Святилище любви

Воротясь, прачка-фиванка, которая уже ощущала себя полноправной наперсницей хозяйки и предвкушала несметные блага, коими та осыплет ее в знак благодарности, сообщила, что галера, на которой смотрителем груза служит один гуляка-красавчик по имени Яннис (прачка оказалась глазастой, приметливой и описала его внешность со всеми подробностями), отправляется послезавтра в полдень в какой-то фессалийский порт.

Зенэйс воспрянула духом. Похоже, Афина не оставляет ее своим попечением!

Она немедленно побывала у одной знахарки, настолько старой и злобной, что ее называли только Палиогрия – старая ведьма.

Уж неведомо, за что она была исполнена такой злости и ненависти к молодым и красивым женщинам, однако все афинянки точно знали: если нужно извести опасную соперницу, которая по всем статьям тебя превосходит, обращайся к Палиогрии!

Зенэйс откровенно поведала о своем положении и о подсказке, которую подала ей Афина.

Палиогрия хитро прижмурилась, отчего все морщины на ее лице собрались в комок, и злобная физиономия сделалась похожа на клубок змей.

– Известно мне такое зелье, – прошипели змеи. – Да только больно дорого оно стоит!

Зенэйс пообещала талант, если будет навсегда избавлена от Никареты.

Она нарочно назвала столь несусветную цену, чтобы старуха не капризничала и не выматывала ее и без того исстрадавшуюся душу торгом.

Старуха, сразу видно, была потрясена такой баснословной щедростью, и довольные змеи расползлись по местам: морщинистая физиономия приняла привычный хитрый вид. Затем она принялась давать указания. Зенэйс нужно было принести прядь волос Никареты – чем длинней, тем лучше, – а потом, когда зелье будет готово, дать его Никарете в молоке. При этом девушка должна непременно плакать – и выслушивать описание внешности человека, в которого ей предстоит влюбиться до полного самозабвения и отрешения от своего прошлого.

Ну, как заставить Никарету плакать, Зенэйс отлично знала. Не единожды приходилось это делать! Но где взять длинную прядь волос? Конечно, у Никареты уже наросли какие-то кудряшки на остриженной голове, но ведь Палиогрия потребовала именно длинную прядь!

«Да ведь у меня есть парик из ее волос!» – чуть не стукнула себя по лбу Зенэйс.

Итак, все было почти сделано, тем более что обстоятельства продолжали складываться более чем благоприятно: Харизию срочно понадобилось отправиться в Элей. Какой-то из философов того направления, которое исповедовал и Харизий, собирал своих последователей, чтобы донести до них великое открытие: то, что есть, – есть, и это бытие, а того, чего нет, – нет, и это – небытие.

Может быть, конечно, Зенэйс не вполне точно поняла суть учения, однако ей казалось, что все это само собой разумеется и само собой очевидно для всякого здравомыслящего человека, так что совсем незачем ради этого тащиться невесть в какую даль и тратить время на пустую болтовню!

Прежде она не преминула бы высказать мужу свое мнение обо всей этой его «философии», однако сейчас едва могла дождаться, когда он, наконец, уедет.

Отсутствовать Харизию предстояло около месяца, и этого времени для исполнения замысла Зенэйс хватало с лихвой.

Правда, существовала опасность, что Харизий потащит с собой Никарету, но, к счастью, все обошлось: присутствие женщин в собрании философов почиталось делом немыслимым!

Почти всю ночь накануне отъезда мужа Зенэйс просидела, скорчившись, в саду, под кустом, неподалеку от того места, где Харизий пылко прощался с Никаретой, впитывая своей душой, исполненной черной ненависти и ядовитой ревности, каждый стон и каждый вздох любовников. Эти воспоминания должны были помочь ей в последующие годы унижать и упрекать Харизия.

И вот неверный супруг отбыл…

Само собой, Никарете немедленно досталось несчетно хороших тычков и пинков. Харизий, глупец, пребывал в блаженной уверенности, что его ненаглядной рыжей шлюхе ничто не грозит: жена-де не осмелится поднять руку на вольноотпущенницу, – однако Зенэйс вовсе не считала Никарету свободной эллинкой: ведь она сама покупала эту рабыню, значит, только она и может дать ей волю.

Ох, с каким наслаждением Зенэйс забила бы ее до смерти!.. Но Никарета осталась жива и даже не изуродована: иначе ей не пробраться к Яннису, он-то никакого приворотного зелья не пил! А потом, пока девка хлюпала носом и утирала слезы, верная подручная Зенэйс, прачка, принесла ей чашу с молоком – якобы сочувствуя от всего сердца! – и не отстала, пока рыдающая Никарета не выпила все до капли.

