Шопинг с Санта Клаусом

– Эх, сестрица! – вздохнул он и затих.

Насыпь железной дороги уходила в сизый туман, затянувший унылую пустошь до самого горизонта. Примерно таким (за исключением редких семафоров) и представляла венерианский пейзаж. Это заставляло меня чувствовать себя пришельцем, оказавшимся в мире недоброжелательно настроенных Чужих.

Некоторое время я сидела, безрадостно глядя на мелькающие в сером мареве за окном столбы, потом не выдержала, аккуратно – как дохлую рыбину – ухватила маятником раскачивающуюся передо мной пятерню и возвернула ее на полку к остальному организму дружественного мне гуманоида, товарища и брата.

Братско-сестринскими наши отношения с Вадиком стали совсем недавно. Вообще-то мы старые друзья, товарищи по работе и напарники: я – журналист, а он – мой оператор. Но директор родной телекомпании Василий Онуфриевич Гадюкин, напутствуя нашу боевую двойку перед отъездом на чужбину, со слезой повторял:

– Братцы! Вы уж там не подведите, братцы!

– Да не подведем мы, Василий Онуфриевич, не беспокойтесь! – заверила я, не выдержав его душераздирающего тона. – Работать мы умеем, язык знаем…

– Натюрлих! – вставил Вадик, сопроводив эту убедительную реплику коротким военным кивком в безупречном имперском стиле.

Я покосилась на него и тоже перешла на немецкий:

– Зер гут!

Легенду о знании немецкого языка мы с Вадиком сочинили и активно внедряли в сознание начальства на протяжении всего месяца, пока решался вопрос, посылать ли нас в командировку в Берлин. Поскольку места, в которые нас обычно посылают, гораздо менее привлекательны, чем культурная Европа (хотя зачастую гораздо более интересны), мы с напарником для разнообразия очень хотели поехать в Германию.

Привлекательности короткой заграничной командировке добавляло то, что состояться она должна была сразу после католического Рождества и перед самым Новым годом. Вадик радостно предвкушал тесное межполовое общение с празднично-веселыми и хмельными немецкими фройляйн, а мне грела душу мысль о рождественских распродажах. В общем, я специально выписала из русско-немецкого разговорника два десятка общеупотребительных выражений и не только зазубрила их сама, но и заставила сдать мне зачет по сильно усеченному немецкому знатного разгильдяя Вадика.

– Дас ист фантастиш! – решив, что пауза слишком затянулась, добавил мой товарищ.

Я предупреждающе кашлянула и покосилась на Гадюкина. Директор смотрел на нас с таким печальным умилением, словно провожал свою лучшую съемочную группу в последний путь. Я даже пожалела, что вместе с легендой о знании нами немецкого без устали внедряла в директорский мозг важную мысль: предстоящая берлинская миссия столь сложна, что справиться с ней под силу только матерым телевизионным волкам и волчицам. Но иначе было никак нельзя: у Василия Онуфриевича могло появиться нездоровое желание прогуляться в Германию и обратно самолично, оставив нас с Вадиком рутинно пахать телевизионную ниву на исторической родине.

– Идите, – с усилием проглотив ком в горле, сказал директор. – И без контракта не возвращайтесь!

– То есть нас фактически благословили в случае неудачного исхода дела просить политического убежища в Германии! – резюмировала я, когда мы вышли из директорского кабинета.

– Хенде хох! – радостно ответил Вадик и в полном соответствии со сказанным поднял руку, подставляя мне ладонь.

Я хлопнула по ней в высоком замахе, и мы пошли в бухгалтерию вымогать командировочные, от которых к данному моменту – в день нашего возвращения на родину – остались только смутные воспоминания.

За дорогу и проживание в отеле мы с «братцем» не платили, но вынуждены были потратиться на переводчика – правда, нам удалось немного сэкономить, ангажировав этого самого переводчика вместе с его личным автомобилем в качестве водителя. Это была моя персональная заслуга: именно я отыскала контакты такого полезного человека на сайте «Русская Германия», где бывший поволжский немец Пауль Кох предлагал себя потенциальным нанимателям в качестве гида. Сопровождая, вернее даже – транспортируя нас с Вадиком на деловую встречу, Паша по неистребимой профессиональной привычке бормотал крепко зазубренную лекцию о местных достопримечательностях, что вполне заменило нам платную экскурсию. Так что, с какой стороны ни посмотри, сотрудничество с герром Кохом оказалось для нас с напарником трижды выгодным.

