Проклят и прощен

Сам Раймонд фон Верденфельс никогда не появлялся в новом замке, помещаясь в уцелевшей и теперь восстановленной по его приказанию части прежней крепости. Когда он изредка ездил верхом, для него седлали его любимую лошадь, предназначенную исключительно для его личного пользования. Своих слуг он никогда не видел, так как им строго-настрого было запрещено входить в его комнаты, для них он тоже оставался невидимым. Все это понемногу узнал Пауль из ответов на предлагаемые им вопросы и вернулся в свою комнату в убеждении, что весь Фельзенек заколдован вместе со своим хозяином-невидимкой и что необходимо как можно скорее бежать из этого опасного места, чтобы не подвергнуться той же участи.

Тоскливое настроение молодого человека росло с каждой минутой. Теперь ему уже не приходило в голову принимать дядины странности с комической стороны; в его душе воцарилось какое-то тягостное чувство. Какого приема мог он ожидать со стороны бесспорного врага всех людей, отказавшегося от всякого общения с окружающими! Тщетно старался он вызвать в памяти сколько-нибудь ясное представление о человеке, которого видел только раз в жизни, десять лет тому назад, у гроба своего умершего отца, когда скорбь утраты заглушала всякие другие впечатления.

Тогда Раймонд Верденфельс приехал принять опеку над осиротелым сыном своего брата и обеспечить существование его вдове, оставшейся без всяких средств. Он щедро выполнил свое обещание, избежав при этом всяких личных отношений, он только по имени был опекуном Пауля. Воспитанием мальчика всецело руководила его мать, которой Раймонд обеспечил очень крупный ежегодный доход. После, ее смерти этот доход перешел к сыну, что не послужило на пользу юноше, привыкшему располагать значительными суммами, тогда как сам он не имел никакого состояния и полностью зависел от великодушия дяди. И он не смущаясь пользовался этим великодушием, хотя до поры до времени держался в назначенных ему границах.

Однако пребывание в Италии и окружавшая его там легкомысленная компания довели его до расточительности, в которой Пауль теперь горько раскаивался. Со страхом думал он о размерах сумм, которые необходимо было уплатить, и в такие моменты готов был осуждать Бернардо и его влияние. Несмотря на свое легкомыслие, Пауль глубоко сознавал тяжесть предстоявшего ему признания перед человеком, которому он был всем обязан. Если бы уже все это отошло в область минувшего…

Наконец около трех часов пришло известие, что хозяин дома желает видеть своего молодого родственника. На этот раз, известие принес камердинер барона, также пожилой человек, видимо, заимствовавший у дворецкого его односложную вежливость. Пригласив молодого барона следовать за ним, он пошел вперед, чтобы показывать дорогу, оказавшуюся довольно длинной. Пройдя по гулким коридорам, поднявшись и спустившись по нескольким лестницам, они вступили наконец в галерею, соединявшую новую часть замка с остатками старой крепости. Затем по узкой витой лестнице поднялись в маленькую переднюю; здесь камердинер отворил дверь и пропустил молодого человека в следующую комнату.

Со странной смесью любопытства и какого-то тоскливого чувства Пауль окинул взглядом комнату, в которой, однако, в настоящую минуту никого, кроме него, не было. Но если он ожидал увидеть здесь что-нибудь необыкновенное, то еще раз обманулся, как и в прежних своих предположениях. Это была довольно большая полукруглая комната, из окон которой с двух сторон открывался вид на горы; дверь между окнами вела на балкон, с которого можно было наслаждаться еще более обширным видом. Обстановка с первого взгляда казалась гораздо проще, чем в прочих комнатах замка, в действительности же стоила значительно дороже, так как каждая вещь в ней представляла собой произведение искусства.

Только при ближайшем рассмотрении можно было оценить тончайшую резьбу на мебели, роскошь ковров и драгоценные тяжелые ткани занавесей и портьер. Все это великолепие тем менее бросалось в глаза, что всюду преобладали темные цвета, придававшие комнате характер суровой простоты. Дневной свет с трудом проникал снаружи из-за глубины оконных ниш, образовывавших как бы отдельные маленькие помещения, а дубовые панели на стенах еще более усугубляли мрачный вид комнаты, которую уже заполняли вечерние тени.

Дверь, через которую вошел Пауль, бесшумно закрылась за ним; теперь также бесшумно отворилась дверь из внутренних покоев, и в комнату вошел владелец замка. Молодой человек быстро, но не без смущения, двинулся к нему навстречу с почтительным поклоном, причем не мог удержаться, чтобы не бросить любопытного взгляда на того, о ком ходило так много различных толков.

