Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

После успешного похода против готов, грабивших Азию, государь Пальмиры вернулся в сирийский город Эмесу. Там он, непобедимый на войне, был сражен домашними предателями, и охота, его любимое развлечение, послужила причиной его смерти или по меньшей мере поводом для нее. Племянник Одената Меоний имел дерзость метнуть дротик раньше дяди, а затем, хотя ему указали на ошибку, повторил этот наглый поступок. Оденат, раздраженный этим и как монарх, и как азартный охотник, отнял у него коня, что у варваров было позорным наказанием, и на короткий срок отправил безрассудного юнца в тюрьму. Оскорбление было скоро забыто, но наказание запомнилось хорошо, и Меоний вместе с несколькими отчаянными сообщниками убил своего дядю в разгар большого празднества. Герод, сын Одената, но не от Зенобии, мягкосердечный юноша с нежной душой, был убит вместе со своим отцом. Но, сделав это, Меоний добыл себе лишь возможность порадоваться мести: едва он успел принять титул август, как Зенобия принесла его в жертву памяти своего мужа.

При поддержке своих самых верных друзей Зенобия тут же взошла на опустевший престол и, проявляя поистине мужской государственный ум, более пяти лет правила Пальмирой, Сирией и Востоком. Смерть Одената положила конец той власти, которую сенат предоставил только ему лично, но воинственная вдова не посчиталась ни с сенатом, ни с Галлиеном и заставила посланного против нее римского полководца бежать обратно в Европу без армии и доброго имени. Чуждая мелким страстям, которые так часто вносят путаницу в государственные дела при царствовании женщины, Зенобия в делах правления строго придерживалась одной и той же линии, основанной на самых разумных политических правилах. Если было целесообразно простить виновного, она могла подавить свое недовольство; если было необходимо наказать, могла заставить умолкнуть голос жалости. За строгую бережливость ее обвиняли в скупости, но если было нужно, она всегда находила место роскоши и щедрости. Соседние государства – Аравия, Армения и Персия – боялись иметь ее своим врагом и добивались союза с ней. К владениям Одената, которые тянулись от Евфрата до границ Вифинии, его вдова добавила наследие своих предков – многолюдное и богатое плодородными землями Египетское царство. Император Клавдий Готский признавал ее заслуги и был доволен, что она поддерживала честь империи на Востоке, пока он сам вел войну против готов. Однако поведение Зенобии было до некоторой степени двусмысленным, и не исключено, что она замышляла создание независимой монархии, враждебной Риму. Зенобия сочетала доступность для народа, свойственную правителям Рима, с величавой пышностью азиатских дворов и требовала, чтобы подданные оказывали ей почет так же, как было принято у наследников Кира. Троим своим сыновьям она дала латинское образование и часто показывала их войскам одетыми в императорский пурпур. Себе же она взяла венец и пышный, но не вполне законный титул «царица Востока».

Когда Аврелиан переправился в Азию, чтобы воевать с противницей, способной вызвать презрение уже одной принадлежностью к женскому полу, его присутствие заставило вновь покориться Риму провинцию Вифиния, которую оружие и интриги Зенобии уже отрывали от империи. Продвигаясь вперед во главе своих легионов, он принял изъявления покорности от Анкиры и после упорной осады вошел в город Тиану при помощи одного ее коварного жителя. Благородный, хотя и свирепый Аврелиан отдал этого предателя в руки разъяренных солдат, так как получил из потустороннего мира откровение о том, что должен обойтись мягко с земляками философа Аполлония[19 - Аполлоний Тианский родился примерно в то же время, что Иисус Христос. Его (Аполлония) жизнь описана его учениками в такой сказочной манере, что мы не в состоянии понять, был он мудрецом, обманщиком или фанатиком.].

Антиохия при его приближении опустела и оставалась безлюдной до тех пор, пока император благодетельными постановлениями не вернул беглецов обратно и не простил всех, кто скорее по необходимости, чем по собственному выбору поступил на службу к пальмирской царице. Эта неожиданная мягкость успокоила умы сирийцев и до самых ворот Эмесы Аврелиана и его грозное оружие сопровождали добрые пожелания народа.

Зенобия была бы недостойна своей славы, если бы спокойно позволила императору Запада подойти меньше чем на сто миль к ее столице. Судьбу Востока решили два больших сражения, которые были так похожи во всех подробностях, что мы с трудом можем найти различия между ними, кроме того что первое произошло около Антиохии, а второе около Эмесы. В обоих случаях царица Пальмиры воодушевляла войска своим присутствием, а выполнение своих приказов поручила Забдасу, который уже проявил свой полководческий талант, завоевав Египет. Многочисленное войско Зенобии состояло большей частью из легковооруженных лучников и тяжеловооруженных конников, полностью одетых в железные доспехи. Мавританские и иллирийские кавалеристы Аврелиана не могли устоять против тяжелого удара таких противников. Они отходили назад, смешав ряды – то ли действительно бежали, то ли притворялись, – и этим втягивали пальмирцев в утомительную погоню, беспокоили их беспорядочными стычками и в конце концов наносили поражение неприступной, но громоздкой тяжелой коннице. А тем временем легковооруженные пехотинцы опустошали свои колчаны, оставались без защиты для ближнего боя и подставляли свои голые бока под мечи легионеров. Аврелиан выбрал для этого похода те легионы, которые обычно размещались в верховьях Дуная; там служили ветераны, чья доблесть прошла суровые испытания в войнах против алеманнов. После поражения под Эмесой Зенобия обнаружила, что набрать третью армию она не в состоянии: подвластные ей народы до самой египетской границы встали под знамена завоевателя, который отправил своего самого отважного полководца Проба самостоятельно овладеть египетскими провинциями. У вдовы Одената оставалась одна последняя надежда – Пальмира. Зенобия отступила за стены своей столицы, сделала все возможные приготовления к мощному сопротивлению и с бесстрашием героини заявила, что последнее мгновение ее царствования будет и последним мгновением ее жизни.

Среди голой Аравийской пустыни выделяются, подобно островам в океане песков, несколько участков возделанной земли. Даже название Пальмира означает на латыни, а Тадмор, второе название этого города, на сирийском языке множество пальм, которые укрывали своей зеленой тенью этот отличавшийся мягким климатом край. Воздух здесь был чистым, а земля, которую поили влагой несколько маленьких ручьев, могла рождать и фрукты, и зерно.

