Короля играет свита

Мысль о том, что Екатерина тоже его ненавидит, что она желает его смерти, была с ним неотвязно, а потому он даже не очень-то удивился, когда вдруг заметил в глубине одной подворотни очень высокую фигуру, завернутую в длинный плащ, и в военной, надвинутой на лицо треугольной шляпе. Похоже было, этот человек ждал кого-то, однако, когда Павел и Куракин поравнялись с ним, он вышел из своего укрытия и пошел слева от Павла, не говоря ни слова.

Павел оглянулся. Странным показалось ему, что на охрану появление этого человека не произвело никакого впечатления, хотя несколько минут назад они палками отогнали прочь какого-то нищего, который спьяну вздумал просить милостыньки у императора. Куракин тоже шел с равнодушно-сонным видом, погруженный в какие-то свои мысли.

Впрочем, прислушавшись к себе, Павел вдруг ощутил, что не испытывает никакого страха. Мысль о том, что это может быть убийца, не трогала его сознания. Странным казалось только то, что ноги этого человека, ступая по брусчатке, издавали странный звук, словно камень ударялся о камень. Павел изумился, и это чувство сделалось еще сильнее, когда он вдруг ощутил ледяной холод в своем левом боку, со стороны незнакомца.

Павел вздрогнул и, обратясь к Куракину, сказал:

– Судьба послала нам странного спутника.

– Какого спутника? – спросил Куракин.

– Господина, идущего у меня слева.

Куракин раскрыл глаза в изумлении и заметил, что у великого князя с левой стороны никого нет.

– Как? Ты не видишь этого человека между мною и домовою стеною? – удивился Павел, продолжавший слышать шаги незнакомца и видеть его шляпу, его мощную фигуру.

– Ваше высочество, вы идете возле самой стены, и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею, – благоразумно возразил Куракин.

Павел протянул руку влево – и точно, вместо того чтобы схватить незнакомца за плечо, наткнулся на камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел с цесаревичем шаг в шаг, и поступь его, как удары молота, раздавалась по тротуару.

Павел взглянул на него внимательнее прежнего. Тот как раз в это мгновение повернулся, под шляпой его сверкнули глаза столь блестящие, каких цесаревич не видал никогда ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на Павла и, чудилось, околдовывали его.

– Ах! – сказал Павел Куракину. – Не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.

Павел начал дрожать – не от страха, но от холода. Казалось, что кровь застывает в его жилах. Вдруг из-под ворота плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:

– Павел!

– Что вам нужно? – ответил он безотчетно.

– Павел! – опять произнес незнакомец, на этот раз, впрочем, как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти.

Потом он остановился. Павел сделал то же.

– Павел! Бедный Павел! Бедный князь!

Павел обратился к Куракину, который также остановился, удивляясь, что происходит с его высочеством.

– Слышишь? – спросил Павел взволнованно.

– Ничего, – отвечал тот, – решительно ничего.

– Кто вы? – сделав над собою усилие, спросил цесаревич, и Куракин вздрогнул, потому что ему показалось, будто Павел сошел с ума: он разговаривал с пустотой. – Кто вы и что вам нужно?

– Кто я? Бедный Павел! Не узнаешь? А ведь ты только что вспоминал меня. Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Не разводи пауков в доме своем, не то они задавят тебя.

Произнеся эту странную, отрывистую фразу, незнакомец в плаще снова двинулся вперед, оглядываясь на Павла и все как бы пронизывая его взором. И как цесаревич остановился, когда остановился его спутник, так и теперь он почувствовал необходимость пойти за ним.

Дальнейший путь продолжался в молчании, столь напряженном, что и встревоженный Куракин не мог сказать ни единого слова.

Наконец впереди показалась площадь между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец прямо пошел к одному, как бы заранее отмеченному, месту на площади; великий князь остановился.

– Прощай, Павел! – сказал человек в плаще. – Ты еще увидишь меня здесь. Помни: берегись пауков!