А что до того контракта с национальным телевидением Германии, за которым нас послал Гадюкин, то его мы заключили без всяких проблем и хлопот. Оказывается, нам всего-то нужно было приехать и принять участие в торжественной церемонии подписания соглашения о сотрудничестве! С немецкой стороны контракт подмахнул импозантный дедушка с седой гривой а-ля Альберт Эйнштейн, с нашей – я. Признаюсь, мне доставило удовольствие изобразить закорючку вблизи того немецкого слова из тридцати семи букв, смысла которого я не поняла (в разговорнике его не было), но сочла достаточно внушительным, чтобы соответствовать моей самооценке. В штатном расписании нашей телекомпании я числюсь шеф-редактором службы новостей, но мне крайне редко доводится столь важно титуловаться вне строки бухгалтерской ведомости.

Культурные немцы все сделали красиво. Наш экземпляр контракта – четыре листа кремовой бумаги с тиснением и водяными знаками – затейники сложили втрое, запечатали в пергаментный конверт, его, в свою очередь, поместили в кожаный футляр – и всю эту красоту вручили нам совершенно задаром. «За красивые глаза!» – как сказал довольный Вадик.

Глаза, видимо, имелись в виду мои – Вадиковы в краткий период нашего пребывания в Берлине красотой не блистали: они постояно были припухшими и красными. В первый же вечер мой напарник в сопровождении не в меру услужливого переводчика-водителя-гида Паши Коха отправился в какой-то ночной клуб, откуда вернулся под утро без Паши, но с дамой, и не выходил из своего номера до вечера. Я в это время потрошила закрома берлинских магазинов, наслаждаясь редким удовольствием – одиночным шопингом. Обычно мне приходится делать покупки в компании сынишки, который столь любознателен и непоседлив, что я больше занята своевременным возвращением на полки его покупок, чем выбором своих.

А вечером, когда мой названый брат с его новым приятелем поволжско-немецкого происхождения вновь отправились крепить дружбу и любовь между народами, у меня планировалась своя собственная культурная программа. Она имела некоторое отношение к дружбе, но никакого – к любви, и именно по этой причине я была столь мрачна в туманное и седое утро нашего возвращения на родину.

Второй – и последний – вечер нашего пребывания в столице Германии я провела в обществе мужчины, который в бытность свою мальчиком являлся моим соседом по лестничной площадке и по совместительству первой любовью, столь же светлой, сколь и безответной. По последнему пункту у меня, естественно, остались к бывшему соседу серьезные претензии. Пять долгих лет я тайно его обожала, а он, видите ли, не изволил этого заметить! Эту обиду я запомнила и даже за давностью лет не могла простить, хотя былые чувства давно улетучились.

Экс-мальчик Саша, которого в связи с изменениями в возрасте, статусе и внешности более подобало почтительно величать Александром Андреевичем, не сразу узнал меня при встрече и не казался смертельно разочарованным моим новым обликом. Это меня воодушевило. Мое воображение, богатое, как все семейство Онассис, без всяких просьб и поощрений приступило к черновой разработке плана окончательного и бесповоротного охмурения ранее неприступного субъекта. Хотя воплощать этот безнравственный сценарий в жизнь я не собиралась, представлять торжество исторической справедливости мне было приятно. Каково же оказалось разочарование, когда на финишной прямой к моему отелю бывший кумир прекратил поступательное движение к победе Добра (в моем лице) над Злом (ясно, в чьем) и, обняв меня не более страстно, чем плюшевого мишку, со словами прощания на устах устремился к свободной машине такси!

– Я очень тяжело переношу рецидив детско-юношеского комплекса неполноценности, – пожаловалась я Вадику, когда он понял, что мое сопливое хрюканье не позволит ему уснуть, слез со своей полки и с подкупающей душевностью спросил: какого черта я распустила нюни, как голодный шарпей?!

Пришлось рассказать напарнику, что после отъезда несгибаемого Саши я натворила немало глупостей. Вместо того чтобы подняться в свой номер и благоразумно лечь спать в гордом и отвратительном одиночестве, я осталась в холле. И не просто осталась, а ледоколом вломилась в плотную толпу принаряженных иностранных граждан с бокалами и рюмками. Скудных знаний немецкого языка, почерпнутых из замечательного разговорника, мне удивительным образом хватило, чтобы понять: я угодила на коктейль-прием Берлинской ассоциации юристов.