В город, имевший такие необыкновенно выгодные свойства и расположенный на удобном расстоянии как от Персидского залива, так и от Средиземного моря, вскоре стали часто заходить караваны, доставлявшие европейским народам значительную часть великолепных индийских товаров. Пальмира постепенно превратилась в большой торговый город. Поскольку эта маленькая республика соединяла Римскую и Парфянскую монархии взаимовыгодными торговыми связями, она по необходимости смиренно соблюдала нейтралитет, пока после побед Траяна не вошла в состав Римской империи, а после этого более ста пятидесяти лет процветала, нося звание колонии, что было зависимостью, хотя и почетной. Именно в эти мирные годы, насколько мы можем судить по немногим сохранившимся надписям, богатые пальмирцы построили те храмы, дворцы и портики в греческом стиле, развалины которых, разбросанные по территории в несколько миль, возбуждают любопытство наших путешественников. Возведение на царство Одената и Зенобии, казалось, сделало еще ярче величие их страны, и недолгое время Пальмира была соперницей Рима. Но это соревнование погубило ее, и века процветания были принесены в жертву минутной славе.

На пути через песчаную пустыню от Эмесы до Пальмиры императора Аврелиана постоянно беспокоили налетами арабы; кроме того, он не всегда мог защитить свою армию, в особенности обоз, от летучих банд деятельных и дерзких разбойников, которые, выбрав подходящее время, нападали внезапно и ускользали от медленно двигавшихся легионов. Осада Пальмиры была гораздо более трудной и важной задачей, и сам император, который с неслабеющей отвагой сам участвовал в атаках, воодушевляя своих воинов, был ранен дротиком. «Римский народ, – писал Аврелиан в письме, подлинный текст которого дошел до нас, – с презрением говорит о войне, которую я веду против женщины. Этим людям неизвестны ни характер, ни сила Зенобии. Каждый участок стен оснащен двумя или тремя баллистами, и ее боевые машины мечут искусственный огонь. Страх перед наказанием наполнил ее мужеством отчаяния. И все же я верю в богов – хранителей Рима, которые до сих пор были благосклонны ко всем моим делам». Однако, не полагаясь только на защиту богов и не будучи уверен в том, чем закончится осада, Аврелиан посчитал более разумным предложить противнику капитуляцию на выгодных условиях: царице он давал прекрасное пристанище для жизни на покое, горожанам возвращал их старинные привилегии. Его предложения были упрямо отвергнуты, и этот отказ сопровождался оскорблениями.

Упорство Зенобии было основано на надежде, что голод вскоре заставит римскую армию уйти обратно за пустыню, и на том разумном предположении, что цари Востока, в особенности персидский монарх, возьмутся за оружие, чтобы защитить свою естественную союзницу. Но судьба и постоянство Аврелиана преодолели все препятствия. Смерть Шапура, случившаяся примерно в это время, нарушила планы Персии, а то небольшое подкрепление, которое попыталось прийти на помощь Пальмире, император без труда остановил в пути то ли силой оружия, то ли щедростью. В римский лагерь в назначенные сроки приходили один за другим обозы со всех концов Сирии, а затем римлян стало больше: вернулся, завоевав Египет, Проб со своими победоносными войсками. Лишь тогда Зенобия решила спасаться бегством. Она села на самого быстрого из своих верховых верблюдов и, отъехав от Пальмиры примерно на шестьдесят миль, уже достигла берега Евфрата, но тут ее догнал преследовавший ее отряд легкой конницы Аврелиана; конники взяли ее в плен и привезли назад – в руки императора. Вскоре после этого ее столица сдалась, и обошлись с этой столицей неожиданно мягко. Завоевателю достались оружие, кони и верблюды, огромное количество золота, серебра, шелка и драгоценных камней; он, оставив в городе гарнизон всего лишь из шестисот лучников, вернулся в Эмесу и некоторое время был занят тем, что раздавал награды и наказания участникам только что завершившейся памятной войны, которая вернула под власть Рима провинции, со времени пленения Валериана не желавшие хранить верность империи.

Когда сирийскую царицу привели к Аврелиану, тот сурово спросил ее, как она осмелилась поднять оружие против императора Рима. Ответ Зенобии был осторожным и полным одновременно уважения и твердости: «Осмелилась потому, что я считала ниже своего достоинства считать римскими императорами Авреола или Галлиена. Тебя одного я признаю своим победителем и верховным владыкой». Но поскольку женская стойкость обычно бывает искусственной, ей часто недостает постоянства и последовательности. В час суда мужество покинуло Зенобию; она задрожала, услышав громкие гневные крики солдат, требовавших казнить ее сейчас же, забыла о благородном отчаянии Клеопатры, которую провозгласила когда-то образцом для себя, и позорно купила себе жизнь, расплатившись за нее славой и друзьями. Это на их советы, которых слушалась она, существо слабого пола, царица возложила вину за свое упрямое сопротивление; это на их головы она направила месть жестокого Аврелиана. Слава Лонгина, который стал одной из многочисленных и, возможно, безвинных жертв ее страха, переживет славу предавшей его царицы и славу тирана, который приговорил его. Гений и ученость оказались бессильны тронуть душу свирепого неученого солдата, но смогли возвысить и гармонизировать душу Лонгина. Без единого слова жалобы он спокойно последовал за палачом, сожалея о своей несчастной госпоже и успокаивая своих подавленных горем друзей.

На пути обратно с завоеванного Востока Аврелиан, уже переправившись через проливы, которые отделяют Европу от Азии, получил известие, заставившее его свернуть с дороги: пальмирцы убили наместника и солдат, которых он оставил в их городе, и вновь подняли знамя восстания. Не раздумывая ни минуты, он вновь повернулся лицом к Сирии. Его быстрое приближение испугало жителей Антиохии, и беспомощный город Пальмира почувствовал всю невыносимую тяжесть императорского гнева. В нашем распоряжении есть письмо самого Аврелиана, где он признает, что среди казненных во время той грозной расправы были старики, дети, женщины и мирные крестьяне, хотя она должна была коснуться только вооруженных мятежников. Несмотря на то что в письме, кажется, речь идет главным образом о восстановлении храма Солнца, Аврелиан, проявляя некоторую жалость к остаткам пальмирцев, дает им разрешение заново отстроить и населить жителями город.

Но уничтожить легче, чем восстановить. Город торговли, искусств и Зенобии постепенно превратился в безвестный маленький городок, затем в крошечную крепость и, наконец, в жалкую деревушку. Нынешние граждане Пальмиры, тридцать или сорок семей, построили свои глиняные хижины в просторном дворе великолепного храма.

