Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941-1945

– Уж не думаешь ли ты, что мы их проигнорируем? – с удивлением взглянул я на него. – Все эти люди на грани душевного взрыва от возмущения. Неужели ты допускаешь, что мы сделаем вид, будто ничего этого нет?

– Ты одно забываешь, дружище, – слабо улыбнулся Кауль, – мы сами связали себя по рукам и ногам. И еще есть и такая мелочь, как предоставление им прав и статуса, в которых мы им наперед уже отказали.

– Но, Кауль, – возразил я, – ты превращаешься в циника. На тебя сильно подействовала служба в концентрационном лагере. Дело вовсе не в доктрине, хорошей или плохой, правильной или неверной… О ней я и не думал. Не идеология имеет теперь значение. Просто речь идет о жизни, обыкновенной жизни, и смерти… На карту поставлено абсолютно все: будущее Германии и судьба остального мира… и не в последнюю очередь судьба тех несчастных, кто, пройдя сквозь ад, восторженно встретил нас и ожидает от нас свободы и равноправия.

– Хорошо, хорошо! – прервал Кауль мою тираду. – Подождем и посмотрим, что возобладает: партийная доктрина или здравый смысл…

Я расстался с Каулем недовольный самим собой. Этот человек обладал редкой способностью портить настроение. И я был не на шутку напуган: а что, если он прав?

Ощущая сильное утомление и упадок духа, я расстелил свое одеяло.

На другое утро ожесточенные бои и атаки возобновились. Весь день мы быстро продвигались вперед. Я не заметил, как приблизились сумерки. Заходившее солнце еще освещало гряду холмов, где русские разместили минометную батарею, но на село, оставленное противником без единого выстрела всего два часа назад, уже наползала вечерняя тень.

Небольшая глинобитная хата у дороги выглядела подходящим местом для короткого отдыха. Мы постучали, и в проеме распахнутой узкой двери возникла тонкая фигурка украинской девушки с целой копной каштановых волос.

– Да, место у нас есть, – сказала она, отвечая на наш вопрос.

Мы прошли в дом. Как обычно, единственное помещение – горница – служила одновременно и кухней и спальней. С ближайшего стога мы принесли соломы. Двое маленьких детей неотступно следили за каждым нашим движением. Девушка, по сути еще шестнадцатилетний подросток, уже не ребенок, но еще и не женщина, улыбнулась, увидев, как мы, накрыв солому одеялами, не раздеваясь улеглись на полу.

– Где ваш отец? – спросил я девушку.

– Расстрелян…

– За что?

– Не знаю…

– А ваша мама?

– Умерла… в прошлом году…

– Но чем же вы питаетесь? Ты и двое маленьких детей?

– Семечки! – рассмеялась она, демонстрируя свои белые зубы и кивая на внушительную кучу поджариваемых на плите семечек.

Весь предшествовавший день мы неустанно преследовали врага, и я проснулся лишь глубокой ночью. Неужели никому из нас не выпало нести караульную службу или, быть может, о нас просто забыли? С деревенской улицы отчетливо донеслась мерная поступь проходившего мимо патруля. Где-то вдалеке жалобно мычала раненая корова, порой эхо доносило отзвуки одиночных выстрелов. В остальном ничто не нарушало ночной тишины. При мерцающем свете стоявшей на столе керосиновой лампы я различал девушку-подростка, лежавшую на своей узкой кровати. Одеяло сползло на пол, и при тусклом освещении неясно обозначился хрупкий девичий силуэт. Стараясь не шуметь, я осторожно приблизился к кровати девушки и бережно накрыл ее одеялом. Она в испуге проснулась.

– Не бойся, – тихо сказал я, стараясь успокоить ее. – Как тебя зовут?

Оказалось, что ее имя – Текле, довольно необычное для украинки и более свойственное женщинам Литвы или Латвии. Но, судя по всему, она вообще была довольно неординарным человеком, не убежавшим, а сознательно принявшим на себя все тяготы и заботы отсутствующей матери.

– Завтра, Текле, – улыбнулся я ободряюще, – ты должна рассказать мне свою историю.

– Хорошо, завтра, – ответила она покорно, и нежная краска распространилась с тонкой шеи по всему лицу.

Но солдатская судьба неисповедима. С рассветом мы атаковали и после яростной схватки выбили противника с позиций на холмах, оттеснив его к городу, чьи башни и фабричные трубы виднелись в туманной дали.

Тревога прозвучала внезапно. Мы едва успели собрать наши вещи и даже не успели поесть. Я хотел объяснить Текле, но раздалась резкая команда ротного, и я выбежал на улицу. На какой-то момент Текле застыла в дверях, будто парализованная, а затем бросилась в дом. Нас она догнала на выходе из села и сунула что-то в карман моего мундира. Я успел только пожать девушке руку, как застрочили русские пулеметы.

Творилось что-то невообразимое. Воздух был густо насыщен металлом, и наши головы казались нам слишком большими. Ползая по-пластунски и меняя огневые позиции, я постоянно чувствовал, как что-то мешает мне справа. Рука нащупала семечки! Я тут же с удовольствием кинул первое семечко в рот.

