Катушка синих ниток

– Милая, мы беспокоились.

– Ну что за ерунда! – Она расправила на коленях фартук.

Эта комната стала ее кабинетом после того, как Денни уехал насовсем, – место, где она могла уединиться и просматривать дела клиентов, которые брала домой, или беседовать с ними по телефону. Но и сейчас, на пенсии, она приходила сюда читать, писать стихи, просто посидеть. Встроенные шкафы, некогда хранившие швейные принадлежности Линии, были забиты дневниками Эбби, какими-то вырезками, самодельными открытками, что дарили ей дети. Одну стену сплошь, рамка к рамке, занимали семейные фотографии.

– Их же не разглядеть! – удивилась как-то Аманда. – Как ты можешь что-то здесь видеть?

Но Эбби весело ответила:

– Да мне и не нужно!

Разве не бессмыслица?

Обычно Эбби располагалась за письменным столом у окна и никогда – на кушетке, которую поставили здесь на всякий случай, для гостей. Поза Эбби поражала своей неестественной театральностью, казалось, она уселась так впопыхах, заслышав шаги. Она спокойно взирала на вошедших с пустой, непроницаемой улыбкой, но почему-то без единой веселой морщинки на лице.

– Ладно, – буркнул Стем, обменявшись взглядом с Редом, и вопрос был закрыт.

Говорят, как Новый год встретишь, так его и проведешь. И действительно, исчезновение Эбби задало тон на весь 2012 год. Она, даже находясь дома, словно бы удалялась куда-то и нередко выпадала из общих бесед. Мать ведет себя так, будто вдруг влюбилась, говорила Аманда. Но даже если забыть, что Эбби, насколько они знали, всегда любила одного только Реда, в ней все равно не чувствовалось той счастливой эйфории, что неизменно сопутствует влюбленности. Она, скорее, казалась несчастной — очень для нее необычно. На лице застыл какой-то вечный каприз. Волосы, седые, стриженные до подбородка, густые и пышные, как парик старинной фарфоровой куклы, были вечно растрепаны, точно после потасовки.

Стем с Норой расспрашивали Пити о том, что случилось по дороге в гости к его другу, но тот вначале не понимал, о каком друге речь, а потом сказал, что по дороге ничего не случилось. Тогда Аманда подступилась непосредственно к Эбби. Дескать, ходят слухи, ты больше не водишь машину Да, ответила Эбби, это мой маленький подарок самой себе – никогда и никуда больше не ездить. И одарила Аманду своей новой бесцветной улыбкой. «Отстань от меня», – читалось в этой улыбке. И еще: «Что-то не так? Тебе что-то не нравится?»

В феврале она выбросила «коробку задумок» – картонную, из-под ботинок «Изи Спирит»[11 - «Изи Спирит» (Easy Spirit) – знаменитый американский бренд удобной женской обуви на все случаи жизни.]; за десятки лет там накопилось множество бумажных обрывков с идеями для стихов. Ветреным вечером Эбби положила эту коробку в мусорный бак, и к утру бумажки разлетелись по всей улице. Соседи находили их в кустах и на ковриках у порогов – «луна, как желток яйца всмятку», «сердце, воздушный шар, наполненный водой». Не оставалось сомнений в том, откуда они взялись. Все знали и о стихах, и о любви Эбби к цветистым метафорам. Большинство поступило тактично и попросту выбросило бумажки, но Марж Эллис явилась к Уитшенкам с целой пригоршней и всучила их ничего не понимающему Реду.

– Эбби, – спросил он позднее, – ты что, правда хотела это выбросить?

– Я больше не буду писать стихи, – ответила она.

– Но мне нравились твои стихи!

– Да? – произнесла она без интереса. – Это очень приятно.

Реду, вероятно, больше импонировал сам образ — жена-поэтесса пишет стихи за антикварным столом, который по его распоряжению заново отполировал его же рабочий, и рассылает их по разным журнальчикам, откуда они немедленно возвращаются. Так-то оно так, но теперь и у Реда сделалось вечно несчастное лицо.

