Поцелуй Морты

– А как его зовут? – поинтересовался практичный Шухрат.

– Джугаев Нугзар Виссарионович…

Дима вошел в похожую на амфитеатр аудиторию и решительным шагом направился к кафедре, где за длинным столом в гордом одиночестве восседал новый черноглазый преподаватель. Дима поздоровался, протянул свою зачетку. Преподаватель внимательно оглядел его с головы до ног и, улыбнувшись как-то странно, будто и без улыбки, жестом предложил тянуть свой номер из пасьянса разложенных на столе листочков.

– Билет номер тринадцать… – дрогнувшим голосом сообщил Дима.

– Да вы везунчик, Сидоркин! – сказал экзаменатор, заглянув в Димину зачетку. – Та-ак… И о чем мы будем с вами беседовать? – Голос Нугзара источал медовую сладость.

– Проблема рока в античной литературе на примере древнегреческих мифов и трагедии Софокла «Царь Эдип», – сказал Дима, довольно невежливо рассматривая преподавателя.

Несколько секунд они словно играли в гляделки, пока первым не отвел взгляд Нугзар.

– Чудесно! – с издевательским энтузиазмом воскликнул он, потирая руки. – Может, хотите отвечать без подготовки? Тогда один балл пойдет плюсом… Даже если получите пару, уйдете с тройкой. Ну так как?

Пространство рядом с Димой вдруг странно сгустилось, по воздуху прошла едва заметная оптическая волна, и все звуки исчезли, будто он на секунду оглох. Ощущение это прошло так же внезапно, как и появилось, и Дима увидел, что преподаватель смотрит на него настороженно, пытаясь, казалось, взглядом пронзить насквозь. Внезапно Диму охватил гнев, как это бывает, когда противник, соперник или враг глумится и смеется тебе в лицо. Дальше молчать было нельзя.

– Хорошо, я буду отвечать без подготовки. Рок у древних греков был тесно связан с представлением о неотвратимости предначертаний судьбы, – бодрым голосом начал он…

Вообще-то Дима как раз недавно читал и о неумолимом роке, и о несчастном царе Эдипе, поэтому ему было что рассказать. Неприятная слабость, которая охватила, едва он начал говорить, быстро прошла. Сначала довольно бойко рассказал о трех мойрах, то есть богинях Судьбы. И даже вспомнил, что Лахезис назначает жребий человеку еще до рождения, Клото прядет нить его жизни, а Атропа ее перерезает. Значит, Лахезис – это, грубо говоря, случай, Клото – качество жизни, ведь нить может быть из тончайшего шелка, а может из грубой шерсти, тогда как Атропа олицетворяет неизбежность рока.

Дима говорил бы еще, но Нугзар совершенно неожиданно перебил его вопросом: каким еще именем римляне называли Атропу? Ответа Дима не знал, и преподаватель, посокрушавшись в связи с падением уровня знаний нынешних студентов, сказал, что римляне называли ее Морта, то есть Смерть. И попросил изложить в двух словах суть «Царя Эдипа» Софокла.

С содержанием «Царя Эдипа» особых трудностей не возникло, и Дима вполне связно пересказал суть трагедии. Неумолимый рок преследовал несчастного Эдипа от рождения до самой смерти. Боги предначертали, что Эдип убьет своего отца и женится на собственной матери. Чтобы изменить судьбу, он ушел от приемных родителей и, странствуя, встретил настоящих отца и мать, не подозревая об этом. И случилось то, что было предсказано.

– Но не все просто в этой истории, – продолжал свою мысль Дима, – Эдип был наделен от природы буйным нравом, поэтому изначально мог совершить эти ужасные преступления. И если бы он понял предсказание как совет держать свои страсти в узде, то все могло бы закончиться хеппи-эндом. Но характер – это и есть судьба. И когда Эдип понял, каким слепцом был, то в знак раскаяния выколол себе глаза. То есть совершил судьбоносный поступок! Поэтому главная мысль трагедии заключается в том, что не боги вершат судьбу, а сам человек, потому что он наделен свободной волей.

Нугзар иронически улыбался, глядя на Диму, и некоторое время молчал, потом неопределенно хмыкнул:

– Свободной волей, говорите… Так-так… Интересная интерпретация, я бы сказал, далекая от канонов литературоведения. По моему скромному мнению, все было наоборот. Рок не может не свершиться, и он свершился. А скажите-ка мне, Сидоркин, какой театральный прием использовали античные актеры, чтобы отобразить факт ослепления Эдипа?

Дима был уверен, что отвечает хорошо, и даже не ожидал, что преподаватель начнет его топить на таких мелочах. Вопрос оказался совсем некстати…

– Факт ослепления… Изображался… Изображался приемом… – Дима смешался и замолчал.

Нугзар выглядел очень довольным, только что не потирал руки. Он насмешливо смотрел на Диму, словно поставил для себя задачу непременно вывести его из себя.

– Я уверен, что покойный профессор Березкин говорил вам об этом на занятиях. А вы, Сидоркин, подозреваю, забили и на лекции, и на сей факт. Не станете отрицать? Что же вы молчите?