– Что это у тебя? – поинтересовался мой сосед.

Я протянул ему горсть семечек. Сначала удивленный, он затем с удовольствием принялся их грызть. Другие тоже пожелали отведать семечек, и мой карман вскоре опустел. Между тем бой становился все жарче, низко над нашими головами с визгом и воем проносились осколки, сея разрушение и смерть. Вечером мы вступили в город и через короткое время спали мертвым сном.

На следующий день из рот стали одна за другой поступать плохие вести. Из лесного массива подверглась нападению с фланга саперная рота, и только энергичные действия двух зенитных батарей помогли спасти положение и отбить атаку. С трудом сдерживали массированное давление неприятеля 16, 18 и, в меньшей степени, 17-я роты.

Вскоре по радио оттуда поступил сигнал бедствия: «Боеприпасы кончаются. Пришлите немедленно снаряды и патроны всех калибров, иначе будем вынуждены отойти».

В довершение ко всему с самого утра зарядил проливной дождь, дороги размыло, они утонули в непролазной грязи, в которой вязли грузовики. С лихорадочной быстротой мы погрузили боеприпасы на гусеничный артиллерийский тягач: только он мог преодолеть образовавшуюся непроходимую топь. Затем командир, обращаясь ко мне, сказал:

– Дорогу вы знаете… Возьмите с собой двух человек и действуйте. Боеприпасы должны быть доставлены вовремя.

На максимально возможной скорости мы отправились в путь. По обе стороны от нас кипела яростная схватка, но у нас не было времени вдаваться в подробности. Требовалось во что бы то ни стало доставить боеприпасы к цели.

Мы достигли холма, где накануне шел ожесточенный бой, и повернули к небольшому полуразрушенному мосту, продвигаясь по узкой долине, укрывавшей нас от вражеского огня. Водитель с тревогой поглядывал на непролазную грязь, по которой мы едва ли не плыли, но машина благополучно миновала опасное место и выехала к только что занятому нами отрезку дороги.

Поперек открытого поля к нам бежал незнакомый солдат.

– Вам нужна 16-я рота? Одному Богу известно, где она сейчас. Здесь ее, во всяком случае, нет: все ушли вперед.

На вершине холма что-то с воем пронеслось над кабиной тягача, представлявшего собой великолепную цель. А что, если начнет стрелять противотанковая пушка? Водитель будто прочитал мои мысли.

– Боеприпасы! – прошептал он. – Если они пропадут?

Все страхи за собственную жизнь улетучились. Снаряды и патроны было необходимо доставить на место.

– Возьмите нас с собой! – умоляли лежавшие в траве у дороги двое немецких раненых. – Не бросайте нас здесь!

Но боеприпасы следовало доставить на место.

– Не могу! – крикнул я, избегая взглядов несчастных. – Но мы непременно вернемся!

Далеко впереди справа мы заметили в поле несколько человеческих фигур. Наши или нет? Оказались все же, что те, кого я искал, правда не из 16-й, а из 18-й роты. О прибытии я доложил лейтенанту, принявшему на себя командование.

– Вы как раз вовремя, – сказал он. – Начинайте разгружать. Мне сначала необходимо занять высоту, потом я заберу боеприпасы.

Еле волоча ноги сквозь высокую пшеницу, подошли двадцать или тридцать военнопленных, и через несколько минут ящики с патронами и снарядами были аккуратно сложены в штабеля и тщательно укрыты для маскировки соломой. Военнопленные, понурые и жалкие, сгрудились, сидя на корточках в придорожной канаве. Низко над нашими головами с воем пронеслись два самолета русских – редкостное зрелище в те дни, – ведя огонь из всех видов бортового оружия, правда в основном мимо цели.

Раскинувшееся вокруг обширное поле было сплошь усеяно телами красноармейцев. Я направился туда, где, по моим предположениям, находилась 16-я рота; вместе со мной пошел какой-то унтер-офицер, смутно представлявший место дислокации 16-й роты. Внезапно я застыл как вкопанный: один из русских мертвецов пошевелился.

– Не волнуйся, – проговорил унтер-офицер, доставая пистолет из кобуры.

В мгновение ока «покойник» вскочил, взмахнул гранатой. Но пистолетный выстрел опередил его. С недоверием разглядывали мы остальные трупы врагов, лежавшие кучками и в одиночку. Смерть здесь изрядно потрудилась.

Нам слишком часто приходилось видеть, как эти жертвы Кремля безропотно, будто завороженные грохотом немецких пулеметов, с остекленевшими глазами массами гибли под градом наших пуль. Выражение их лиц не меняла даже близкая смерть. С неумолимой настойчивостью они атаковали вновь и вновь. И этот фанатизм противника, характерный для Восточного фронта, был особенно пугающим.

В конце концов я нашел 16-ю роту и указал, где мы складировали боеприпасы. Известил я об этом и командира 17-й роты. Затем мы отправились в обратный путь по долине, густо изрытой воронками от вражеских снарядов.