Неутомимого Аврелиана ждал еще один, последний труд: надо было уничтожить опасного, хотя и безродного мятежника, который во время пальмирского восстания выступил против империи на берегах Нила. Фирм, друг и союзник Одената и Зенобии, как он гордо себя именовал, был всего лишь богатым египетским купцом. Торгуя с Индией, он завязал дружбу с сарацинами и блеммиями, которые жили по обоим берегам Красного моря и потому могли легко войти в Верхний Египет. Он воодушевил египтян надеждой на свободу, во главе их разъяренной толпы ворвался в Александрию, надел там императорский пурпур, стал чеканить деньги, издавать указы и набрал армию, которую, как он тщеславно хвалился, мог содержать на одни только доходы от своей торговли бумагой. Такие войска были слабой защитой против приближавшегося Аврелиана, и кажется почти ненужным говорить, что Фирм был разгромлен, взят в плен, подвергнут пытке и казнен. Теперь Аврелиан мог поздравить сенат, народ и себя самого с тем, что за немногим менее чем три года он восстановил мир и порядок во всем римском мире.

Триумф и смерть Аврелиана

Ни один полководец с тех пор, как был основан Рим, не заслуживал триумфа больше, чем Аврелиан, и ни один триумф не был отпразднован с такими величайшими гордостью и великолепием. Это пышное шествие открыли двадцать слонов, четыре императорских тигра и более двадцати самых необычных животных из всех климатических областей севера, востока и юга. За ними шли тысяча шестьсот гладиаторов, назначенных участвовать в жестоких представлениях в амфитеатре. Богатства Азии, оружие и эмблемы множества завоеванных народов, великолепная драгоценная посуда и роскошные наряды сирийской царицы – все это проносили перед публикой в умело созданном симметричном беспорядке. Послы самых отдаленных стран мира – Эфиопии, Аравии, Персии, Бактрии, Индии и Китая, обращавшие на себя внимание богатством и необычностью нарядов, своим присутствием свидетельствовали о славе и могуществе римского императора. Он также показал народу подарки, которые получил, прежде всего многочисленные золотые венцы, преподнесенные ему благодарными городами. Победы Аврелиана были представлены длинной вереницей пленников, против своего желания участвовавших в его триумфе, – готов, вандалов, сарматов, алеманнов, франков, галлов, сирийцев и египтян. Каждый народ был выделен особой надписью, а десяти воинственным героиням готского народа, взятым в плен с оружием в руках, было присвоено имя амазонок. Но все взгляды не замечали этой толпы пленных, а были прикованы к императору Тетрику и царице Востока. Тетрик и его сын, которого он возвел в сан августа, были одеты в галльские штаны[20 - Ношение штанов, которые назывались бракке, в то время еще считалось варварским галльским обычаем, однако римляне сделали большой шаг вперед в этом направлении. Обматывать ноги и бедра полосами ткани (такая полоса называлась фасция) во времена Помпея и Горация считалось признаком плохого здоровья или изнеженности. Во времена Траяна этот обычай был принят только у роскошно живших богачей. Постепенно его перенял весь народ, вплоть до последних бедняков.], шафранного цвета тунику и верхнюю одежду пурпурного цвета.

Красота Зенобии была заключена в оковы из золота; шею царицы охватывала золотая цепь, которую поддерживал раб, и Зенобия едва не падала под непосильной тяжестью драгоценностей. Она шла впереди великолепной колесницы, на которой когда-то надеялась въехать в ворота Рима. За этой колесницей ехали две другие, еще более роскошные, – одна Одената, другая персидского монарха. Триумфальная колесница Аврелиана (раньше принадлежавшая одному из готских королей) для такого памятного случая была запряжена то ли четырьмя оленями, то ли четырьмя слонами. Самые знаменитые люди из сената, народа и войск завершали это торжественное шествие.

Неподдельная радость, удивление и благодарность заставляли звучать громче приветственные крики толпы; но удовольствие сенаторов было омрачено присутствием Тетрика, и они не могли удержаться, чтобы не выразить шепотом свое недовольство тем, что высокомерный император так выставил на позор перед всем народом римлянина и высокое должностное лицо.

Но Аврелиан, хотя, возможно, слишком насытил свою гордость, обойдясь подобным образом со своими несчастливыми соперниками, обошелся с ними с таким великодушным милосердием, какое редко проявляли древние завоеватели. Правителей, безуспешно защищавших свой трон или свою свободу, часто казнили удушением в тюрьме, как только триумфальное шествие поднималось на Капитолийский холм. Этим же узурпаторам, которых поражение сделало преступными изменниками, было позволено жить в достатке и почетном покое. Зенобия получила от императора изящную виллу в Тибуре или в Тиволи, примерно в двадцати милях от столицы; сирийская царица постепенно сделалась римской матроной, выдала дочерей замуж в знатные семьи, и ее потомство существовало еще в V веке. Тетрик и его сын были восстановлены в прежних высоких званиях и получили обратно свои богатства. Они построили на холме Целий великолепный дворец и, как только он был закончен, пригласили туда на ужин Аврелиана. Войдя во дворец, гость был приятно удивлен, увидев картину, на которой была изображена необычная судьба хозяев дома: было изображено, как они подают императору гражданский венок и скипетр Галлии и вновь получают из его рук знаки сенаторского достоинства. Отец позже был назначен наместником Лукании, и Аврелиан, который вскоре сделал отрекшегося монарха своим другом и собеседником, по-свойски спросил его: разве не более желанная доля управлять провинцией в Италии, чем царствовать за Альпами? Сын долгое время оставался уважаемым членом сената; Аврелиан и его преемники никого из римской знати не уважали больше, чем его.

Триумф Аврелиана был таким долгим и разнообразным в своей пышной роскоши, что, хотя он начался на рассвете, медленная величавая процессия поднялась на Капитолий лишь в девятом часу вечера, и, когда император вернулся во дворец, было уже темно. Празднество продолжили театральные представления, цирковые игры, охота на диких зверей, бои гладиаторов, потешные морские сражения. Армии и народу были сделаны щедрые подарки, и несколько приятных или полезных для города учреждений внесли свои вклады в увековечение славы Аврелиана. Значительная часть привезенной им с Востока военной добычи была посвящена богам Рима; Капитолий и все остальные храмы сияли от блеска даров, которые Аврелиан преподнес им в своем показном благочестии. Один только храм Солнца получил около пятнадцати тысяч фунтов золота. Этот храм, великолепное здание, был построен императором на склоне Квиринальского холма вскоре после триумфа и посвящен им тому богу, которого Аврелиан почитал как творца своей жизни и удачи. Мать Аврелиана была младшей жрицей в одном из храмов Солнца, так что особая преданность богу света была усвоена этим удачливым крестьянином еще в младенческие годы, и каждый шаг на пути вверх, каждая победа, одержанная во время его правления, подкрепляли это суеверие благодарностью.

