Любимая муза Карла Брюллова

Сговорились драться без секундантов – до первого честного кровопролития. Но ведь, чего доброго, разъяренная Юлия вполне может убить его! – не раз и не два такая мысль посещала голову разгоряченного Николая Александровича… Или ему самому надоест обороняться, разозлится он как следует – да и оставит шрам на прекрасном, воистину прекрасном лице, глядеть на которое никто не мог равнодушно, такой страстной жизни оно было полно, таким совершенством черт наделено было. А если, не дай Бог, нечаянно чиркнет по плечу, которое, будучи открыто низко вырезанным декольте, выглядит прельстительнее всех вместе взятых женских плеч? А если, Господи избавь, нанесет урон восхитительной груди, столь же тугой и столь же нежной, как спелая гроздь муската, все ягодки в которой лежат, тесно прижавшись друг к другу, источая восхитительный аромат?..

В голове Николая Александровича помутилось от прекрасных воспоминаний. В ту же минуту нога его скользнула на сырой траве, подогнулась, он попытался поймать равновесие, но не смог, завалился назад, неловко взмахнув саблей… И вдруг почувствовал, как что-то больно вспороло кожу на левой руке, ближе к плечу.

Что-то! Что же другое, как не острие клинка Юлии, которая в стремительном броске-флеше подскочила с вытянутой вперед саблей?!

Каким-то чудом граф удержался на ногах и даже сумел отвести следующий укол, но снова поскользнулся – и грянулся навзничь.

Юлия вмиг оказалась рядом, носком сапога вышибла из руки мужа саблю и приставила свой клинок к его горлу:

– Сдавайтесь, или я вас убью!

– Дура! – не выдержал Николай Александрович и заорал так, что невольно подался всем телом вперед, к опасному острию. – Дура бешеная! Развод немедля! Вон из моего дома!

– На развод согласна, – ровным голосом, словно за полчаса скачки на полусогнутых ногах и махания тяжеленным палашом она ничуть не запыхалась, ответила жена. – А дом это мой! И управляющий – мой! Что хочу – то с ним и сделаю!

После сей парфянской стрелы Юлия развернулась на каблуках и быстро пошла в сторону опушки леса, где стоял экипаж. Из окошка высовывалась встревоженная физиономия с прелестной родинкой на щечке: Сашка Мишковский зело переживал за исход своей участи.

Николай Александрович снова вспомнил девок-богатырок, которые мужей себе в чистом поле, в честном поединке добывали. Графиня же Самойлова в таком поединке добыла себе любовника!

И, с отвращением сплюнув, он отвернулся, чтобы не видеть, как его жена начнет миловаться со своим боевым трофеем.

А зря, между прочим, отвернулся, ибо сцена около экипажа произошла не совсем ожиданная.

Завидев приближающуюся Фурию Пав… то есть, пардон, Юлию, – конечно, Юлию Павловну! – Мишковский выскочил из экипажа – и, подобно графу, поскользнулся на сырой траве. Смешно перебирая ногами, чтобы не упасть, он имел вид человека, который сам не знает, остаться ли ему на месте или бежать прочь. На самом деле так оно и было, ибо он до сих пор так и не решил, кому – любовнику или любовнице – отдать навеки свое ветреное сердце и распутные чресла.

Графиня Юлия, впрочем, не оставила ему времени на раздумья. Схватив перепуганного юношу одной рукой за грудки, она устремила в его голубенькие глазки столь пронзительный взор своих жгучих черных очей, что прожгла его мозг, чудилось, насквозь. Потом чуть приоткрыла алые губы, и Мишковский догадался, что сейчас последует страстный поцелуй, какими графиня умела начисто вышибать из головы мужчины всякое соображение и наполнять похотью его естество.

Но догадка Сашки Мишковского оказалась правильной лишь на треть. Соображение из его головы Юлия вышибла, что да, то да, но не поцелуем, а оглушительной пощечиной. Наполнять же похотью его естество она, видимо, предоставила кому угодно другому, поскольку, рявкнув:

– Пошел вон, и чтоб я тебя больше никогда не видела! – отшвырнула неверного любовника в сторону с такой силой, что он пролетел добрую сажень, прежде чем приземлился.

И, даже не глянув, не убился ли презренный Сашка при падении, графиня вскочила на козлы и свистнула разбойничьим посвистом, так что перепуганная упряжка взяла с места бойкой рысью и понеслась, не разбирая дороги.

Санкт-Петербург, 1818 год

Маленькая Скавронская?! Ничего себе – маленькая…

На самом деле новой фрейлине едва исполнилось пятнадцать, а вовсе не восемнадцать, но она была такой высокой и обладала такими формами, что рядом с нею маленькая и худенькая императрица Елизавета Алексеевна казалась девочкой – разумеется, лишь издали, пока невозможно было разглядеть ее печальное лицо, которое, в сравнении с розами и лилиями на лице Юлии Пален, казалось давно увядшим невзрачным цветочком.