Перед ним стоял высокий стройный мужчина, внешностью нисколько не похожий на чудака. Сразу бросалось в глаза его безусловное сходство с племянником. У обоих были одни и те же правильные и благородные фамильные черты, но на этом сходство кончалось. Глаза и волосы барона Раймонда были несколько темнее, а лицо казалось удивительно одухотворенным, выражением, которое у Пауля совершенно отсутствовало. Это лицо поразительно, даже болезненно бледное представляло резкий контраст с цветущим, веселым лицом юноши. В русых волосах и окладистой бороде уже змеились отдельные серебряные нити, а глаза были того серо-стального цвета, который иногда кажется черным, а в иные минуты может приобретать яркий, светлый блеск. Странные глаза: их глубокий, загадочный, мечтательный взгляд, казалось, был создан для того, чтобы скрывать внутренний мир человека. Вероятно, они были очень красивы, когда вспыхивали огнем в дни юности, теперь в них виднелась только усталость, и если их взгляд мог оживляться, то это, вероятно, был лишь слабый отблеск былого пламени.

– Очень рад видеть тебя, Пауль, – сказал барон, протягивая руку племяннику. – Добро пожаловать!

Молодой человек с трудом скрывал свое смущение. Он вовсе не таким представлял себе дядю и встречу с ним. Весь благородный облик барона и спокойная серьезность обращения совсем не соответствовали тому эксцентричному портрету, который рисовала ему фантазия. Пауль заговорил о том, как рад увидеть дядю, и о своем давнишнем горячем желании лично поблагодарить его за его неизменное великодушие. Но Верденфельс, по-видимому, не придавал большого значения ни высказываемой племянником радости, ни его благодарности. Не отвечая ни слова, он жестом пригласил молодого человека сесть и сам последовал его примеру.

– Ты, вероятно, поражен, видя Фельзенек в его настоящем состоянии? – начал он. – Ты помнишь его развалиной?

– Я все более и более удивляюсь тому, что ты сделал из старых каменных обломков, – вполне серьезно ответил Пауль. – Восстановил старый укрепленный замок во всей его красе!

– Насколько, разумеется, это оказалось возможно сделать с помощью добытых старых планов и чертежей; постройка продолжалась несколько лет и была закончена лишь прошлой осенью.

– А ты сам все-таки живешь в старой башне, которая одна уцелела от прежних времен?

– Да, и рассчитываю там остаться.

– Зачем же было тогда строить замок, если ни ты, ни кто другой не живет там?

– Зачем? – спокойно повторил барон. – Просто для препровождения времени: ведь надо же что-нибудь делать. Одно только жаль: с окончанием такой постройки исчезает и всякий интерес к ней. С той поры, как Фельзенек приведен в надлежащий вид, я стал к нему совершенно равнодушен.

В безмолвном удивлении смотрел молодой человек на своего родственника, который «для препровождения времени» истратил сотни тысяч на такую постройку, а затем потерял всякий интерес к своему созданию.

– Во всяком случае ты устроил величественную резиденцию в уединении, среди высоких гор, – произнес он после некоторого молчания. – Ты, вероятно, неутомимый ходок по горам, дядя Раймонд?

– Нет, состояние моего здоровья не допускает такого напряжения.

– Но ты, конечно, страстно любишь охотиться здешних горных лесах?

– Я никогда не охочусь.

– Или ты в ничем не нарушаемой тишине предаешься научным занятиям? Это, кажется, всегда было твоей любимой склонностью?

Верденфельс покачал головой.

– Так было в годы моей ранней юности, теперь я очень мало занимаюсь наукой. Любители не могут постоянно находить в этом одинаковую привлекательность.

– Но, Боже мой, что же в таком случае привязывает тебя к этому месту? – воскликнул Пауль. – И что ты собственно любишь здесь, что так отдаляет тебя от всех людей?

– Горы, – медленно произнес Раймонд Верденфельс, – и одиночество! – Он встал и подошел к открытой настежь двери балкона. – Хочешь полюбоваться этим видом? Твои комнаты выходят на равнину, лишь отсюда видны высокие горы.

Следуя приглашению, Пауль вышел на балкон. В последние часы погода прояснилась, по горным склонам еще проносились облака, но туман исчез и вершины были отчетливо видны. Из этой части замка прямо под ногами на головокружительной глубине виднелась пустынная каменистая долина, с разбросанными по ней острыми утесами, а по окутанному туманом дну долины несся горный поток, рев которого слышен был даже здесь, наверху. Между острыми выступами каменных стен, опоясанных у подножия темными лесами, носились облака, и над ними в безмолвном величии поднимались вершины гор, частью покрытые снегом. Нигде не было видно человеческого жилья, ни одной смягчающей черточки незаметно было в этой картине, подавляющей своим диким величием. Кругом – только скалы, ели да снежные поля!

Прямо напротив замка выше всех поднималась одна вершина, имевшая форму почти правильной пирамиды. На ней также лежал блестящий снеговой покров, но она стояла одиноко, как бы повелевая всем остальным горным миром. Хотя от замка ее отделяла широкая долина, казалось, что она находится совсем рядом с ним, и в этой близости чувствовалось что-то грозное, как будто гора со своими ледяными стенами готова была раздавить жилище человека, отважившегося проникнуть в ее владения.