Оружие Аврелиана победило внешних и внутренних врагов государства. Нас уверяют, что его благодетельная строгость искоренила во всем римском мире преступления и соперничество партий, вредоносные хитрости и губительное попустительство, а также прекратила дорого обходившийся стране рост численности слабого и обременительного для народа чиновничества. Но если мы хорошо представим себе, насколько быстрее коррупция развивается, чем излечивается, и при этом вспомним, что годы общественных беспорядков были длиннее, чем месяцы, отпущенные Аврелиану на его правление, то будем должны признать, что нескольких коротких мирных отрезков времени было недостаточно для выполнения трудной работы по проведению реформ. Даже его попытка снова сделать монеты полновесными была встречена сопротивлением – грозным восстанием. Раздражение императора по этому поводу прорывается в одном из его частных писем: «Боги, несомненно, определили, что моя жизнь должна быть постоянной войной, – пишет он. – Только что бунт в стенах Рима породил серьезную гражданскую войну. Рабочие монетного двора подняли бунт по наущению Фелициссима, раба, которому я дал должность по финансовой части. В конце концов они разбиты, но в сражении с ними убиты семь тысяч моих солдат из тех войск, которые обычно стоят в Дакии и в лагерях вдоль Дуная». Другие авторы подтверждают подлинность этого события и добавляют также, что оно имело место вскоре после триумфа Аврелиана, что решающее сражение произошло на холме Целий, что рабочие монетного двора подделывали монеты, а император вернул себе доверие народа, выдав людям настоящие деньги вместо фальшивых, которые он приказал принести в казну.

Мы могли бы ограничиться лишь рассказом об этой финансовой операции, но не можем умолчать о том, насколько все это в таком виде выглядит для нас нелогичным и невероятным. Уменьшение количества благородных металлов в монетах при сохранении их номинала – мера вполне в духе правления Галлиена; вероятным кажется и то, что люди, послужившие орудием этого беззакония, боялись неотвратимой кары от правосудия Аврелиана. Но и виновных, и получивших выгоду не могло быть много; нелегко представить себе и то, какими уловками эти люди смогли бы поднять народ, которому они причинили вред, против самодержца, которого они предали. Для нас естественно было бы ожидать, что такие злодеи были бы ненавистны народу наравне с осведомителями властей и прочими живыми орудиями угнетения, а денежная реформа была бы так же популярна, как уничтожение тех давно просроченных долговых расписок, которые по приказу императора были сожжены на форуме Траяна. В эпоху, когда представление о принципах коммерции было весьма несовершенным, возможно, самая благая цель могла быть достигнута грубыми и неправомерными средствами; но вряд ли временные лишения такого рода могли разжечь мощную гражданскую войну и поддерживать ее пламя. Невыносимо тяжелые налоги, введенные подряд один за другим – часть на землю, часть на предметы первой необходимости, – способны в конце концов подтолкнуть к восстанию тех, кто не хочет или не может покинуть свою родину. Но любая операция, которая какими то ни было средствами восстанавливает подлинную стоимость денег, – это совсем иной случай. Временное зло изглаживается из памяти постоянным благом, потери распределяются между множеством людей, а если несколько богачей теряют значительную часть своих состояний, они одновременно теряют ту долю значения в обществе, которую им давало обладание тем, что утрачено. Однако Аврелиан мог посчитать нужным скрыть подлинную причину восстания, а денежная реформа могла послужить лишь слабым предлогом для партии, уже могущественной и недовольной. Хотя Рим и лишился свободы, его покой нарушала межпартийная борьба. Народ, к которому император, сам плебей, всегда проявлял особую любовь, постоянно не ладил с сенатом, сословием всадников и преторианской гвардией. Только прочный, хотя и тайный сговор этих частей общества, когда объединились авторитет первого, богатство вторых и оружие третьих, мог породить силу, способную сразиться в бою с опытными дунайскими легионами, которые под руководством воинственного государя завоевали Запад и Восток.

Каковы бы ни были причина и пели этого восстания, которое с таким малым правдоподобием приписано рабочим монетного двора, победой своей Аврелиан воспользовался беспощадно. Он был суровым от природы. Нервы этого крестьянина и солдата плохо настраивались на сострадание, и он мог без волнения смотреть на пытки и смерть. С самой ранней юности обучавшийся владеть оружием, Аврелиан слишком низко пенил жизнь гражданина, а потому карал людей военной казнью за самые малые проступки и переносил в систему гражданского правосудия строгую дисциплину военного лагеря. Любовь к справедливости часто становилась у него слепой яростной страстью, и во всех случаях, когда Аврелиан считал, что безопасность его самого или общества находится под угрозой, он не смотрел на то, достаточно ли доказательств, и не соразмерял наказание с виной. Беспричинное восстание, которым римляне отплатили ему за заботу, вывело из себя высокомерного императора. Самые знатные семьи Рима были виновны в этом непонятном заговоре или попали под подозрение. Жажда скорой мести привела к кровавой расправе, в которой погиб один из племянников императора. Палачи устали (если мы вправе позаимствовать выражение одного жившего тогда поэта), тюрьмы были переполнены, и несчастный сенат оплакивал смерть или отсутствие своих самых прославленных членов. Гордость Аврелиана была для сената не менее оскорбительной, чем его жестокость. Не зная ограничений, поставленных гражданским законодательством, или не желая их терпеть, Аврелиан не считал нужным обосновать свою власть чем-либо, кроме силы оружия, и владел по праву завоевателя империей, которую спас и покорил. Один из самых рассудительных государей Рима заметил однажды, что способности его предшественника Аврелиана больше подходили для командования армией, чем для управления империей. Понимая, в каком качестве природа предназначила ему блистать, Аврелиан через несколько месяцев после своего триумфа снова отправился на войну: было целесообразно дать беспокойному нраву легионеров выход в боях с иноземцами, а персидский монарх, по-прежнему наслаждаясь позором Валериана, продолжал безнаказанно бросать вызов величию Рима. Император, ведя за собой армию, грозную не числом солдат, а дисциплиной и отвагой, дошел до проливов, отделяющих Европу от Азии. Там он узнал, что даже самая абсолютная власть – плохая защита против тех, кем руководит отчаяние. Он сказал что-то угрожающее одному из своих секретарей, который был обвинен в вымогательстве, а было известно, что угрозы Аврелиана редко остаются невыполненными. У преступника оставалась лишь одна надежда – замешать в это дело некоторых старших офицеров армии, чтобы те разделили с ним его опасность или по меньшей мере его страхи. Умело подделав почерк своего господина, секретарь показал этим офицерам длинный кровавый список обреченных на смерть, в котором стояли их собственные имена. Не заподозрив обмана и не проверив подлинность списка, они решили спасти свои жизни, убив императора. Когда войска были на марше, на дороге между Византием и Гераклеей эти заговорщики, которым их должности давали право находиться рядом с Аврелианом, напали на него, и после недолгого сопротивления он погиб от руки Мукапора – военачальника, которого всегда любил и которому верил. Он умер, оплакиваемый жалевшей о нем армией, ненавидимый сенатом, но всеми признанный как воинственный удачливый правитель, полезный, хотя и суровый реформатор выродившегося государства.