В апреле дети Эбби заметили, что она зовет собаку Клэренс, хотя тот давно умер, а у Бренды совсем другой окрас – золотой ретривер. Не черный лабрадор. Причем Эбби не просто, как обычно, путалась в именах: «Мэнди… то есть Стем», когда на самом деле обращалась к Джинни. Нет, она уцепилась за неверную кличку, будто надеясь вызвать к жизни собаку своей молодости. Бедная Бренда, храни ее небеса, не знала, что делать. Недоуменно вздергивала светлые мохнатые брови и не реагировала на зов. Эбби раздраженно цокала языком.

Болезнь Альцгеймера? Нет, вряд ли. Эбби была не настолько неадекватна. Физически – тоже ничего такого, о чем стоило бы рассказать врачу, ни припадков, ни обмороков. Впрочем, к врачу она бы и не пошла. После шестидесяти она отказалась от услуг своего терапевта, заявив, что в ее возрасте «это уже экстрим». Да и доктор ее, кажется, оставил практику. Но если б и нет, то, вероятно, спросил бы: «Она забывчива?» – и ответом стало бы: «Не больше, чем обычно».

– Она непоследовательна в своих действиях?

– Не больше, чем…

В том-то и беда: для Эбби взбалмошность являлась нормой, поэтому никто не мог сказать, нормально ее нынешнее поведение или нет.

Девочкой она напоминала слегка чудаковатого эльфа. Зимой носила черные водолазки, летом – крестьянские блузы; длинные прямые волосы просто откидывала назад, в то время как все повально стриглись «под пажа» и с вечера завивались на бигуди. Но Эбби, не только поэтичная, но и артистичная, лихо отплясывала современные танцы и активно участвовала во всевозможных благородных делах. Без нее не обходились ни школьная кампания по раздаче консервов бедным, ни праздник Варежкового Дерева[12 - День Варежкового Дерева празднуется ежегодно 6 декабря; заключается в создании дерева из теплых вещей (варежек, шарфов, шапок) для нуждающихся.]. Эбби, как и Меррик, училась в дорогой частной школе для девочек; ее приняли на стипендию, но она все равно оказалась лидером, звездой. В колледже она заплетала косы корзинкой и стояла в пикетах за гражданские права. В своем выпуске – одна из первых, но, вот ведь сюрприз, стала социальным работником и бесстрашно разгуливала по таким районам Балтимора, о существовании которых ее бывшие одноклассницы даже не подозревали. Она вышла замуж за Реда (которого знала так давно, что они оба не помнили, как познакомились), но разве сделалась обыкновенной? Вот еще! Она выступала за естественные роды, прилюдно кормила своих младенцев грудью, пичкала семейство пророщенной пшеницей и самодельным йогуртом, на марш против войны во Вьетнаме ходила с младшим ребенком под мышкой, детей отдала в государственные школы. Комнаты были полны ее поделок – кашпо из макраме, разноцветные вязаные серапе[13 - Серапе (или сарапе) – длинные шали-одеяла, распространенные в Мексике.]. Эбби частенько подбирада людей на улице, и некоторые гостили в доме неделями. Домашние никогда не знали, сколько народу соберется к ужину Джуниор полагал, что Ред женился на ней, лишь бы досадить ему Что, конечно, не соответствовало действительности. Ред попросту любил ее – такую как есть. Линии Мэй обожала невестку, а та в ответ обожала свекровь. Зато Меррик от Эбби буквально шарахалась. Ей пришлось стать вожатой, «старшей сестрой» Эбби, когда ту перевели в их дорогую школу. Меррик сразу показалось, что девчонка никуда не годится, и время лишь подтвердило ее правоту.

Что касается детей, то они, разумеется, мать любили. Считалось, что даже Денни по-своему ее любит. Но они ее ужасно стеснялись. Когда к ним приходили друзья, она спокойно могла ворваться в комнату и начать декламировать стихи, которые только что сочинила. Или взять за пуговицу почтальона и долго объяснять, почему она верит в реинкарнацию. («Моцарт», такой аргумент она приводила. Слушая детские сочинения Моцарта, разве можно усомниться, что в их основе – опыт нескольких жизней?) А людей с малейшим намеком на иностранный акцент Эбби хватала за руку, проникновенно заглядывала в глаза и спрашивала:

– Скажите мне, где ваша родина?

– Мама! – возмущались потом дети.

А она удивлялась:

– Что? Что я сделала не так?

– Но это же тебя не касается, мам! Он-то, может, надеялся, что ты ничего не заметишь. Думал, ты и не догадаешься, что он иностранец.

– Ерунда! Он должен гордиться этим. Я бы гордилась.