Пока та глотала молоко, Зенэйс стояла рядом за тонкой перегородкой и вкрадчиво твердила, что душа Никареты отныне вся поглощена Яннисом, мореходом из Пирея, и, если девушка не окажется рядом с ним как можно скорее, чтобы оставаться возле него навсегда, она, конечно, умрет, ибо сердце ее разорвется от горя. Отныне Никарете нет жизни без Янниса, она должна забыть всех, кого любила раньше и кто любил ее! Теперь для нее Яннис – солнце, луна и звезды, к которым стремятся ее душа и сердце. И тело, конечно, и все ее естество рвется к нему!

Одурманенная девушка уснула крепким сном, от которого должна была проснуться обуреваемой любовью к неведомому ей Яннису из Пирея.

Зенэйс не поленилась провести еще одну бессонную ночь неподалеку от подстилки, на которую свалилась сраженная сном соперница. Рядом сидела прачка, поглядывая на госпожу с собачьей преданностью, а на спящую девушку – с собачьей злобой. И, словно пастуший пес, который гонит заблудившуюся овцу к стаду, она гнала едва проснувшуюся Никарету в Пирей.

Впрочем, ту и подгонять не было нужды!

Если и существовали у Зенэйс какие-то сомнения насчет мастерства Палиогрии, то теперь они совершенно рассеялись. Та воистину оказалась великой колдуньей. Неведомо, что она там намешала в зелье, какие черные травы забвения… были ли это чародейственная каскара саграда, или три листа ясеня и три – ивы, или асфодель, или дурман, или что-то еще… Неведомо, какие шептала Палиогрия при этом заклинания, однако подействовало ее питье наилучшим образом.

Зенэйс чуть со смеху не умерла, наблюдая, как с первыми лучами солнца подскочила Никарета на своей подстилке, как всполошенно огляделась – и ринулась бежать к Пирейским воротам со стоном:

– Яннис! Где ты?!

– Не зря умные люди уверяют, что все на свете когда-нибудь кончается! – расхохоталась Зенэйс вслед девушке, ничуть не беспокоясь, что та может расслышать ее. – Наконец-то закончатся и мои мучения, грязная рыжая тварь!

Да, Никарету было уже не остановить!

На бегу она перескочила через прикорнувшую тут же прачку, даже не заметив ее, и Зенэйс на миг пожалела, что Харизий уехал: какое было бы наслаждение для ее мстительного сердца наблюдать, как девка перескочила бы через своего верного любовника, чтобы без оглядки бежать за призраком!

Прачка была разбужена крепким тычком хозяйки – и со всех ног понеслась за Никаретой проследить за исполнением замысла своей госпожи.

День Зенэйс провела в некоторой тревоге, однако к ночи вернулась прачка – едва живая от усталости. Ей ведь пришлось пешком проделать путь от Пирея до Афин и обратно, а это чуть ли не полторы сотни стадиев[19 - Эллинский стадий составлял 178,6 метра. Расстояние между Пиреем и Афинами – 11 километров, или 61,59 стадия. Туда и обратно – около 125 стадиев, около 22 километров, но еще следует учитывать расстояние от дома Зенэйс до городской черты, откуда шло измерение пути.]. К тому же ее не окрыляла любовь – ни подлинная, ни фальшивая…

Зенэйс выслушала красочное повествование того, как Никарета пробралась на галеру, которая спустя некоторое время отошла от причала и вскоре растаяла в морской дали, – и счастливо улыбнулась. В самом деле – все когда-нибудь кончается!

Однако еще кое-что оставалось незавершенным…

– Завтра ты будешь свободна, – ласково сказала Зенэйс, похлопав по плечу прачку, и та едва не зарыдала от умиления таким проявлением хозяйского расположения: обычно госпожа касалась рабов, только если решала собственноручно выпороть их. – Но ты устала… выпей вина, а потом ляг и усни.

Прачка сделала лишь глоток из чаши, поданной ей заботливой хозяйкой, а потом выронила ее – да и рухнула, где стояла, погруженная в непробудный сон, который обычно называют вечным. Душа ее, все вмиг забывшая, а потому не обуреваемая жаждой мести вероломной хозяйке, устремилась в блаженные поля вечного забвения… а Зенэйс подобрала осколки чаши, в которой еще оставались капли вина, смешанного с цикутой, выбросила их, старательно вымыла руки – и наконец-то смогла вздохнуть с облегчением.