Лучше бы я этого не знала! Ведь мой так и не состоявшийся возлюбленный за истекшие годы тоже сделался не кем-нибудь, а именно юристом! Этого трагического совпадения оказалось достаточно, чтобы вывести меня из себя далеко и надолго.

Окинув недобрым взглядом представителей ненавистного мне отныне племени законников, я локтями проложила себе путь к открытому источнику алкоголя и показала этим скучным крючкотворам, этим занудным судейским, этим хитроумным лицемерам, сухим и пыльным, как прабабушкин школьный гербарий, что такое живая натура, способная искренне и непосредственно выражать свои чувства.

Живая натура в моем исполнении выглядела впечатляюще. Когда я, зажмурясь, решительно опрокинула вторую рюмку огненной самбуки, некоторые крючкотворы и лицемеры мужского пола разразились одобрительными восклицаниями. Я глубоко затянулась дымом с привкусом кофе, открыла глаза и в упор посмотрела на ближайшего крючкотвора. Он ответил мне неуверенной улыбкой.

– Юристы капут! – с ненавистью сказала я и обошла приветливого лицемера по крутой дуге, попутно зацепив плечом и локтями с полдюжины менее приветливых.

Пылающая самбука высветила глухие закоулки моей грешной души. Понимание, что с юристами мне тотально не везет, нарушило гармонию мироздания окончательно и непоправимо. В этот момент я совершенно неистово желала обладать… Нет, не одним-единственным мужчиной – одной-единственной ракетой класса «земля—земля» и точными координатами местонахождения своего обидчика.

– Даже не знаю, что он должен был сделать, чтобы я его простила! – призналась я Вадику, гневно раздувая ноздри.

– Харакири? – добродушно подсказал мой напарник.

Я хмыкнула и слабо порадовалась, что уже могу над этим смеяться, – до начала душеспасительной беседы я при воспоминании о том вечере непроизвольно стискивала кулаки, вгоняя ногти в ладони. А той ночью в отеле мне нестерпимо хотелось набить кому-нибудь физиономию! Ну, хоть кому-нибудь! Только остатки политкорректности не позволяли мне использовать в качестве боксерской груши иностранца.

– Именно поэтому я стала посылать эсэмэски ему – своему бывшему соседу, – объяснила я.

– Пыталась таким образом избежать назревающего межнационального конфликта? – фыркнул напарник. – Ой, только не заливай! Да ты просто хотела заставить его вернуться, чтобы реализовать свои порочные желания!

Эта грубая мужская трактовка тонких душевных порывов мне совсем не понравилась. Я представила на миг, как сильно она не понравится моему супругу, если Вадик проболтается ему о моих берлинских страданиях, и пожалела, что открыла душу напарнику. И моя давняя любовь, и моя новая ненависть одинаково роняли меня в глазах мужа.

Стало ясно, что душевный разговор пора сворачивать, но Вадика уже было не остановить. Вникнув в то, что ему показалось сутью моих переживаний, он начал подводить под козни не расположенного ко мне мироздания философскую базу.

– Знаешь, Ленка, один мудрый человек, барахтаясь в зубах акулы, сказал себе так: «Я за свою жизнь съел столько рыбы, что по справедливости теперь рыба должна съесть меня!»

– Ты читал Хемингуэя? – некстати удивилась я. – Про акулу только врешь, не было ее там.

– Она тут, у нас, – акула пера! – Вадик изобразил шутливый поклон в мою сторону.

– А кто у нас человек?

– Я! – Напарник постучал себя в грудь кулаком. – И вообще, «человек» – это по-украински «муж, мужчина». И относиться к нам, мужчинам, нужно по-человечески! А ты вот лично сколько рыбы съела?

– Я вообще рыбу не ем! Я ее не люблю!

– А мужиков любишь? Вообще?

– Да. – Я кивнула, потому как понимала, что запираться бессмысленно: Вадик знает меня десять лет. – Мужиков я люблю. Но далеко не всех!

– Во-от! О том и речь!

Вадик победно щелкнул пальцами. Я посмотрела на него задумчиво.

– Кажется, я уловила смысл твоей аллегории…

– Смысл простой: ты, Ленка, отшила столько мужиков, что кто-то должен был отшить тебя! Один за всех и все за одного!