После смерти Аврелиана сенат в последний раз употребил свою власть и выбрал М. Клавдия Тацита. Армия признала его, и он успешно вел войну против аланов. После того как он был убит, армия выбрала М. Аврелия Проба. Он одержал несколько побед на Рейне и Дунае, затем был убит в Сирмиуме. Его преемник Марк Аврелий Кар умер загадочным образом в начале войны против Персии. Ему наследовали его сыновья. Однако группа офицеров в Халкедоне выбрала императором Тая Аврелия Валерия Диоклетиана. Карин, единственный выживший сын Кара, короткое время правил на западе. В сражении при Маргусе Диоклетиан одержал победу и стал единственным хозяином римского мира. Все это рассказано в главе 12, которая здесь опущена.

НОВОЕ УСТРОЙСТВО ИМПЕРИИ

Глава 13

ПРАВЛЕНИЕ ДИОКЛЕТИАНА И ТРЕХ ЕГО СОПРАВИТЕЛЕЙ. ЕГО ТРИУМФ И НОВЫЙ ПОРЯДОК. УСЛОЖНЕНИЕ ПРИДВОРНОГО ЦЕРЕМОНИАЛА. ОТРЕЧЕНИЕ И СМЕРТЬ ДИОКЛЕТИАНА. УПАДОК ИСКУССТВ

Насколько правление Диоклетиана было более славным, чем у любого из его предшественников, настолько же его происхождение было ниже и презреннее, чем у них. Могучие голоса заслуг и грубой силы и раньше часто заставляли умолкнуть знатность рода с ее абстрактными правами, но до этого времени свободная и находившаяся в рабстве части человечества были строго отделены одна от другой. А родители Диоклетиана были рабами в доме римского сенатора Анулина, и сам он не имел никакого родового имени, кроме того, которое образовал себе от названия маленького городка в Далмации, откуда была родом его мать. Однако его отец, вероятно, добился свободы для всей семьи и вскоре после этого поступил на должность писца, которую обычно исполняли люди его звания. Благоприятные предсказания оракулов, а вернее, сознание собственной большой одаренности направили его честолюбивого сына на военную службу и вселили в него надежду на удачу. Было бы очень любопытно проследить за хитрыми уловками и случайными обстоятельствами, которые в конце концов позволили ему исполнить эти пророчества и показать свои достоинства всему миру. Диоклетиан был назначен наместником Мезии, затем возведен в консулы, после этого получил высокую командную должность в охране дворца. Он отлично проявил свои способности в Персидской войне, и после смерти Нумериана раб, по признанию и оценке его соперников, был объявлен самым достойным претендентом на императорский трон. Религиозное благочестие сыграло с Диоклетианом злую шутку: у его соправителя Максимиана оно смягчало свирепость дикого нрава, а самому Диоклетиану вредило, заставляя подозревать его в недостатке личного мужества. Трудно было бы убедить нас в трусости солдата удачи, который заслужил и долго сохранял уважение легионов и благосклонность стольких воинственных государей. Но иногда и клевета бывает такой умной, что точно выбирает для нападения самое уязвимое место. У Диоклетиана всегда хватало мужества на то, чтобы выполнять долг и действовать в соответствии с обстоятельствами, но похоже, что он не обладал той благородной отвагой, которая заставляет героя искать опасности и славы, презирать хитрость и дерзко требовать верности от равных ему. Дарования Диоклетиана были скорее полезными, чем блестящими, – сильный ум, отточенный жизненным опытом и изучением людей; находчивость и прилежание в делах; хорошо рассчитанная смесь щедрости и бережливости, мягкости и строгости; продуманная на много шагов вперед хитрость под видом солдатской прямоты; постоянство в преследовании своих целей и гибкость в выборе средств, которые он умел менять; и прежде всего – великий дар подчинять и свои, и чужие страсти интересам своего честолюбия и окрашивать это честолюбие в самые подходящие на данный момент оттенки справедливости и любви к общественному благу. Как Август, Диоклетиан может считаться основателем новой империи; подобно приемному сыну Цезаря, он проявил себя больше как государственный деятель, чем как воин, и оба эти государя никогда не применяли силу, если могли достичь своей цели политическим путем.

Победа Диоклетиана выделяется из всех своей мягкостью. Народ, который привык рукоплескать завоевателю за милосердие, если обычные наказания – смертную казнь, ссылку и конфискацию имущества он применял с хотя бы малейшей умеренностью и беспристрастием, теперь был самым приятным образом удивлен, когда увидел, что огонь гражданской войны полностью угас на поле боя. Диоклетиан приблизил к себе Аристандра, первого советника семьи Каров, пощадил жизнь, имущество и достоинство своих противников и даже оставил на прежних должностях большинство сторонников Карина. Вполне вероятно, что к такому человечному поведению хитрого далматинца могло отчасти побудить благоразумие: из этих слуг многие купили его благосклонность тайным предательством, а в других он уважал благодарную верность господину в его несчастье. Аврелиан, Проб и Кар умели верно судить о людях; они заполнили государственные и военные административные учреждения, которых тогда было мало, служащими, чьи достоинства выдержали испытание делом и чье увольнение повредило бы обществу и не послужило бы интересам преемника. Однако такое поведение показало римскому миру, что новое царствование обещает стать прекрасным, и сам император громко подтвердил это благоприятное мнение, подчеркнуто заявив, что из всех добродетелей, которыми обладали его предшественники, он больше всего стремится подражать философскому человеколюбию Марка Аврелия Антонина.