После монолога о пагубной привычке не посещать занятия преподаватель попросил Диму ответить, в чем заключается принципиальное отличие античного театра от современного. Дима опять промолчал. Он никак не мог сосредоточиться: казалось, черноглазый преподаватель упивается его гневом и раздражением, словно хорошим вином, чуть ли не смакуя и причмокивая от удовольствия.

– Они играли в масках! – вдруг вспомнил Дима.

– Замечательно! – обрадовался Нугзар. – И, что самое остроумное, после самоослепления царя Эдипа актер, его игравший, менял прежнюю маску на другую, с красной, то есть с кровавой, обводкой вокруг отверстий для глаз…

Дима почувствовал себя мышью, которой забавляется кошка. И вдруг со зрением у него что-то произошло: он увидел черноглазого преподавателя одетым в старинное кавказское платье с газырями. Его тонкую талию охватывал узкий пояс, весь в серебряных узорах, а в ножнах на поясе висел кинжал с рукояткой в виде собачьей морды с оскаленной пастью. Волосы на голове Нугзара были обриты, зато бросались в глаза тонкие усики под похожим на орлиный клюв носом и трехдневная темная щетина на впалых щеках, отчего глаза его казались еще больше, а сам он выглядел гораздо старше, чем минуту назад.

Дима растерянно огляделся по сторонам, но, видимо, никто больше не заметил метаморфозы, произошедшей с экзаменатором. За нижними столами амфитеатра, сосредоточенно шевеля губами, готовились несколько студентов из его группы, время от времени поднимая рассеянный взгляд к высокому потолку. Дима зажмурился, а когда открыл глаза, Нугзар выглядел вполне современно в своем темно-синем костюме, с шапкой ухоженных черных волос и тщательно, до синевы выбритыми щеками.

– Что вы жмуритесь как кот, а, Сидоркин? – насмешливо спросил преподаватель. – И смотрите на меня так, словно на мне что-то нарисовано?

– Сам себе удивляюсь, – не вдаваясь в подробности, довольно наглым тоном ответил Дима.

Нугзар уперся в него недовольным взглядом и вдруг делано улыбнулся. Он сообщил, что, конечно, сдержит свое слово и прибавит балл к его оценке – к двойке. В итоге получится тройка. Но, учитывая прискорбную небрежность в посещении Сидоркиным занятий, один балл снимается. И в итоге выходит твердая пара.

Такого оборота дел Дима не ожидал: он застыл на месте, потрясенный до глубины души учиненной несправедливостью.

– А теперь ответьте мне на вопрос вне программы, если можете, конечно… – сказал Нугзар с преувеличенной ласковостью. – Как вы думаете, мойры властны над Юпитером или Юпитер над мойрами?

– Юпитер над мойрами, – ответил, не раздумывая, Дима и направился к выходу.

Открыв дверь, он обернулся: Нугзар Виссарионович с растерянным видом смотрел ему вслед.

Нора пришла домой немного взвинченной. В салоне было два трудных случая подряд. Одна из женщин вообще ни во что не верила, считала все непонятное шарлатанскими трюками и задавала идиотские вопросы, а у другой был настолько сильный ангел-хранитель, что Нора почти ничего не смогла предпринять, да и погадала очень неудачно: все прошлое было скрыто полупрозрачной дымкой. Немудрено было напутать.

Стараясь не сорвать злобу на секретарше, Нора отправилась домой пораньше. По дороге заехала в супермаркет, чтобы купить Нугзару бананы, которые тот обожал. Она любила бывать в «Рамсторе» и обязательно проходила по рядам магазинчиков, торгующих достаточно дорогими вещами, возле них всегда скапливались в большом количестве зависть и несбыточное желание обладать. Нора собирала их, как иная девушка полевые цветочки.

Проходя по рядам выставленных с профессиональной соблазнительностью продуктов, она выбирала те, где хотя бы теплились остатки энергии. Поднимаясь по грязным ступенькам своего подъезда, специально постояла на площадке второго этажа, где валялись использованные шприцы. Энергетика наркоманов для нее – особое лакомство, сродни крепкому сладкому вину. Чуть-чуть дурманит и действует очень расслабляюще. Нора легонько улыбнулась.

Нугзар… Они так хорошо дополняли друг друга… Хотя он сильнее ее, но не так хитер, и манипулировать личностью у него получается хуже. И сейчас они уже делят власть между собой, стремясь вырваться вперед и овладеть заветным титулом единоличного хозяина Тьмы. Им кажется, что они понимают, как тяжело это бремя, но оба ошибаются…

Нугзар все время играет на примитивных страстях и сиюминутных желаниях. А Нора изыскивает для каждой жертвы утонченную нравственную пытку, она прирожденный политик, но в ответственный момент может и растеряться на мгновение.