– Будет буря, – сказал Верденфельс, указывая в ту сторону. – Если эта вершина кажется такой близкой, следует ждать бури.

– Это – местный предсказатель бури? – спросил Пауль. – В нем есть что-то страшное, призрачное. Я чувствовал бы себя очень неуютно, если бы постоянно имел перед глазами эту неподвижную белую стену.

– Я уже много лет искренне люблю ее! Мы с ней хорошо знаем друг друга… даже слишком хорошо!

В его словах как будто не заключалось никакого особенного смысла, но тон, которым они были произнесены, поразил молодого человека, так же как и выражение лица дяди. Отличавшая его черты неподвижность, которую Пауль принял сначала за спокойную серьезность, была, по-видимому, чем-то совсем иным. Мало-помалу на его лице все отчетливее выступала какая-то неприязненность, что-то неприятное. Всякое естественное стремление, всякое теплое человеческое чувство, кажется, были навеки погребены в его груди, и хотя взор, пристально устремленный на снежную вершину, казался мечтательным, но и в нем виднелся тот же мертвый покой.

Барон, видимо, почувствовал устремленный на него испытующий взор, потому что неожиданно оглянулся и спросил племянника:

– Как нравится тебе этот вид?

Вместо ответа Пауль пожал плечами.

– Ты, кажется, не в состоянии почувствовать от этой картины ни малейшего удовольствия?

– Откровенно говоря, нет! – заявил молодой человек. – Она крайне величественна и может вызвать сильное восхищение – на несколько часов. Но если бы я был вынужден день за днем смотреть на эту каменистую пустыню, то к концу первой недели у меня уже явилась бы мысль о самоубийстве, а на вторую неделю я стремглав бросился бы в первую попавшуюся деревню, чтобы только видеть людей и чувствовать, что я не одинок на свете.

– Для тебя это было бы, конечно, всего тяжелее! – с легким оттенком насмешки проговорил барон. – Но я перенес бы это. – Он снова вернулся в комнату, сделав Паулю знак следовать за ним. – Ты не догадываешься, почему я вызвал тебя в Германию? – спросил он, садясь на свое прежнее место.

– Нет, но искренне признаюсь, что был поражен. До сих пор ты никогда не выражал желания видеть меня.

– У меня и теперь не было такого желания, но оказалось необходимым положить конец твоему пребыванию в Италии. Может быть, ты и сам чувствовал это.

Пауль в смущении взглянул на дядю. Не мог же тот знать о его пребывании в Италии что-нибудь кроме того, о чем он сам писал ему в своих письмах.

– Я? – неуверенно произнес он. – Что ты хочешь этим сказать?

– Ты знаешь, что до сих пор я был твоим опекуном только по имени, – спокойно продолжал Верденфельс. – По смерти твоей матери ты был всецело предоставлен самому себе. Я не люблю разыгрывать роль ментора и теперь неохотно берусь за нее, но ты сам вызвал мое вмешательство. Ты был поручен мне твоим умирающим отцом, и я не могу уклониться от принятой на себя обязанности. Однако ты сам вынудил меня серьезно взяться за нее.

Пауль густо покраснел. Он слишком хорошо понимал, о чем говорит дядя, хотя для него оставалось загадкой, каким образом тот в своем уединении мог узнать о его образе жизни в Италии. Все-таки он попробовал защищаться.

– Не знаю, что ты мог слышать, дядя Раймонд, но уверяю тебя…

– Я ведь ни в чем тебя не упрекаю, – перебил его Раймонд. – Ты молод, любишь жизнь и легко поддаешься постороннему влиянию. При таких условиях нетрудно попасть в водоворот, и не у всякого достанет силы самому оттуда выбраться; у тебя этой силы вовсе нет, поэтому я должен прийти тебе на помощь. Было бы очень жаль, Пауль, если бы ты, не достигнув двадцати четырех лет, погиб в этом водовороте.

Молодой человек опустил взор, краснея. Не слова оскорбили его – в них не было даже никакого упрека, хотя он вполне сознавал, что заслужил его, – его обидело холодное, безучастное спокойствие, которым были проникнуты все речи дяди. Как будто тому было совершенно безразлично, погибнет ли окончательно его юный родственник или спасется. Своим вмешательством он лишь исполнял долг, которым видимо тяготился, сама же проблема нисколько не интересовала его.

– Ты прав, – произнес наконец Пауль, с большим трудом сохраняя самообладание. – Я поступал легкомысленно, был неблагодарен по отношению к тебе, кому так обязан, но ты можешь поверить, – при этих словах его голубые глаза смело глянули прямо в лицо дяди, – что я сам часто сознавал это и не раз пытался вырваться оттуда, но…