Русская лилия

– А ты думаешь! – гордо заявил Алеша.

– Брось, тебе только тринадцать, как и мне… Нам еще нельзя, нам еще рано…

– Кому рано, а кому самое время, – засмеялся Алеша. – Мой воспитатель, Павловский, сказал папа?, что мне женщина нужна, иначе я грехом Онана слишком увлекусь. Я рано созрел, вот как он сказал. Это наследственность… Что-то еще он говорил, я больше слушать не мог, меня у двери застали.

– Ты, я смотрю, вечно подслушиваешь? – засмеялся Никола.

– Иначе нельзя, – гордо заявил Алеша. – Если не знать, о чем взрослые между собой говорят, вечно в младенцах сидеть будешь. То есть ружейные приемы знать, без седла скакать и брульоны писать – это ты уже взрослый, о-го-го, а как с женщиной спать – это пожалуйте в детскую, ваше высочество. Вообще я тебе, Никола, советую хоть иногда подслушивать. Очень помогает жить! Одно только трудно: потом не выдать, что ты знаешь, что тебе знать не полагалось. Ох, я однажды влип, как оса в мед… Года два назад, что ли… Папа? тогда с мама? говорил, что мне надо на рожденье подарить модель Колумбова корабля в восьмую долю натуральной величины и в Царском в саду поставить, чтобы я мог в нем играть, а я хотел ялик собственный с командой. Ну возьми да и ляпни за столом: дескать, не хочу сухопутную модель, а хочу ялик. Папа? тогда ну браниться, что непременно это Павловский разболтал, и Павловский, который тут ни сном ни духом, начал оправдываться, но отец не поверил…

– А ты что?

– А я что? Пришлось сознаться. Нельзя же было, чтобы Павловского наказали.

– А дядюшка император что?

– Ну, папа? сказал, что я правильно поступил, а то невиновный бы пострадал. И еще сказал, что лучше сразу прямо говорить, если я чего-то хочу, прямо ему. Если можно, он мне это даст, а если нельзя, так прямо и ответит, что нельзя. Так лучше, конечно, только главного же не попросишь, чего я больше всего в подарок хочу.

– А что ты хочешь, чтоб тебе подарили? – Николе было любопытно.

– Ага, так я тебе и сказал… Еще сболтнешь!

– Вот клянусь чем хочешь… Хоть святым крестом!

– А землю есть станешь?

– Как это землю? – растерялся Никола.

– Не знаешь? Это у народа самый верный знак, что человек не разболтает. Тебе твои дядьки разве не рассказывали? Мне Хренов сказал.

– Мои меня берегут, как куклу фарфоровую, матушка им велела, лишнего слова не скажут! – с досадой простонал Никола. – Ну скажи, Алешка, ну хочешь, буду землю есть! Только сейчас зима, где я ее нарою? Она под снегом и вся мерзлая. Пошли в оранжерею, что ли, там земли много.

Оля, любопытство которой было распалено до крайности, взмолилась, чтобы Алеша не требовал от ее брата этой глупой и негигиеничной клятвы. Надо же придумать такое! Землю есть! Да мисс Дженкинс в обморок бы упала! В землю же навоз добавляют, а есть навоз – все равно что merde из ночного горшка! Брр!

Олю так передернуло, что она задела плечом ножку стола и он предательски дрогнул. Ее бросило в ледяной пот. Ну все. Сейчас мальчишки заглянут под стол и увидят… Вот стыд! А главное – они будут знать, что она все их тайные и постыдные разговоры слышала. Как же возненавидит ее Алеша! Брат ладно, Никола и так к ней относится свысока, маменькин любимчик, он на всех свысока смотрит, но Алешино презрение ей будет не перенести!

– Поверю клятве на святом кресте, – сказал в это время Алеша, и у Оли чуточку отлегло от сердца: мальчики ничего не заметили. – Скажу, чего я хочу в подарок! Сашеньку Жуковскую!

– Кого… – протянул Никола. – Жуковскую?

– Как она мне нравится! – восторженно воскликнул Алеша. – Слов нет! Я ей записку бросил… Нашел у Саши книжку Лермонтова, он Лермонтова безумно любит, и списал красивый стих:

Вверху одна
Горит звезда,
Мой ум она
Манит всегда,
Мои мечты
Она влечет
И с высоты
Меня зовет.
Таков же был
Тот нежный взор,
Что я любил
Судьбе в укор;
Мук никогда
Он зреть не мог,
Как та звезда,
Он был далек;
Усталых вежд
Я не смыкал,
Я без надежд
К нему взирал.

– Погоди, – недоверчиво сказал Никола. – Да ведь Жуковская – она же государыни фрейлина! Она же уже большая!