Первое большое дело Диоклетиана после вступления на престол, казалось, подтверждало его искренность и умеренность: по примеру Марка Аврелия новый император назначил себе соправителя. Им стал Максимиан, которому был присвоен сначала титул цезаря, а затем августа. Но причины для такого поступка и избранная при этом цель у Диоклетиана были совершенно не те, что у его горячо любимого предшественника. Марк Аврелий, надев пурпур на молодого любителя роскоши, уплатил ему долг благодарности и, если говорить правду, сделал это за счет счастья страны. Диоклетиан же, разделив труды правления с другом и тоже солдатом в опасное для страны время, укреплял этим оборону как востока, так и запада империи. Максимиан родился в крестьянской семье и, как Аврелиан, недалеко от Сирмиума. Безграмотный и не считавшийся с законами, он и на вершине власти имел деревенскую внешность и манеры, которые выдавали его низкое происхождение. Война была единственным делом, которое он знал. За свою долгую военную службу он отличился на всех границах империи. Хотя его военные таланты были больше умением подчиняться, чем умением командовать и, возможно, он никогда бы не достиг вершины полководческого искусства, благодаря своей отваге, постоянству и опытности он был способен выполнять самые трудные предприятия. Пороки Максимиана были не менее полезны для его благодетеля, чем достоинства. Неспособный к жалости и не боявшийся последствий своих поступков Максимиан был подходящим исполнителем для любого жестокого дела, которое хитрый Диоклетиан мог посчитать необходимым, но не желал признавать своим. Как только кровавая жертва на алтарь благоразумия или мести была принесена, Диоклетиан своевременным заступничеством спасал немногих уцелевших, которых и не собирался наказывать, мягко осуждал своего сурового соправителя за излишнюю строгость и наслаждался тем, что их противоположные принципы правления обычно характеризовали сравнением «железного и золотого веков». Несмотря на разницу характеров, императоры сохранили на троне дружбу, связавшую их, когда они были частными лицами. Максимиан при своем высокомерном и буйном нраве, который позже оказался таким губительным для него и для народа, привык уважать гений Диоклетиана и признавал превосходство разума над грубой силой. То ли из гордости, то ли из суеверия императоры приняли почетные имена. Диоклетиан назвался Иовиус – «подобный Юпитеру», а Максимиан – Геркулиус – «подобный Геркулесу». Пока всевидящая мудрость Юпитера поддерживает движение мира, говорили купленные ими ораторы, невидимое оружие Геркулеса очищает мир от чудовищ и тиранов.

Но даже всемогущество Иовиуса и Геркулиуса было неспособно выдержать тяжесть правления империей. Благоразумный Диоклетиан обнаружил, что империи, со всех сторон осаждаемой варварами, нужно было иметь по большой армии и по императору с каждой стороны света. Для этого он решил опять разделить на части свою слишком громоздкую ношу и дать двум военачальникам, чьи достоинства были проверены в деле, такую же, как у него, долю высшей власти вместе с низшим титулом цезарь. Сан младших носителей императорского пурпура получили Галерий, носивший прозвище Арментариус – Пастух из-за того, что в начале жизни был пастухом, и Констанций, прозванный Хлор, то есть Бледный, за бледный цвет лица. Говоря о родине, происхождении и нраве Геркулиуса, мы уже рассказали, каковы они были у Галерия, которого часто и не без оснований называли младшим Максимианом, однако похоже, что во многих отношениях младший Максимиан был и добродетельнее, и талантливее старшего. Констанций был не такого низкого происхождения, как его товарищи по правлению. Его отец Евтропий был одним из известнейших и знатнейших аристократов Дардании, а мать была племянницей императора Клавдия Готского. Хотя молодость Констанция прошла на военной службе, нрав у него был мягкий, а манеры учтивые, и народ уже давно признавал его достойным того сана, которого он в конце концов достиг. Чтобы упрочить политический союз союзом семейным, каждый из императоров стал приемным отцом одного из цезарей. Диоклетиан усыновил Галерия, а Максимиан – Констанция, и каждый, заставив своего приемного сына развестись с прежней женой, выдал за него замуж свою дочь. Эти четыре государя поделили между собой обширную территорию империи. Констанцию была поручена оборона Галлии, Испании и Британии; Галерия поместили на берегах Дуная в качестве защитника иллирийских провинций; владениями Максимиана стали считаться Италия и Африка, а себе Диоклетиан оставил Фракию, Египет и богатые страны Азии. Каждый из правителей был верховным владыкой на управляемой им части империи, но их совместная власть распространялась на всю территорию монархии и каждый был готов помочь собратьям по власти советом или присутствием. Цезари и в своем высоком сане чтили величие императоров, и три младших по возрасту правителя неизменно платили благодарностью и послушанием творцу их высоких судеб. Среди них не было места подозрительности и зависти к могуществу другого, и кто-то сравнил их на редкость удачный союз с хором, в котором умелый глава создает и поддерживает гармонию голосов.

Эта важная мера была принята лишь примерно через шесть лет после того, как был взят в соправители Максимиан; эти годы не прошли без памятных событий. Но для большей понятности рассказа мы предпочитаем сначала описать более совершенную структуру управления империей, которую установил Диоклетиан, и лишь потом рассказать о том, что произошло за время его правления. В этом рассказе мы будем придерживаться естественного порядка событий, а не дат, принятых в весьма сомнительной хронологии.

Максимиан подавил крестьянское восстание в Галлии. Караузий, захватив власть над флотом, находившимся в Ла-Манше, надел императорский пурпур в Британии, но был вскоре убит, и его смерть позволила Констанцию вернуть Британию под свою власть. Оба цезаря вместе защитили границы на Рейне и Дунае. Диоклетиан же, подавив мятеж в Египте, занялся делами Востока. Он посадил на престол Армении Тиридата, друга Рима, уступил Персии провинции, расположенные за Тигром, и заключил с ней мир, продолжавшийся сорок лет.

Триумф Диоклетиана

Как только начался двадцатый год правления Диоклетиана, император отметил в Риме торжественным триумфальным шествием эту памятную годовщину и вместе с ней свои военные успехи. Славу этого дня разделил с ним лишь Максимиан, его равноправный собрат по верховной власти. Оба цезаря тоже сражались и побеждали, но их заслуги были в строгом соответствии с древними правилами отнесены за счет благодетельного влияния императоров, их отцов и повелителей. Триумф Диоклетиана и Максимиана был, возможно, не таким великолепным, как триумфы Аврелиана и Проба, но был украшен несколькими подробностями, говорившими о высочайшей славе и удаче. Африка и Британия, Рейн, Дунай и Нил дали для него свои трофеи, но самым драгоценным было другое украшение – победа над персами, за которой последовало завоевание большой территории. Перед императорской колесницей несли изображения захваченных рек, гор и провинций. Вид пленных жен, сестер и детей Царя царей был для народа зрелищем новым и приятным для самолюбия. В глазах же потомства этот триумф выделяется среди всех менее почетным отличием: это был последний триумф, который праздновали в Риме. Вскоре императоры перестали побеждать, а Рим – быть столицей империи.

