Три анархиста: П. А. Кропоткин, Мост и Луиза Мишель

Постояли, поговорили, сидеть было не на чем и негде, все кругом было завалено книгами. Выходя, я заметила дверку на площадке и сунулась туда. Чуланчик был заполнен сверху донизу изданиями разных брошюр, написанных Петром Алексеевичем, в том виде, как вышли из-под печатных и брошюровальных станков. Были последних годов, были и ранних. Глаза мои разбежались, и я с укором спросила: «Зачем же ты у себя оставляешь, зачем не отправляешь в Россию?»

– Это не так легко, как ты думаешь. Приходится ждать оказий, а они редки, и берут понемногу…

Когда мы спустились вниз, Софья Григорьевна сказала:

– Надо бы с вами посетить Луизу Мишель, она живет на окраине Лондона. Часто прихварывает. Она будет рада вашему посещению.

И мы решили ехать немедля. Ехали на земле, ехали под землей, на машинах и на лошадях. Дорогой Софья Григорьевна говорила:

– Очень постарела Луиза, а все такая же энтузиастка, какой была. Она теперь не одна живет. Ведь ей запрещен въезд во Францию, без особого разрешения она не может туда показаться. Но здесь с ней поселилась одна французская работница с братом-работником, им поручено оберегать здоровье и маленькое хозяйство Луизы. Может быть, они недостаточно добросовестно относятся к ее интересам, но она такая любящая и снисходительная душа, что не может не верить в тех, кто близок к ней. Средства собираются друзьями Луизы, но в очень скромных размерах. Анархисты все люди бедные. Луиза очень любит животных, в ее комнате помещаются собаки, кошки, птицы, и все ее знают и только ее одну да ее компаньонку слушаются, а посторонних в комнату не впускают, прямо звери. У нее к ним слабость, надо же и ей чем-нибудь забавиться. Вся жизнь сплошное лишение. О, если бы только лишения. Сколько обид, клевет, надругательства она претерпела. Это святая женщина.

V

Перед домом, где жила Луиза Мишель, расстилалась зеленая, ярко-зеленая лужайка, и воздух был чистый, загородный. Много света, далекие пространства и тишина полная, миролюбивая. Небольшой, но все-таки многоэтажный дом был облит ярким солнцем, такая редкость в Лондоне.

Нам скоро отворила дверь девушка-француженка и побежала наверх позвать Луизу.

Приемная комната была побольше кропоткинской, и в ней стоял рояль и мягкая мебель. С благоговением ожидала я встречи с героиней Коммуны 1871 года.

Она вышла к нам, небольшая седая старушка, вся светлая, лучезарная. Ни следа на ней пройденных мук, пережитых за себя и за близких, потерь безвозвратных, неперестающих гонений. Меня она приняла как бы давнишнего знакомца, мы думали и говорили на одном языке, но мне хотелось слышать от нее самой о том, как она провела свою каторгу во французской Кайэне.

– Меня совсем мало мучили, – начала Луиза Мишель полушутя, – но вот моих товарищей… – она остановилась на минуту, лицо покрылось страдальческой тенью, голос задрожал. – Да, их мучили и их приходилось там хоронить. Всегда в цепях, всегда на тяжелой работе, без теплой пищи, без теплой одежды и в холод, и в дождь. Они страдали, но умирали коммунарами, какими сражались на баррикадах. О, они остались героями… А мне не так страшно жилось. Под конец я даже могла давать уроки и жила сносно. Если бы всем им так жилось, они были бы живы.

– Где вы потеряли жениха своего, Луиза?

– Еще на баррикадах. Мы рядом сражались, а когда он пал мертвым, я продолжала бороться и за него.

Ласковые глаза Луизы заблестели ярким огнем. Она встала, быстро повернулась к роялю…

– Хотите, я спою «Марсельезу».

– Очень хочу, спойте, спойте.

Слабым голосом, но отчеканивая каждое слово, пела Луиза Мишель куплет за куплетом.

Мы слушали едва дыша, так не хотелось проронить ни слова, ни звука ни от ее голоса, ни от ее аккомпанемента, подчеркивавшего аккордами особенно яркие слова.

Было глубоко трогательно и было изящно красиво.

Кончила, улыбнулась и как будто стряхнула с себя облако тяжелой грусти, опять стала ясная, лучезарная.