При этом шляпа его поднялась как бы сама собой, и глазам Павла представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка его прадеда Петра Великого.

– Не может быть! – вскричал он, едва не теряя сознания от страха и удивления, а когда очнулся, никого уже не было на пустынной площади.

На этом самом месте летом будущего года императрица Екатерина Алексеевна возведет монумент, который изумит всю Европу. Это будет конная статуя царя Петра, помещенная на скале. Не Павел советовал матери избрать это место, будто отмеченное или скорее угаданное призраком. Он опасался вспоминать о той ночи, но не знал, как описать чувство, охватившее его, когда он впервые увидал памятник Петру. Тот холод, который пронзал его слева при встрече с призраком, Павел продолжал ощущать до конца жизни. И его не оставляла уверенность, что, хоть Петр явился поговорить с ним, он сделал это не из сочувствия, не из расположения, а скорее из жалостливого презрения к своему потомку.

Павел никогда никому не верил! Даже призракам.

А слова о каких-то там пауках показались ему сплошной невнятицей. Или он только делал вид, что не понял их?

Апрель 1801 года

Почти всю дорогу Алексей проспал. Тетушка уж так застращала беспутицей (да и правда, на дворе конец марта, не дороги, а чистое наказание), что он пытался избавиться от этих страхов самым наивернейшим способом: покрепче зажмурясь и погрузившись в грезы. И то сказать: в последнее время случилось в его жизни столько хлопотных, непривычных событий (смерть отца, вступление в права наследства, тяжкие ссоры с тетушкой, решение круто изменить судьбу и отправиться в Петербург, искать покровительства дяди, генерала Талызина), что они надолго отняли сон у Алексея. Поэтому в пути он добирал недобранное. И почудилось ему, что лишь только двухэтажные «губернские» дома на Покровской – главной улице Нижнего Новгорода – сменились одноэтажными халупами, а потом Арзамасская застава потонула в пыльно-пеньковой завесе (жители окраин промышляли тем, что трепали и пряли пеньку на лужайках возле своих домов), так почти сразу вслед за этим выплыли из серенькой весенней мороси дома северной столицы.

Скоростью своего проникновения в Петербург Алексей был немало изумлен. Кто-то из соседей-помещиков, побывавший в столице, рассказывал, что еще до городской заставы каждого прохожего-проезжего останавливали пикеты раз по пять и с пристрастием допрашивали, куда едет да откудова. Затем на городской заставе его опять подвергали долгому, томительному расспросу. Выехать из города без подорожной и таких же строгих опросов также нельзя было. А тут – никто даже и внимания не обратил на деревенский возок! Застав Алексей вообще не видел, только на самом въезде в столицу, да и там никого не задерживали. Не случилось ли чего, подумал тогда наш герой, но тут же обо всем забыл, всецело занятый разглядыванием петербургских окраин.

К его изумлению, они почти ничем не отличались от нижегородских. Дома небольшие, деревянные, даже на знаменитом Невском прешпекте. Деревянной была и церковь Казанской Божьей Матери, поразившая Алексея красотою. Но уж коли встречался дом каменный, то он более напоминал дворец, а не человеческое пристанище. Ничего подобного Алексей вообразить не мог. Он так и ахнул, увидав витрины модных лавок. Сколько богатого товару! Особенно поражали «Нюренбергские лавки», которые помещались на Невском. Уж на что тетушка живала в Васильках схимницей-затворницей, а все ж и в ее беседах с соседками, изредка приезжавшими на чаек, либо за рецептом нового варенья, либо за узором для канвы, звучало порою это волшебное, манящее словосочетание: «Нюренбергские лавки»... Чудилось, здесь было все, от булавки до тяжелых рулонов богатых тканей!

Теперь Алексей окончательно проснулся и едва успевал вертеть головой по сторонам. Вот она, столица! Ух, какова! Чего в ней только нету! Правда, вот оленей, на которых, сказывали, тут ездили по улицам, Алексей так и не увидал. Но в Петербурге запрягали оленей в сани только зимой, а теперь стояла какая-никакая, а весна.