Место, на котором был основан Рим, было освящено древними обрядами и мнимыми чудесами. Казалось, что каждый угол этого города одухотворен присутствием какого-нибудь бога или памятью о каком-нибудь герое, и власть надо всем миром была обещана Капитолию. Те, кто родился в Риме, были во власти этой сладкой обманчивой мечты и верили в нее. Она перешла к ним от предков, была усвоена вместе с самыми первыми привычками жизни, взрослела вместе с ними и в известной мере была защищена мнением о ее полезности в политике. Форма правления срослась с местом, откуда оно осуществлялось, и считалось невозможным переселить правительство куда-то еще, не разрушив его структуру. Но столица теряла свое главенство по мере того, как становилось больше завоеванных земель. Провинции поднимались на один уровень с Римом, и побежденные народы принимали имя римлян, но не перенимали при этом их привычек. Однако остатки древней конституции и сила обычая еще долгое время охраняли достоинство Рима. Императоры, даже если были родом из Африки или из Иллирии, уважали свою вторую родину как место, где находился источник их власти, и как центр своих обширных владений. Чрезвычайные обстоятельства во время войн часто требовали присутствия государя на границе, но Диоклетиан и Максимиан первыми среди императоров стали постоянно жить в провинциях в мирное время. Хотя их поведение и можно объяснить личными причинами, оно было оправдано очень благовидными политическими соображениями. Двор императора Запада большую часть времени находился в Милане, который благодаря своему положению у подножия Альп казался гораздо удобнее, чем Рим, для наблюдения за передвижениями германских варваров. Вскоре Милан достиг великолепия, достойного имперской столицы. Его дома в описаниях названы многочисленными и хорошо построенными, а жители – вежливыми, великодушными и свободными от предрассудков. Красоту новой столицы создавали цирк, театр, монетный двор, дворец, бани, названные в честь их создателя Максимиана, украшенные статуями портики и двойное кольцо стен. Похоже, что эта красота не тускнела даже от близости Рима. Диоклетиан тоже честолюбиво стремился соперничать с величием Рима: он тратил свой досуг и богатства Востока на украшение Никомедии, города, находившегося на границе Европы и Азии и почти на середине пути от Дуная до Евфрата.

Приглянувшись монарху, Никомедия за счет народа в течение нескольких лет достигла такого великолепия, на создание которого могло потребоваться несколько эпох, и стала уступать по численности населения лишь Риму, Александрии и Антиохии. Диоклетиан и Максимиан вели деятельную жизнь и много времени проводили в лагерях или в пути во время долгих и частых военных походов, но похоже, что каждый раз, когда дела страны давали им передышку, они с удовольствием удалялись отдохнуть в свои любимые резиденции – один в Никомедию, другой в Милан. Очень сомнительно, что Диоклетиан вообще приезжал в древнюю столицу империи до двадцатого года своего правления, когда отпраздновал в Риме свой триумф. И даже по случаю этого знаменательного события он пробыл там меньше двух месяцев. Из-за отвращения к развязной фамильярности римского народа он поспешно покинул Рим за две недели до того дня, когда, как все ожидали, император должен был появиться в сенате, чтобы принять от сенаторов знаки консульского достоинства.

Нелюбовь Диоклетиана к Риму и римской свободе была не минутным капризом, а очень тонкой политикой. Этот хитрый правитель заложил основы новой системы управления империей, которую позже достроила семья Константина, а поскольку сенат свято оберегал старую конституцию, император решился лишить сенаторское сословие тех небольших остатков власти и уважения, которые оно еще имело. Мы можем вспомнить, что примерно за восемь лет до вступления Диоклетиана на престол сенат на короткое время обрел величие и честолюбивые надежды. Пока это воодушевление преобладало над всеми другими чувствами, многие аристократы неосторожно проявляли усердие в борьбе за дело свободы, а когда преемники Проба отвернулись от республиканской партии, сенаторы не смогли скрыть свое бессильное недовольство. На Максимиане, верховном правителе Италии, лежала обязанность искоренить эти больше досаждавшие власти, чем действительно опасные для нее, настроения, и эта задача прекрасно подходила его жесткому нраву. Самых знаменитых членов сената, к которым Диоклетиан всегда относился с подчеркнутым уважением, его соправитель обвинил в вымышленных заговорах, и обладание изящной виллой или хорошо ухоженным поместьем было неопровержимым доказательством вины. Лагерь преторианцев, который так долго служил гнетом для величия Рима, теперь стал защитой того же величия: эти высокомерные воины, почувствовав, что их власть близится к концу, естественно, были совсем не прочь объединить свою силу с авторитетом сената. Диоклетиан своими благоразумными действиями понемногу уменьшил число преторианцев, отменил их привилегии и заменил их двумя верными легионами из Иллирика, которые, получив названия иовианцев и геркулианцев, были назначены служить гвардией для императоров. Но самую губительную, хотя и не столь заметную рану Диоклетиан и Максимиан нанесли сенату своим отсутствием и его неизбежными последствиями. Пока императоры жили в Риме, законодательное собрание можно было угнетать, но им вряд ли можно было пренебрегать. Преемники Августа имели власть диктовать любые законы, которые могли им подсказать мудрость или каприз. Но эти законы утверждал сенат, в его решениях и постановлениях сохранялись формы прежней свободы, и, уважая предрассудки римского народа, мудрые государи были до некоторой степени вынуждены говорить и вести себя как положено полководцу и первому должностному лицу республики. Среди войск и в провинциях они открыто были самодержавными владыками и, когда стали постоянно жить вдали от столицы, навсегда отбросили то притворство, которое рекомендовал своим преемникам Август. При осуществлении и законодательной, и исполнительной власти государь советовался со своими советниками, а не спрашивал мнение великого законодательного собрания нации. Имя сената произносилось с почтением до последних дней империи, его члены по-прежнему имели почетные отличия, льстившие их тщеславию, но собрание, которое так долго являлось сначала источником, а затем орудием власти, понемногу было забыто. Сенат Рима потерял всякую связь с императорским двором и был оставлен на Капитолийском холме как почтенный, но бесполезный памятник старины.

Когда правители Рима покинули сенат и свою древнюю столицу, они легко забыли о происхождении своей власти и о том, что делало ее законной. Гражданские звания консула, проконсула, цензора и трибуна – названия должностей, из которых складывалась эта власть, – напоминали народу о ее республиканском происхождении. Эти скромные титулы были отброшены, а слову «император», означавшему «повелитель», которым правители продолжали называть свой высокий сан, они придали новый, более почетный смысл: оно означало уже не командующего римскими войсками, а верховного владыку римского мира. К наименованию «император», которое первоначально было воинским званием, было присоединено другое, более надменное. Слово «доминус», что значит «господин», первоначально означало не власть правителя над подданными или командира над подчиненными ему солдатами, а деспотическую власть хозяина над его домашними рабами. Первые цезари понимали его в этом ненавистном людям смысле и с отвращением отвергали. С течением времени сопротивление правителей понемногу слабело, а ненавистное слово становилось не таким ненавистным, и в конце концов обращение «наш господин император» стало не только использоваться льстецами, но постоянно появляться в законодательных и общественных документах.