Справедливости ради следует, впрочем, сказать, что схожие ощущения относительно своей внешности испытывали все дамы, которые находились рядом с Юлией, и все мужчины, которые в эту минуту смотрели на них. Потом кое у кого возникала мысль, что по сравнению с этой невероятной особой не только женщины блекнут, но и большинство мужчин кажутся какими-то невзрачными недомерками, недостойными даже близко к ней подходить.

Собственно, они и не подходили! Рядом с красавицей фрейлиной всегда образовывалась некая пустота: Юлии Пален откровенно сторонились как императрица, так и придворные, не желавшие блекнуть в сиянии этого ослепительного создания.

Один человек явился исключением из общей массы – ну что ж, ему быть исключением полагалось, так сказать, по званию: ведь это был не кто иной, как император Александр.

Он любил женщин и знал в них толк с тех самых пор, как заботливая бабушка, императрица Екатерина Алексеевна, велела своей фрейлине Катеньке Торсуковой (урожденной Перекусихиной, племяннице Марьи Саввишны Перекусихиной – камер-фрау и близкой подруги императрицы) просто, понятно и приятно разъяснить молоденькому великому князю, зачем Господь сотворил у мужчин и женщин столь разное – и в то же время столь одно к другому подходящее естество.

Может быть, окажись его жена, великая княгиня Елизавета Алексеевна, не столь молодой, невинной и не мечтай прежде всего о возвышенной любви, а не об удовлетворении грубой плотской страсти, Александр хотя бы попытался хранить ей верность. Но увы, чувственность ее спала слишком долго и слишком крепким сном, чтобы нетерпеливый муж, привыкший к распахнутым воротам всех крепостей, к которым он приступал, тратил время на осаду собственной жены. К тому же обворожительная Мария Четвертинская, вместе со свой сестрой Жаннеттой привезенная из Польши, где был убит их отец, верный великой России, а не своей родине, оказалась слишком прекрасна, приманчива и доступна, чтобы император мог задумываться о своей застенчивой белокурой жене.

Александра, бледного блондина с голубыми глазами, всегда влекло к жгучей, яркой, вызывающей красоте. Черноокие брюнетки с лилейными лицами доводили его до исступления, а Мария Четвертинская была прекраснейшей из них. Выданная для приличия за князя Дмитрия Львовича Нарышкина, терпимейшего из всех Амфитрионов, она была его женой лишь на словах. Истинным мужем ее был император.

Нет, ну конечно, Александр ей изменял – слишком много соблазнов встречалось на жизненном пути красавца государя! – но все же неизменно возвращался к своей прекрасной полячке. На беду, и она ему изменяла, и в конце концов император начал даже сомневаться в том, истинно ли его те трое детей, о которых Мария Антоновна уверяла, что они – его. Он частенько говорил, что с детьми ему не везет. Обеих дочерей, признанных им как великих княжон, Елизавета Алексеевна родила не от него, а от тех мужчин, в чьи объятия ее толкнула холодность мужа. И дети Марии Антоновны невесть чьи… Неужели даже Софья, прелестная самая любимая девочка, – тоже чужая?..

Наконец Александр понял, что больше не может закрывать глаза на измены любовницы. Нарышкина уехала за границу с новым кавалером, князем Гагариным, а он напропалую утешался с многочисленными красавицами, всегда готовыми распахнуть объятия первому кавалеру Российской империи.

Прошло несколько лет. И вот вдруг императору доложили, что Мария Нарышкина возвращается в Россию, чтобы устроить брак своей (и неизвестно, чьей еще!) старшей дочери с молодым графом Гурьевым. И расхожая истина о том, что первая любовь не забывается, вновь явилась перед императором во всей своей красе – и неприглядности.

Давно Александр так ничего не боялся, как неотвратимости взглянуть в это роковое для него лицо! Время было словно бы не властно над Марией Антоновной, она и в зрелости оставалась прекрасна, как в юности, а может быть, даже более прекрасна, потому что годы придали очаровательную утонченность ее облику. Император не хотел, не хотел видеть ее, чтобы не попасть в прежнее рабство, но избежать встречи вряд ли удалось бы.

Смешно… Нет, в самом деле он не мог без смеха наблюдать в зеркале свою озабоченную физиономию. Кой черт государственные дела! Он, как мальчуган какого-нибудь там Бабая, боялся встречи с женщиной! Ему нужен был какой-нибудь щит…

И вот вдруг случилось желанное! Он явился навестить матушку, чтобы немного отвлечься, а застал там переполох. На явление императора даже особенного внимания не было обращено: все это внимание приковывала к себе черноокая брюнетка с такой грудью, подобной которой Александру, знатоку и любителю, видеть прежде не приходилось.

И не только грудь! Все в этой особе было совершенно – и при этом самую чуточку чересчур. Слишком белая кожа, слишком яркие глаза, слишком горделивая осанка, слишком роскошные плечи, слишком густые волосы, слишком высокий рост… И Александр, в котором было два с половиной аршина и полвершка[7 - Аршин – примерно 71 см, вершок – около 4,4 см; рост Александра Первого колебался между 179 и 180 см.], чуть ли не впервые в жизни испытал удовольствие поглядеть женщине прямо в лицо.