– Куды теперь, барин? – спросил с тяжким вздохом кучер, с трудом скрывая усталость и раздражение. Кучер был не Улановых – соседский, из Матешкина. Да и весь выезд был не улановский: соседи отправляли столичной родне деревенские гостинцы, поэтому оказия молодому хозяину Васильков выпала очень удобная.

Алексей наотрез отказался тащиться в столицу в своем старинном возке, обшитом медвежьей шкурою изнутри так, что окошки напоминали маленькие подслеповатые глазки, опушенные коротенькими ресничками. Вдобавок тетушка уперлась: ни за что не хотела переставлять возок на колеса, опасаясь, что он увязнет в расквашенной дороге. Но заявиться в середине апреля в Петербург на санном ходу... Никогда в жизни! Летняя повозка не могла бы выдержать столь долгого пути, да и холодна она, первоапрельские ночи еще студены. Алексей потребовал было заказать в Нижнем новую повозку, благо он теперь сам был хозяином своим деньгам, однако рассудил, что нечего тащить в столицу напоказ провинциальную дурь, лучше купить и коляску важную, и коней в Петербурге. Вот оглядится там, пообвыкнется, все и справит, что положено молодому человеку его круга: и гардероб, и оружие, и лошадей с коляскою, ну а пока дядюшка-генерал, конечно же, не откажет предоставлять племяннику свой выезд (в воображении Алексея это была самое малое четверка вороных!) – не каждый день, понятно, а хотя бы от случая к случаю.

Алексей велел кучеру ехать к Лейб-кампанскому корпусу Зимнего дворца, где стоял один батальон Преображенского полка и держал квартиру генерал Талызин. Подивился неописуемой красоте здания, привольного раскинувшегося на невской набережной. А арка была какова, а Дворцовая площадь!.. Алексей уж притомился удивляться. От переизбытка восторга он впал в некое полусонное состояние и, точно во сне, воспринял новость: дядюшка Петр Александрович с квартиры в Лейб-кампанском корпусе съехал каких-нибудь три недели назад, а теперь обретается на Невском, так что мимо его дома Алексей непременно проезжал по пути сюда. Дом находится как раз возле католической церкви, сдававшей часть своего помещения тем самым знаменитым «Нюренбергским лавкам», на кои нынче засматривался Алексей.

Покуда Алексей бегал в Лейб-кампанский корпус, кучер не скучал. Кинув господское добро без присмотра (налетай кому не лень, уноси что приглянулось!), он с восторгом пялил глаза на тощего мужичонку в легком кафтанишке и шапке-гречевнике[2 - Вид старинного головного убора, напоминающего гречневый пирог.], который тягал туда-сюда на веревке заморенную собачонку, то и дело азартно крича ей:

– А ну, сучка, покажь, как это делает мадам Шевалье?

Особенно мужик упирал на слово это.

«Кто такая мадам Шевалье и что же она делает?» – удивился было Алексей, и в следующее мгновение собачонка хлопнулась на спину и раскинула во все стороны лапки.

Зрители так и зашлись от смеха! Хозяин сдернул свой гречевник и пошел с ним по кругу. Полетели гроши да полушки, кто кидал и копеечку.

– А ну, – выбился из толпы какой-то парень, – меня она послушает?

– За показ пятачок, – строго предупредил хозяин.

– Да ты озверел, мужик?! – ошалел было парень, однако, видно, ему крепко попала вожжа под хвост: – А, ладно, подавись! Где наша не пропадала! – Швырнул пятак в шапку: – Ну, кажи, как мадам Шевалье, сука хранцузская, это делает?

Собачка опрокинулась на спину и задергала растопыренными лапками. Особенно старательно разводила она задние лапы, что заставляло толпу просто-таки рыдать от восторга.