Нора уже высмотрела себе новое развлечение – студента Стасика, который стал законченным наркоманом год назад. Нора заметила его в хрустальном шаре и время от времени навещала в собственных его галлюцинациях. Ей очень нравилось пугать молодого человека, – уж больно уморительная была у него реакция. Еще немного – и он сам полезет в петлю.

Это закономерный конец для таких, как он. И передоз – самое гуманное окончание никчемной и пустой жизни. Кто-то выходит в окно, кто-то навстречу поезду или автобусу. Все просто. Если бы они только знали, что ожидает самоубийц на том свете! Самое большое преступление против Бога – убийство самого себя, и если убийство другого человека можно хотя бы частично отмолить, да и в разных обстоятельствах случаются эти убийства, то этот грех уже не исправить.

А родственники самоубийц! Они тратят все силы и нервы, идут на подкуп врачей, чтобы те дали им справку о временном умопомешательстве покойного. Короче говоря, согласны на все жертвы, лишь бы похоронить по обряду – отпеть и прочее и прочее. Заказывают молебны. Если бы они знали, как они заставляют страдать и так уже измученную душу! Она не может попасть туда, куда ей положено, и превращается в неприкаянного, блуждающего духа, которому нет ни отдыха, ни пристанища. А сама земля освященного кладбища становится мучителем и давит на душу тяжким грузом.

Наталья стояла в коридоре покачивающегося вагона, ухватившись за поручень, и с удивлением смотрела на свежевыкрашенные ангары и гаражи на самом подъезде к вокзалу. Когда она была в Москве последний раз, все было по-другому – здания выглядели обшарпанными, серые бетонные заборы расписаны граффитти так, что на них живого места не оставалось.

Из дому пришлось уезжать в такой спешке, что она не успела уделить достаточно времени своему туалету и теперь чувствовала себя не очень комфортно в простеньких юбке и кофточке. Она отвернулась от окна и пошла в купе за дорожной сумкой, а наперерез уже двинулись – с баулами и тележками – возбужденные пассажиры, которым не терпелось попасть в тамбур первыми, хотя перрон еще не показался. Особенно усердствовал кряжистый мужичок небольшого роста. Он, как муравей, тащил на плече тяжелый фанерный ящик с яблоками и перекрыл на некоторое время узкий коридор вагона.

Поезд вздрогнул, словно живой, и остановился. Высокая, похожая на стюардессу проводница в пилотке открыла дверь, пассажиры повалили в толпу встречающих, и такая поднялась вокруг суета и толчея, что Наталья, усмехнувшись снисходительно, решила некоторое время посидеть в купе. Наконец в коридоре стало посвободней, и она тоже вышла из поезда. На перроне толпа стала еще гуще. Все смешалось – и встречающие, и приехавшие. Чемоданы, узлы, огромные клетчатые сумки, люди, запах вокзала, крики на разных языках, говор толпы, то отрывистый, то певучий, то гортанный, – все это оглушило отвыкшую от города женщину, и она остановилась, отыскивая глазами брата.

Давешний низенький мужичок с фанерным ящиком, разворачиваясь, чиркнул ее по плечу острым углом, но даже не оглянулся. И сейчас же выступила кровь: на рукаве Натальиной белой скромной кофточки появилось алое пятно. Она бросила сумку на перрон, зажала плечо ладонью, чтобы хоть как-то унять кровь, и вдруг увидела брата, который пробирался к ней между снующими людьми, ведя за руку внучку Сашеньку. При виде трогательной хрупкой детской фигурки в голубом сарафанчике и мрачного бледного личика с грустными серыми глазами Наталья чуть не заплакала: сердце у нее болезненно сжалось. И в ту же секунду ее крепко обнял брат.

– Привет, Майор! – заулыбалась она, прижимая к себе рукой голову Сашеньки.

Брата звали Майором с детства, потому что еще совсем крохотулечным пацаненком на вопрос, кем ты хочешь стать, отвечал гордо: «Дедом-майором».

Дед их и вправду был майором, как и прадед. Точнее, прадед был есаулом царской службы. А брат Натальин и вправду стал военным и дослужился-таки до майора. А потом сразу ушел на пенсию. Сотни таких голубоглазых и моложавых военных пенсионеров копаются в земле на подмосковных дачах, ходят по грибы, любят пропустить рюмочку-другую за обедом, но в данном случае это добродушие было не более чем маской. В этом крепком старике чувствовалась сила, и было в его облике при ближайшем рассмотрении нечто зловещее и опасное.

– Здравствуй, сестра! Где это ты поранилась? – озабоченно спросил Майор.

– Во-он тот мужик, – Наталья показала рукой на обидчика, – зацепил ящиком и даже не оглянулся…

Майор кинул ему вслед тяжелый взгляд, и сразу же руки у мужичка ослабли, разжались, а ноги подкосились. Он упал на перрон, слетевший с плеча ящик раскололся на кусочки, как стеклянный: во все стороны, словно мячики, покатились спелые красные яблоки. Саша встала на цыпочки, дотянулась до Натальиного плеча маленькой ладошкой и прикрыла ее рану. Когда девочка убрала руку, на рукаве не осталось даже кровавых следов.