Кольцо князя-оборотня

Часть первая

Ведьма

Август

ЯСаверина Анастасия Филипповна, умерла пятнадцатого мая прошлого года в восемнадцать часов двенадцать минут, когда на моих глазах самолет разлетелся огненным шаром.

Тогда я даже не успела понять, что умираю, слишком быстро все произошло. Вот я стою, машу рукой и представляю, как Валюшка хнычет, а Толик объясняет, что мама прилетит следующим рейсом. Вот грузная туша самолета неуклюже выползает на черную полосу, катится и почти красиво взмывает в небо. Птицу выпустили на свободу, птица не сумела взлететь: вздрогнула, покачнулась и рухнула вниз. Мы видели лишь длинные, неправдоподобно тонкие крылья, переломанные пополам, да высоко задранный хвост…

Никто не выжил. Сто двадцать один человек. Сто двадцать два – я тоже разбилась в том самолете, умерла вместе с мужем и дочерью. Плохо помню, что было после катастрофы. Врач. Укол. Камеры. Фотоаппараты. От вспышек слезятся глаза, и чужие люди с почти садистской радостью крадут эти ненастоящие слезы для их ненастоящих новостей. Потом отель, расследование, встречи с представителями авиакомпании, которые бормотали что-то утешительное…

Домой я попала через месяц. На самолете. Я не боялась лететь, наоборот, молилась, чтобы проклятая игрушка упала с небес, но самолет без проблем приземлился в Домодедове. Серая Москва встретила блудную дочь горячими слезами летнего дождя, грязными улицами и лживым блеском витрин. Попав в пустую квартиру, я впервые заплакала.

Похорон не помню… память для живых, а я умерла. И окружающий мир тоже умирал… Друзья и знакомые исчезли, должно быть, испугались призрака смерти. Но существовать в полном одиночестве было легче. Я могла бродить по комнатам, охотясь за серыми клубками пыли, задергивать шторы, ограждая мою могилу от ядовитого солнечного света, на который я не имела права, надевать рубашки Толика и рассаживать Валиных куколок за розовым столом. Могла разговаривать с фотографиями и жаловаться на одиночество, могла плакать, хоть слезы и разъедали глаза, подобно кислоте, могла воображать, что я тоже с ними… Если бы та пожилая пара из Германии не продала Толику билеты, он был бы жив. Он и она, два самых дорогих для меня человека. Те немцы зачем-то просили потом прощения, но я видела в их глазах радость, тщательно скрываемую радость – они жили, и я ненавидела их за это. Впрочем, я ненавидела всех, себя в том числе.

День за днем, неделя за неделей я варилась в собственном аду, дышала, ела, спала, бродила по улицам, и, наверное, рано или поздно мое желание исполнилось бы, но Небо рассудило по-другому.

Я думала, что живу в аду, не зная, что такое настоящий ад.

Мой путь начался с церкви, куда я забрела случайно… Здесь не было ни золота, ни икон, ни свечей, ни старушек в черных платочках, только гулкая пустота заброшенного храма да голубиное воркование. Свет, прорываясь сквозь осколки витражей, цветными пятнами разлетался по грязному полу, танцующие пылинки тянулись вверх, а полустертое изображение креста почти парило в воздухе. Я села на пол и заговорила. С крестом. С голубями. С пылинками и голубыми пятнами света на ладони.

– Вы думаете, что Господь вас оставил? – Голос, раздавшийся сзади, замечательно подходил к этому месту, ласковый, спокойный и заботливый, наверное, поэтому я ответила:

– А разве не так?

– Нет. – В этом «нет» было столько уверенности, что я обернулась. Так мы познакомились с Андреем.

– Человек может закрыть сердце свое, но Господь никогда не оставит человека. Мы все – дети его. Любимые дети.

– Тогда почему? – Я смотрела в его глаза и видела в них то, что утратили иконы в храме Василия Блаженного – человечность.

– Вы задаете этот вопрос мне? – Он присел на мокрый камень. – Я – всего-навсего человек, а человеку неведомы пути Господни. Сейчас вам кажется, будто произошедшее с вами суть несправедливость, и я не стану разубеждать вас в этом…

– А вы знаете, что со мной произошло?

– Нет. Но разве конкретные факты так уж важны? Если бы в вашей жизни все было в порядке, вы бы не сидели здесь со мной. Кстати, вы не боитесь?

Боюсь? Чего мне бояться?

– Где ты живешь? – спросил он.

– Зачем тебе знать?

– Я провожу. Люди слишком часто отрекаются от жизни, забывая, что это – самый ценный из даров Божьих.

Охотник

Ноябрь

– Эй, есть кто дома? – Егор нарочно орал во всю глотку, чтобы эхо разнеслось по квартире. Вот сейчас на крик выглянет Юлька и с радостным визгом: «Папочка приехал!» – бросится на шею. А Томочка даже оторвется от чтения Библии, чтобы поприветствовать супруга, которого месяц не видела, и если уж совсем повезет, то и поужинать удастся спокойно, без нотаций.

Но радостный крик утонул в вязкой тишине.

– Эй… – Квартира встретила хозяина пылью и запустением. – Есть кто…

Стоя на пороге, Егор еще пытался убедить себя, что ему лишь кажется, что ничего страшного не произошло, что они не ушли, а вышли… На минутку. В магазин или церковь, пускай это будет даже церковь – если они вернутся, пообещал Егор, он не станет упрекать Томочку, только пускай они вернутся…

Пожалуйста…

Письмо он нашел на кухне.