Она вовсе не собиралась оставлять в живых никого из посвященных в эту историю. Конечно, было бы неплохо добраться до Палиогрии, но это представлялось невозможным. Впрочем, вряд ли Харизий когда-нибудь встретится со старой ведьмой, а уж задавать ей какие-то вопросы ему и в голову не взбредет, так что на сей счет можно было оставаться совершенно спокойной.

И Зенэйс наконец-то отправилась спать и спала счастливым сном, и никакая богиня не осенила ее подсказкой о том, что Харизий больше не вернется домой. До Зенэйс дойдет слух, что он простудился в пути и умер в Элее, там же и был погребен.

Узнав об этом, Зенэйс долго будет сокрушаться, что попусту заплатила Палиогрии целый талант: знай она о том, что Харизий больше не вернется, можно было просто-напросто засечь Никарету плетьми и не тратить денег на колдунью, да и прилежной прачки не пришлось бы лишиться!

Затем Зенэйс пожелает отправиться за телом супруга, чтобы перевезти его в домашний склеп. Совершить такое нелегкое путешествие ее заставят сплетни, которые носились по Афинам, словно стаи трескучих сорок. Досужие кумушки болтали, будто Зенэйс сделала жизнь Харизия настолько невыносимой, что он предпочел сбежать со своей молоденькой рыжей рабыней в неведомые края, только бы не видеть больше сварливую и неприглядную супругу.

Итак, Зенэйс пожелает привезти останки Харизия в Афины, чтобы заткнуть рты всем любителям злословить, однако для нее путешествие в Элей станет роковым. Пока она будет искать могилу Харизия на элейском кладбище, из-под какого-то камня выползет черная гадюка и ужалит злосчастную вдову.

Черных смертоносных гадюк вообще много водится в тех местах, оттого элейцы отправляются навещать своих покойников лишь в крепких и высоких войлочных сапогах, ну а Зенэйс по неопытности пойдет в обычных сандалиях с бирюзовыми пряжками… кстати сказать, в тех самых, которые были некогда сделаны руками рыжей рабыни Никареты…

Таким странным и невероятным образом, почти невольно, Никарета отомстит Зенэйс… Хотя, честно сказать, ей следовало бы поблагодарить свою бывшую хозяйку, изменившую ее судьбу, причем – к лучшему.

Впрочем, Зенэйс действовала по наущению Афины, которая всего-навсего согласилась исполнить просьбу Афродиты, – в кои-то веки после их ссоры, приведшей к Троянской войне![20 - Как известно, Гера, Афина и Афродита поссорились из-за золотого яблока, на котором было написано «Прекраснейшей». Парис, сын царя Трои Приама, отдал яблоко Афродите, посулившей ему любовь самой на тот момент красивой женщины в мире – Елены из Спарты. Когда после бегства Елены с Парисом разъяренные войска ахеян (данайцев, эллинов) явились под стены Трои и началась война, Афродита поддерживала троянцев, а Афина и Гера были на стороне их противников.]

Борт галеры, Эгейское море

Никарета очнулась от того, что ее кто-то сильно бил по голове. Можно было подумать, что голова – это барабан, из которого с каждым ударом вылетает не звук, а воспоминание. Удар – и Никарета видит Зенэйс с палкой в руке. Удар – и перед Никаретой прачка-фиванка с чашей молока. Удар – под ногами пыльная дорога в Пирей, по которой Никарета со всех ног мчится ранним утром. Удар – Пирейский порт, удар – борт галеры, а около этого борта – какой-то мужчина с капризным лицом, какие бывают у избалованных женским вниманием красавчиков. Это Яннис.

Никарета таких мужчин терпеть не могла!

Но раз так, зачем ей понадобился Яннис, зачем она рвалась к нему, словно одержимая? И откуда она знала его имя, если никогда прежде не видела?!

Сквозь продолжающиеся удары барабана Никарета вспоминала свое страстное стремление попасть на галеру, невероятную тяжесть мешка, который она тащила по гнущимся и дрожащим мосткам, отвращение на лице Янниса, потом вспомнила какого-то чернобородого с его мерзким, грязным пеосом, потом она отчетливо увидела кулак, летевший ей прямо в лицо… Кажется, Никарета попыталась увернуться, но, наверное, этот чернобородый, которого называли Колотом, все же успел ее ударить. И этот удар продолжает отдаваться мучительной болью. Вот почему кажется, что вместо головы – барабан.