Тысяча и одна ночь. Том II

Вот та, что закутала лицо свое в волосы
И стала соблазном нам, а кудри – как жало.
Я молвил: «Ты ночью день покрыла». Она же: «Нет!
Покрыла я лик луны ночной темнотою».

И ее открыли в четвертом платье, и она приблизилась, как восходящее солнце, покачиваясь от чванства и оборачиваясь, словно газель, и поражала сердца стрелами из-за своих век, как сказали о ней:

О, солнце красы! Она явилась взирающим
И блещет чванливостью, украшенной гордостью.
Лишь только увидит лик ее и улыбку уст
Дневное светило – вмиг за облако скроется.

И она появилась в пятой одежде, подобно ласковой девушке, похожая на трость бамбука или жаждущую газель, и скорпионы ее кудрей ползли по ее щекам, и она являла свои диковины и потряхивала бедрами, и завитки ее волос были не закрыты, как сказали о ней:

Явилась она как полный месяц в ночь радости,
И члены нежны ее и строен и гибок стан,
Зрачками прелестными пленяет людей она,
И жалость ланит ее напомнит о яхонте.
И темные волосы на бедра спускаются, –
Смотри берегись же змей, волос ее вьющихся.
И нежны бока ее, душа же ее тверда,
Хотя и мягки они, но крепче скал каменных.
И стрелы очей она пускает из-под ресниц
И бьет безошибочно, хоть издали бьет она.
Когда мы обнимемся и пояса я коснусь,
Мешает прижать ее к себе грудь высокая.
О, прелесть ее! Она красоты затмила все!
О, стан ее! Тонкостью смущает он ивы ветвь!

И ее открыли в шестой одежде, зеленой, и своей стройностью она унизила копье, прямое и круглое, а красотой своей она превзошла красавиц всех стран и блеском лица затмила сияющую луну, достигнув в красоте пределов желания. Она пленила ветви нежностью и гибкостью и пронзила сердца своими прекрасными свойствами, подобно тому, как сказал кто-то о ней:

О, девушка! Ловкость ее воспитала!
У щек ее солнце свой блеск зеленый –
Явилась в зеленой рубашке она,
Подобной листве, что гранат прикрывает.
И молвили мы: «Как назвать это платье?»
Она же, в ответ нам, сказала прекрасно:
«Мы этой одеждой пронзали сердца
И дали ей имя «Пронзающая сердце».

И ее открыли в седьмой одежде, цветом между шафраном и апельсином, как сказал о ней поэт:

В покрывалах ходит, кичась, она, что окрашены
Под шафран, сандал, и сафлор, и мускус, и амбры цвет.
Тонок стан ее, и коль скажет ей ее юность: «Встань!»,
Скажут бедра ей: «Посиди на месте, зачем спешить!»
И когда я буду просить сближенья и скажет ей
Красота: «Будь щедрой!» – чванливость скажет:
«Не надо!» – ей.

А невеста открыла глаза и сказала: «О боже, сделай его моим мужем и избавь меня от горбатого конюха!»

И ее стали открывать во всех семи платьях, до последнего, перед Бедр-ад-дином Хасаном басрийским, а горбатый конюх сидел один; и когда с этим покончили, людям разрешили уйти, – и вышли все, кто был на свадьбе из женщин и детей, и никого не осталось, кроме Бедр-ад-дина Хасана и горбатого конюха. И прислужницы увели невесту, чтобы снять с нее одежды и драгоценности и приготовить ее для жениха. И тогда конюх-горбун подошел к Бедр-ад-дину Хасану и сказал ему: «О господин, сегодня вечером ты развлек нас и осыпал нас милостями; не встанешь ли ты теперь и не уйдешь ли?» – «Во имя Аллаха!» – сказал Хасан и вышел в дверь; но ифрит встретил его и сказал: «Постой, Бедр-ад-дин! Когда горбун выйдет в комнату отдохновения[9 - «Комната отдохновенния», «покой уединения», «домик с водой» – отхожее место.], войди немедля и садись за полог, и как только придет невеста, скажи ей: «Я, твой муж и царь, только потому устроил эту хитрость, что боялся для тебя сглаза, а тот, кого ты видела, – конюх из наших конюхов». И потом подойди к ней и открой ей лицо и скажи: «Нас охватила ревность из-за этого дела!»

И пока Бедр-ад-дин разговаривал с ифритом, конюх вышел и пошел в комнату отдохновения и сел на доски, и ифрит вылез из чашки с водой, в образе мыши, и пискнул: «Зик!» – «Что это такое?» – спросил горбун. И мышь стала расти и сделалась котом и промяукала: «Мяу-мяу!», и выросла еще, и стала собакой и пролаяла: «Вау, вау!»

И, увидев это, конюх испугался и закричал: «Вон, несчастный!» Но собака выросла и раздулась и превратилась в осла – и заревела и крикнула ему в лицо: «Хак, хак!»

И конюх испугался и закричал: «Ко мне все, кто есть в доме!» Но осел вдруг стал расти и сделался величиной с буйвола, и занял все помещение, и заговорил человеческим голосом: «Горе тебе, о горбун, о зловоннейший!»

И у конюха схватило живот, и он сел на доски в одежде, и зубы его застучали друг о друга, а ифрит сказал ему: «На земле тебе тесно, что ли? Ты не нашел на ком жениться, кроме как на моей возлюбленной?»

И конюх промолчал, а ифрит воскликнул: «Отвечай, не то я поселю тебя во прахе». – «Клянусь Аллахом, – сказал конюх, – я не виноват! Они меня заставили, и я не знал, что у нее есть возлюбленные буйволы, и я раскаиваюсь перед Аллахом и перед тобой».