Обычно он принужден был склонять голову, чтобы лучше расслышать, что ему говорят: еще в юности несколько оглох на артиллерийских маневрах, которые то и дело устраивал папенька. Собственно, дамам это даже нравилось, поскольку вносило некий оттенок интимности в разговор с его величеством. Но это ничуть не нравилось самому Александру, ибо он довольно рано начал лысеть, вернее – плешиветь и, склоняя голову, невольно делал свою плешь объектом пристального дамского внимания. Это не могло не раздражать, несмотря на то что особо страстные льстецы уже вводили плешь, обрамленную бакенбардами, в моду. К тому же от этих постоянных склонений головы неминуемо образовывался второй подбородок!

И вот женщина почти одного с ним роста… и какая красавица! Она была даже ярче, чем Мария Антоновна в лучшие свои годы, она была поистине ослепительна, и смотрела в глаза императора не с подобострастием или покорностью, а открыто, даже с вызовом, как женщина смотрит на мужчину, если хочет его завлечь.

Император чуть заметно улыбнулся:

– И кто же эта молодая особа? Почему я ее не знаю?

– Это маленькая Скавронская, внучка нашего дорогого Литты, – сказала императрица, благоразумно позабыв упомянуть подлинную фамилию «особы». – Внучка нашего верного друга…

– …который всегда готов служить вашему величеству и меня научил быть всегда готовой к услугам, – звучно, без тени застенчивости произнесла «маленькая Скавронская», и общее «Ах!» непременно раздалось бы в комнате, когда бы не было благоразумно подавлено и проглочено вышколенными придворными.

Ахать, конечно, было с чего… Эта девица фактически сообщила императору, что готова ему принадлежать по первому его слову, и это заранее благословлено верноподданным Литтой!

Почти все присутствующие потупились – кто от стыда, кто в гневе. Смотрели в глаза друг другу только император и новая фрейлина. Ну и еще вдовствующая императрица Мария Федоровна обменялась стремительными взглядами со своей ближайшей подругой – Еленой Павловной Бибиковой. В этих взглядах сквозило нескрываемое довольство озорниц, которые были в восторге от своей проделки.

Да и было от чего приходить в восторг! Ведь Мария Федоровна уже давно знала о предполагаемом приезде Нарышкиной в Петербург и, помня, как страдал Александр по вине этой особы, больше всего на свете хотела оградить его от возвращения в прежние любовные тенета. Она прекрасно понимала, что только новая любовная история спасет сына, а потому уже некоторое время подыскивала ему фаворитку. Слухи о баснословной красоте «маленькой Скавронской», которая вот-вот должна была прибыть в Петербург, дошли до нее, и тогда заботливая мать послала статс-даму Бибикову проверить достоверность этих слухов. Именно Бибикова находилась в таинственной карете в вечер приезда Юлии, именно она дала о юной красавице столь благоприятный отзыв. Следующим шагом было предложить Литте отправить внучку во фрейлинский штат императрицы.

Лукавый царедворец мигом понял все замыслы Марии Федоровны – и воспринял их так, как подобает верному подданному: с покорностью и восторгом.

Новая связь императора была таким образом благословлена, а если императрица Елизавета Алексеевна имела что-нибудь против, то ее мнения никто и не спрашивал.

Близ Графской Славянки под Санкт-Петербургом, 1827 год

Экипаж графини Самойловой несся с такой скоростью, что место дуэли осталось в пяти верстах за каких-то четверть часа. Имение было уже совсем рядом, и Юлия начала немного приходить в себя.

Ей и в голову никогда не взбредало стыдиться каких-то своих поступков, тем паче – перед крепостной дворней, а все же хотелось появиться перед людьми спокойной и величавой, чтобы с должным достоинством, без истерического визга (на который, Юлия это чувствовала, она вполне могла сорваться!) сообщить им, что они отныне должны слушать только ее распоряжений. Мишковский отставлен от должности управляющего, граф Самойлов – от должности супруга, а поместье Графская Славянка, которое, как часть ее великолепного приданого, было когда-то передано ее мужу, вновь стало собственностью Юлии Павловны Самойловой.

Она не сомневалась, что при разводе сумеет добиться от мужа возврата приданого. Но теперь, когда прохладный ветер и быстрая езда несколько охладили голову и привели в порядок взбаламученные мысли, не это заботило Юлию. Какой выставить предлог для развода – вот о чем думала она!

Предлог для развода…

Разрешение для православных на развод должен дать Святейший Синод. Но для него уважительны только пять причин расторжения семейных уз: доказанное прелюбодеяние, двоеженство или двоемужие, некая добрачная болезнь, которая препятствует супружеским отношениям, безвестное отсутствие супруга более пяти лет, осуждение за тяжкое преступление со ссылкой или лишением прав, а также монашество – но только если в семье нет малолетних детей.