В ответ дети хором стонали.

Она лезла во все их дела без малейшего стеснения в полной уверенности, что так и нужно. Считала себя вправе задавать любые вопросы. И почему-то была убеждена: даже если они не хотят обсуждать что-то личное, то непременно передумают, предложи она им поменяться ролями. (Особый трюк соцработников, надо думать?)

– Давай представим, что все наоборот, – говорила она, склоняясь вперед. – И ты даешь совет мне. Допустим, это мой молодой человек ведет себя собственнически. – Она издавала глупый смешок и театрально вскрикивала: – Ах, я не знаю, что делать! Ах, помогите мне!

– Мама. Ну честное слово…

Они старались по возможности не соприкасаться с ее «сиротами» – ветеранами, которым не удавалось вернуться к нормальной жизни, монахинями, бросившими монастырь, китайскими студентами из «Хопкинса»[14 - Университет Джона Хопкинса – частный исследовательский университет, основанный в Балтиморе Джоном Хопкинсом (1795–1873), американским предпринимателем и филантропом.], скучавшими по дому, – и считали День благодарения настоящим адом. Контрабандой таскали в дом белый хлеб и хот-доги, напичканные нитритами. Вздрагивали, узнав, что матери поручена организация школьного пикника. А сильнее всего, яростнее всего они ненавидели то, что она постоянно им сострадает. «Бедняжка, – вздыхала она, – у тебя такой усталый вид!» Или: «Тебе, должно быть, страшно одиноко!» Кто-то выражает любовь похвалами; Эбби предлагала одну только жалость. Что ее детям представлялось невыносимым.

И все же, когда Эбби, после того как младший ребенок пошел в школу, вернулась на работу, Джинни призналась Аманде, что не испытывает ожидаемого облегчения.

– Я думала, буду рада, – сказала она. – А сама то и дело ловлю себя на мысли: «Где мама? Почему не дышит мне в затылок?»

– Когда зубная боль проходит, тоже всегда замечаешь, – ответила Аманда, – но это не значит, что ты хочешь ее возвращения.

В мае у Реда случился инфаркт.

Не очень серьезный. Просто на работе Ред почувствовал себя плохо. Не так чтобы слишком, но Де’Онтей настоял и отвез его в больницу. Тем не менее для семьи это стало настоящим потрясением. Ему всего семьдесят четыре! На вид он абсолютно здоров: как в молодости, легко взбирается по лестницам, таскает тяжести и в весе не прибавил ни фунта с самой свадьбы. Но Эбби теперь требовала, чтобы муж ушел на пенсию, и дочери с ней соглашались. А если он потеряет сознание где-нибудь на крыше? Ред заявил, что дома сойдет с ума. Стем заметил, что можно продолжать работать, только на крыши не лазить. Денни не было, поэтому в дискуссии он не участвовал, но в данном случае наверняка принял бы сторону Стема – для разнообразия.

Ред одержал верх и вернулся к работе вскоре после выписки из больницы. Выглядел он прекрасно. Правда, признавался, что чувствует некоторую слабость и устает быстрее, чем раньше. Впрочем, возможно, ему это лишь казалось; родные несколько раз замечали, как он щупает себе пульс и кладет ладонь на грудь, проверяя сердце.

– Все нормально? – спрашивала Эбби.

– Естественно, – отвечал он, раздражаясь, чего прежде за ним не водилось.

Он стал пользоваться слуховым аппаратом, но утверждал, что от него никакого проку, и часто забывал на своем комоде – две розовые пластиковые штуковинки, размером и формой похожие на цыплячье сердце. Как следствие, разговоры с заказчиками не всегда проходили гладко. Чаще и чаще Ред, хоть и с очевидной неохотой, перекладывал эту обязанность на Стема.

Дом он тоже забросил. Стем первый это заметил. Если раньше все здесь было тип-топ – нигде ни торчащего гвоздя, ни щербинки в оконной замазке, – то сейчас тут и там попадались следы запустения. Как-то вечером Аманда пришла с дочерью и, увидев, что Стем возится с рамой сетчатой двери, без особого интереса осведомилась:

– Что-то сломалось?

Стем выпрямился и сказал:

– Раньше он бы такого не допустил.

– Чего не допустил?

– Да сетка едва не вывалилась! И кран в уборной течет, не заметила?