– А что же мне, с девочками маленькими спать? – задиристо сказал Алеша. – Мне и нужна большая.

– Так ты с Жуковской спать хочешь? – изумился Никола. – Значит, эта… Матреша… тебе не понравилась?

– Понравилась, а что ж? Кому же не понравится с женщиной возиться? Да только она, Матреша, большая слишком, толстая, мягкая вся такая, я в ней потонул. Лежишь, как на перине, чувствуешь себя младенцем у кормилицыной груди. Так и чудится, что она сейчас тебя баюкать станет. Я с ней только два раза и смог, а потом охота прошла. И больше не езживал к ней, хотя Саша, знаю, частенько там бывает, ему она по стати. Ему большие и толстые нравятся, а мне нет. Мне нужна такая… как птичка. Легонькая! Как Сашенька Жуковская. Тоненькая, маленькая. Ростом не выше меня… Я ее запросто на руки возьму и носить стану. А барышни в теле не по мне.

– А вот на мой вкус… – горячо начал было Никола, но в это время за дверью раздался обеспокоенный голос:

– Ваши высочества, Алексей Александрович, Николай Константинович! К чаю зовут! Все собрались, вот достанется вам на орехи!

– Павловский, – с досадой сказал Алексей, – он душу вынет, от него не спрячешься! Здесь мы, здесь!

Оля услышала, как отворилась дверь и Павловский сердито произнес:

– Ваши высочества, извольте немедленно пройти в чайную комнату! Ждут только вас и Ольгу Константиновну, и великий князь приказал не давать кремового торта тому, кто будет последним.

– Ну, Олечка, конечно, уже там, а вот кто из нас будет последним, это мы еще посмотрим, – весело воскликнул Алеша. – А ну взапуски, Никола!

Раздался громкий топот, потом азартный выкрик Павловского:

– Ставлю на Николая Константиновича!

И все стихло.

Оля еще подождала немножко, окончательно уверилась, что осталась одна, и, кое-как отцепившись от сучка, выбралась из-под стола. Все тело у нее замлело, она еле-еле распрямилась и сморщилась от боли. Но отнюдь не в затекших ногах! Нестерпимо болело сердце. Ах, лучше бы она не роняла эту книжку! Или сразу дала бы знать о себе! Зачем, зачем она услышала все эти страшные, взрослые вещи? Зачем услышала про Матрешу и Сашеньку Жуковскую? У нее не хватает ни ума, ни воображения понять, о чем, собственно, говорили мальчики, зачем поселили в лесу какую-то Матрешу и зачем Сашенька нужна Алеше, но сама мысль о том, что ему нужна какая-то женщина, была мучительной. Наверное, он с ней будет целоваться и обниматься… Это было из мира взрослых, к которому Оля еще не принадлежала, хотя мечтала об этом отчаянно, а Алеша к нему уже принадлежал. И она ему там была не нужна! Большие и толстые ему не нравятся, а она – большая и толстая… И кремового торта ей не дадут, потому что последняя придет.

Оля тогда не заплакала только потому, что знала: матушка потом избранит, а главное, Алешке будет на нее еще противнее смотреть. Большая, толстая, от слез опухшая…

Она всегда понимала, что мечтать об Алеше бессмысленно, но ничего не могла с собой поделать и мечтала. И иногда подходила к зеркалу, разглядывала себя… и думала о нем, а еще о том, получил ли он все-таки на рожденье фрейлину Сашеньку Жуковскую или нет.

Потом узнала, что да, получил.

За несколько лет до описываемых событий

Георг был еле жив от головной боли. Эта коронация стала самым тяжелым испытанием в его жизни. Церемонию в соборе он почти не помнил. Не помнил дорогу ко дворцу. Иногда ему казалось, что он теряет сознание, однако, очнувшись, он снова обнаруживал себя стоящим на ногах на террасе дворца Оттона – нет, теперь уже его дворца. Теперь он мог не чувствовать себя неловко, когда его назовут вашим величеством. Теперь он не принц, а король Георг. И если мимо крыльца по-прежнему маршировали колонны представителей разных греческих общин и номов, как здесь называли области, – все эти маниаты, беотийцы, абдериты, этолийцы и прочие, как один с оружием, будто это был военный парад (а впрочем, здесь трудно было отличить военных лиц от гражданских, ведь даже военная форма в точности повторяла национальный костюм), – если эти люди радостно смотрели на него и махали ему руками и ветвями олив, значит, он не уронил своего королевского достоинства и не рухнул без чувств наземь. Хотя иногда ему казалось, что это вот-вот случится или уже случилось!