– Я ведь не одна живу, кроме Мари у меня есть большое семейство, там наверху. Мари, покажите нам самых интересных членов семьи.

– О, да, я своих красавцев покажу, таких редко где можно видеть.

Высокая, здоровая девушка, видимо, сознававшая себя вполне равноправной хозяйкой, поднялась наверх и скоро спустилась не одна, а с двумя котами, под каждой мышкой по зверю. Глаза их горели, как свечи, темная пятнистая шерсть поднялась дыбом, и только хвосты не обнаруживали гнева, потому что их совсем не было.

– Это бесхвостая порода кошек с острова Уайта, – пояснила Мари. – Они у нас дикие, не выносят чужих, бросаются на человека, бьются в окна.

Я с ужасом смотрела на больших котов, уже терявших терпенье под давлением сильных рук Марии, и просила ее держать их крепче и, еще лучше, унести их.

И сейчас не могу вспомнить о них без неприязни.

Но Мария только рассмеялась и отправилась наверх за другими членами семьи. Минуты через две она спустилась вдвоем. Перед собой, держа за передние лапы, она вела огромного пса ярко-красной шерсти, волнистой и нежной, как шелк.

Кроме сверкающих глаз, собака показывала белые острые зубы и вся дрожала от злости.

Я умоляюще смотрела на Луизу Мишель и сама готова была дрожать от страха.

– Довольно, – шептала я, – довольно. Мария, пожалуйста, довольно.

Мария опять засмеялась и повела своего дикого красавца обратно в зверинец.

А весь зверинец, и звери и птицы, жили в одной комнате с Луизой и спали с ней на кровати. Я едва верила ушам своим. Спать на одной кровати с таким зверем, сколько мужества надо.

– О, нет, – говорила Луиза, – никакого мужества, надо только их любить. Животные чрезвычайно чутки к добру, не меньше людей. И если бы не предубеждения, не предрассудки, какими начиняют с детства, не было бы ни вражды, ни злобы. – Луиза стала рассказывать на эту тему о пережитых ею случаях.

«Лет десять тому назад я была в Бельгии и там выступала в небольших собраниях. Духовенство, конечно, писало и говорило против меня; изображало безбожной злодейкой.

Не знавшие меня люди – а знали меня очень немногие – верили всем клеветам и относились ко мне враждебно.

Раз, когда я в наемной карете ехала из одного города в другой, на дороге встретилось несколько человек студентов. Они знали, что это я еду, и один швырнул камень в окно, разбил его и стал ругаться.

Извозчик завопил, а я попросила его остановиться и подозвала студента к окну. „За что вы так поступили со мной и с моим кучером? Меня вы оскорбили, а ему причинили убыток“.

– За то, что вы безбожница и террористка.

– Молодой человек, вы это только слышали, но вы этого не знаете и уже позволяете себе оскорблять женщину, старую и одинокую. Разве так поступают те, у кого есть Бог и кто знает заповедь его любить ближнего как самого себя. И причем же тут стекла кареты, за которые придется платить бедному человеку.

Эффект вышел неожиданный.

Студент стал просить извинения, сконфуженный, полный раскаяния, а кучеру уплатил за стекла, сколько тот пожелал. О да, люди любят правду и тех, кто ее говорит не сердясь. Я много раз испытала это и во Франции и в Кайэне.

Ведь нас Преследует не народ, а его правители, его духовенство, учителя.

Мне запрещен въезд во Францию, надо каждый раз усиленно хлопотать о разрешении побывать на юге.

Там у меня близкие люди, хочется повидаться, еще раз посмотреть милую родину».

Говоря о Франции, она опять просияла и еще больше напоминала добрую фею, готовую обласкать весь мир.

Это было единственное мое свидание с Луизой Мишель, и не больше двух часов мы провели вместе, но я много благодарна Софье Григорьевне Кропоткиной за то, что она дала мне возможность воспринять живой образ души, умевшей пронести через все мучительные испытания силу веры и свежесть чувств своих до последнего дня, до последнего вздоха на земле. На прощанье она подарила мне портрет свой, прекрасно отражавший ее благородное лицо, выражавшее мудрость без претензии и доброту без сентиментальности.

Ведь она признавала активную борьбу со злом и сама поднимала на него руку.

Вскоре по возвращении моем в Россию я прочла в газетах известие о ее смерти.

VI