«Егор, я знаю, что ты будешь проклинать меня за то, что я сделала. Ты отринул глас Божий, продавшись Сатане, тем самым обрек свою бессмертную душу на вечные страдания. Боюсь, спасти тебя не в моих силах, но я не позволю, чтобы дочь наша погрязла в грязи и разврате, в который ты ее толкаешь. Она осознанно выбрала путь к Богу, не пытайся даже помешать нам, ибо Он – заступится за овец своих, защитивши их от рук слуги Диавола.

Мы будем молиться за тебя. Сестра Тамара. Сестра Юлия».

– Твою ж… – Егор ударил кулаком в стену, руку пронзила боль, которая погасила первую волну ярости. – Сука! – Он сел на пол, тяжелая дубленка сковывала движения, а под ботинками растекалась грязная лужица растаявшего снега. Надо же, снаружи идет снег, белый снег в ноябре, и люди радуются белым хлопьям, планируют на выходных прогулки в заснеженный лес, катание на лыжах, рисуют в своем воображении, как будут лепить снеговиков и ледяные крепости. Юлька любила зиму, впрочем, Юлька любила жизнь с той силой, с какой способны любить четырнадцатилетние девочки. А теперь Томка заберет у нее всю радость, задавит своей верой, как задавила саму себя. Ну почему он не вмешался, когда была такая возможность? Почему не запретил эти дурацкие походы, молитвы и собрания?

Занят был. Бизнес. Спешка. Вперед, пока конкуренты не догнали, не поравнялись, не вцепились в загривок. Еще и радовался, что жена больше не жалуется на одиночество и длительные отлучки мужа, на занятость и вынужденное равнодушие – он слишком уставал, чтобы уделять внимание еще и ей. В последнюю очередь ей. Наверное, если бы Тома завела себе любовника, он бы отреагировал, но, к несчастью, она чересчур уважала себя. Или его. Или не уважала, а любила. Ведь была когда-то у них любовь. Когда? Пятнадцать лет тому? Еще до рождения Юльки, когда они с Томкой только-только поженились и жили в общаге нелегально, каждую минуту тряслись, что начальство поменяется и их вышвырнут на улицу. Егору вдруг вспомнилась скрипучая кровать, обои с черными потеками – каждую осень комнату заливало, и обои жадно впитывали влагу, там еще был колченогий стол, наглые тараканы и еще более наглые соседи. И счастье. Целая комната радости и любви. А здесь? Он начал работать, когда Томочка забеременела, ей нужны были фрукты, витамины, хорошие врачи и квартира – нельзя же тащить младенца в общагу. Он сумел. Раскрутился. Теперь у Егора кроме этой квартиры имелись еще две – в Питере и Екатеринбурге. У него много чего имелось, но когда же Томочка и Юлька, для которых он жил и работал, отошли на второй план? В прошлом году? Позапрошлом? Или раскол случился раньше?

«Ты отринул глас Божий, продавшись Сатане…»

Томочка ушла в религию с головой. Сначала еженедельные походы в церковь стали ежедневными. Потом к церкви добавилось прослушивание аудиокассет с проповедями, Егор пытался слушать, но ничего не понял – уверенный мужской голос говорил о добре, зле, Боге, Сатане, грехе и бессмертии… Он начал волноваться лишь тогда, когда Тома превратилась в существо, ненавидящее любое проявление радости. Она упрекала Егора за то, что он слишком много думает о плоти своей и совсем забыл о душе, за то, что он несет в дом деньги, а не раздает их нищим, за то, что не знает слов молитвы и не ходит в церковь… Список был бесконечен. Ее ненависть давила, словно гранитная глыба на могиле, Егор ощущал себя похороненным заживо, и лишь Юлька, Юланчик, Юлечка приносила в их дом жизнь. Ради нее он возвращался в этот склеп, ради нее пытался вытащить жену из раковины благочестия, ради нее сохранял пародию на семью и варился в Томкиной ненависти.

А теперь, что ему делать теперь? Как вообще он не заподозрил неладное? Снова был занят? Да, Егор звонил домой скорее по привычке, нежели в надежде на ответ, – стоило ему выйти за порог квартиры, как Томочка отключала телефон. Голос Диавола. Почему-то во всех достижениях прогресса она видела сатанинские козни. Она вообще везде видела Диавола, а Егор… Из-за его безучастия пострадает Юлька.

Поднявшись, Егор перечитал записку еще раз. А потом еще. Ярость разгорелась с новой силой. Если Томочка и подонки, задурившие ей голову, ожидают, что он отдаст им Юльку, то глубоко заблуждаются.

Ищейка

Ноябрь

– Значит, в Москву, да? В начальники?

– В Москву, но не в начальники. – Игорь Васютка (смешная фамилия поначалу доставляла множество хлопот, но постепенно все привыкали) понимал, что Михалыч зудит не со зла и не из зависти, а по привычке. Сколько себя Васютка помнил, Михалыч пребывал в состоянии вечного недовольства, причем недовольство это попеременно направлялось то на начальство, то на коллег, то на жену, то на тещу, то на жизнь в целом.

– Кабинет небось выделят, машину, зарплату повысят…

Васютка крупно сомневался, что ему что-то выделят, разве что работу, вот на работу ни одно начальство не скупилось, работа – это вам не машина-кабинет-зарплата, ее на всех хватит.

– Повышают, повышают, а чего повышать-то, когда ни опыта, ни мозгов… – продолжал бухтеть Михалыч. – Проставляться-то будешь или как?

– Буду, – заверил Васютка, Михалыч подобрел и, ткнув локтем в бок, вполне дружелюбно пробасил:

– Ну, то-то же, ты, Игорек, гляди, особо там не мельтеши, дюже умных нигде не любят…

Охотник

Ноябрь