И ифрит сказал: «Клянусь тебе, если ты сейчас выйдешь отсюда или заговоришь прежде, чем взойдет солнце, я убью тебя! А когда взойдет солнце, уходи своей дорогой и не возвращайся в этот дом никогда».

После этого ифрит схватил конюха и сунул его в отверстие головой вниз и ногами вверх, и сказал: «Оставайся здесь, и я буду сторожить тебя до восхода солнца».

Вот что произошло с горбуном. Что же касается Бедр-ад-дина Хасана басрийского, то он оставил горбуна и ифрита препираться и вошел в дом и сел за пологом; и вдруг пришла невеста и с нею старуха, которая остановилась в дверях комнаты и сказала: «О отец стройности, встань, возьми залог Аллаха».

Потом старуха повернулась вспять, а невеста взошла за полог на возвышение (а ее имя было Ситт-аль-Хусн) – а сердце ее было разбито, и она говорила в душе: «Клянусь Аллахом, я не дам ему овладеть мною, даже если он убьет меня!» И, войдя за полог, она увидела Бедр-ад-дина и сказала ему: «Любимый, ты все еще сидишь! Я говорила себе, что ты и горбатый конюх будете владеть мною сообща». – «А что привело к тебе конюха и где ему быть моим соучастником относительно тебя?» – сказал Бедр-ад-дин Хасан. И девушка спросила: «Кто же мой муж: ты или он?» – «О Ситт-аль-Хусн, – сказал Бедр-ад-дин, – мы сделали это, чтобы посмеяться над ним: когда прислужницы и певицы и твои родные увидели твою редкостную красоту, твой отец нанял конюха за десять динаров, чтобы отвратить от тебя дурной глаз, и теперь он ушел».

И, услышав от Бедр-ад-дина эти слова, Ситт-аль-Хусн обрадовалась, и улыбнулась, и рассмеялась тихим смехом, и сказала: «Клянусь Аллахом, ты погасил во мне огонь! Ради Аллаха, возьми меня к себе и сожми в объятиях».

А она была без одежды и подняла рубашку до горла, так что стал виден ее перед и зад; и когда Бедр-ад-дин увидел это, в нем заволновалась страсть, и он встал, распустил одежду, а потом он отвязал кошель с золотом, куда положил тысячу динаров, взятую у еврея, завернул его в шальвары и спрятал под край матраца, а чалму он снял и положил на скамеечку и остался в тонкой рубахе (а рубаха была вышита золотом). И тогда Ситт-аль-Хусн поднялась к нему, притянула его к себе, и Бедр-ад-дин тоже привлек ее к себе и обнял ее и велел ей охватить себя ногами, а потом он забил заряд, и пушка выстрелила и разрушила башню, и увидел он, что Ситт-аль-Хусн несверленая жемчужина и не объезженная другим кобылица.

И он уничтожил ее девственность и насытился ее юностью, и вынул заряд и забил его, а кончив, он повторил это много раз, и она понесла от него.

И потом Бедр-ад-дин положил ей руку под голову, и она сделала то же самое, и они обнялись и заснули, обнявшись, как сказал о них поэт в таких стихах:

Посещай любимых, и пусть бранят завистники!
Ведь против страсти помочь не может завистливый.
И Аллах не создал прекраснее в мире зрелища,
Чем влюбленные, что в одной постели лежат вдвоем.
Обнялись они, и покров согласья объемлет их,
И подушку им заменяют плечи и кисти рук.
И когда сердца заключат с любовью союз навек –
По холодному люди бьют железу, узнай, тогда.
И когда дружит хоть один с тобой, но прекрасный друг,
Проводи ты жизнь лишь с подобным другом и счастлив будь!
О, хулящие за любовь влюбленных – возможно ли
Поправленье тех, у кого душа испорчена?

Вот что было с Бедр-ад-дином Хасаном и Ситт-аль-Хусн, дочерью его дяди. Что же касается до ифрита, то он сказал ифритке: «Подними юношу и давай отнесем его на место, чтобы утро не застигло нас. Время уже близко». И тогда ифритка подошла и подняла Хасана, когда он спал, и полетела с ним (а он был все в том же виде – в рубашке, без одежды); и она летела, и ифрит рядом с ней, пока утро не застигло их во время пути и муэдзины не закричали: «Идите к преуспеянию».

И тогда Аллах разрешил ангелам метать в ифрита огненные звезды, и он сгорел, а ифритка уцелела. И она опустила Бедр-ад-дина на том месте, где звезды поразили ифрита, и не полетела с ним дальше, боясь за него, а по предопределенному велению они достигли Дамаска сирийского, и ифритка положила Хасана у одних из ворот и улетела. И когда настало утро и раскрылись ворота города, люди вышли и увидели красивого юношу, в рубахе и в ермолке, раздетого, без одежды, и от перенесенной бессонницы он был погружен в сон.

И люди, увидев его, сказали: «Счастлива та, что была возле него сегодня ночью! Что бы ему дотерпеть, пока он оденется!» А кто-то другой сказал: «Несчастные дети родовитых! Этот молодец сейчас вышел из кабака по некоторому делу, но хмель осилил его, и он сбился с пути к тому месту, куда шел, и, дойдя до городских ворот, нашел их запертыми и заснул здесь».

И люди пустились в разговоры о нем. И вдруг ветер подул и поднял его рубашку над животом, и стал виден живот и плотный пупок и ноги и бедра его подобные хрусталю, и люди сказали: «Хорошо, клянемся Аллахом!»