Таких высоких имен было достаточно, чтобы удовлетворить даже самое огромное честолюбие, и, если преемники Диоклетиана все же отказывались от титула царь, это, видимо, было вызвано не столько умеренностью, сколько разборчивостью. Всюду, где говорили на латыни (а она была языком государственной власти во всей империи), титул император, который носили они одни, вызывал больше почтения, чем титул царь, которое они должны были бы делить с сотней варварских вождей либо, в самом лучшем случае, могли наследовать только от Ромула или Тарквиния.

Но на Востоке чувства людей были иными, чем на Западе. С самого начала истории азиатские государи именовались на греческом языке словом «базилевс», что означает «царь», а поскольку это слово обозначало первого среди людей, раболепные жители восточных провинций скоро начали употреблять его в своих прошениях на имя того, кто занимал римский престол. Диоклетиан и Максимиан незаконно присвоили себе даже символы богов или по меньшей мере звание божественный и передали то и другое своим преемникам – императорам-христианам. Однако эти преувеличенно хвалебные обращения вскоре перестали быть кощунством, поскольку утратили значение: когда слух привык к их звучанию, их стали выслушивать с безразличием, как туманные по смыслу, но горячие заверения в уважении.

Усложнение придворного церемониала

Со времени Августа до времени Диоклетиана римские государи, находясь среди своих сограждан, беседовали с ними без церемоний, а те приветствовали их лишь с таким почетом, какой обычно оказывали сенаторам и должностным лицам. Главным внешним знаком звания государя была императорская или воинская одежда пурпурного цвета; у сенаторов одежда была отмечена широкой, а у всадников – узкой полосой этой же почетной окраски. Гордость или, вернее, политический расчет Диоклетиана побудили этого хитрого правителя принять за образец торжественное великолепие персидского двора. Он рискнул надеть венец – украшение, которое римляне ненавидели как знак царского звания и ношение которого считалось самым отчаянным поступком среди безумств Калигулы. Этот венец был всего лишь широкой белой головной повязкой, украшенной жемчужинами. Роскошные наряды Диоклетиана и его преемников были сшиты из шелка и украшены золотом; кто-то гневно заметил, что даже их башмаки были усыпаны самыми редкими драгоценными камнями. Доступ к их священным особам с каждым днем становился все труднее из-за вводимых ими все новых церемоний и форм почитания. Аллеи на территории дворца строго охраняли воины из различных схол – так стали теперь называться отряды внутридворцовой охраны. Внутренние покои были отданы под ревнивую и бдительную охрану евнухов, рост численности и влияния которых был самым безошибочным признаком усиления деспотизма. Подданный любого звания, когда его наконец допускали к императору, должен был пасть перед ним на землю вниз лицом, склоняясь по восточному обычаю перед божественностью своего господина и повелителя. Диоклетиан был человек здравомыслящий, которого и частная, и общественная жизнь научили верно оценивать и себя самого, и человечество, поэтому нелегко поверить, что ввести персидские обычаи вместо римских его побудило такое мелкое чувство, как тщеславие. Нет, он тешил себя надеждой, что показные великолепие и роскошь будут подавлять воображение толпы, что монарх, укрываясь от людских глаз, меньше будет подвергаться грубому осуждению солдат и народа и что привычка подчиняться постепенно породит в людях почтение. Как деланая скромность Августа, торжественное величие Диоклетиана было актерской игрой, но следует признать, что из этих двух комедий первая была гораздо достойнее мужчины и благородного человека, чем вторая. Целью одного было скрыть, а целью другого – выставить напоказ неограниченную власть императоров над римским миром.

Показное величие было первым принципом новой системы, созданной Диоклетианом. Вторым принципом было деление. Он разделил на части империю, провинцию и все отрасли управления – как гражданского, так и военного. Император увеличил количество шестерней государственной машины и этим замедлил ее работу, но сделал ее надежнее. Все преимущества и все недостатки этих нововведений, какими бы они ни были, следует считать делом рук изобретателя новой системы. Но поскольку каркас нового государства был постепенно улучшен и достроен до целого здания последующими правителями, нам удобнее отложить рассмотрение этой системы до того момента, когда речь пойдет о временах ее зрелости и совершенства. Поэтому мы более подробно опишем новую империю в рассказе о правлении Константина, а здесь бегло очертим основные контуры нового государства в том виде, как их провела рука Диоклетиана.

Он взял себе для осуществления верховной власти трех соправителей и, будучи уверен, что способностей одного человека недостаточно, чтобы оборонять страну, считал правление четырех не временной мерой, а основным законом конституции. По его замыслу два старших правителя должны были носить венец и иметь титул август; поскольку на их решения могли влиять личные привязанности или уважение, они должны были регулярно вызывать к себе двух своих младших по званию собратьев. Цезари со временем должны были в свою очередь подниматься на высшую ступень власти, обеспечивая тем самым ее преемственность. Империя была разделена на четыре части. Более почетными из них были Восток и Италия, а более трудоемкими – Дунай и Рейн. В двух первых требовалось присутствие августов, две другие были поручены цезарям. Войсками распоряжались все четыре соправителя, и понимание, что победить одного за другим четырех грозных противников – задача невыполнимая, должно было охладить воинственный пыл любого честолюбивого полководца. В делах гражданского правления императоры по этому плану должны были осуществлять самодержавную власть совместно и нераздельно, и их постановления, подписанные именами всех четверых, должны были распространяться во всех провинциях, поскольку при разработке этих документов императоры помогали друг другу советами и авторитетом. Несмотря на такие предосторожности, политическое единство римского мира постепенно угасало, и был введен принцип разделения, который довольно скоро навсегда расколол этот мир на Западную и Восточную империи.

Система Диоклетиана имела еще один недостаток весьма материального свойства, которым нельзя полностью пренебречь даже в наше время: административная система стала стоить дороже, а следствием этого стал рост налогов, усиливший угнетение народа. Вместо небольшой «семьи» из рабов и вольноотпущенников, которой было достаточно Августу и Траяну в их скромном величии, были созданы три или четыре великолепных двора в разных частях империи, и столько же римских царей тщеславно соперничали друг с другом и с персидским монархом в пышности и роскоши придворной обстановки. Количество советников, должностных лиц, чиновников и служителей в разных государственных учреждениях возросло до небывалых ранее пределов, и (тут мы осмелимся позаимствовать выражение возмущенного современника событий) «когда среди населения получающих выплаты стало больше, чем приносящих деньги в казну, наградные выплаты стали гнетом для провинций». Легко можно выстроить непрерывный ряд гневных воплей и жалоб на налогообложение, начиная с этого времени и до последних дней империи. В зависимости от вероисповедания и положения в обществе авторы выбирают целью для своих нападок кто Константина, кто Валента, кто Феодосия; но все единодушно заявляют, что налоги и сборы, особенно налог на землю и подушный налог, были непомерно тяжелым бременем для населения и усиливающимся бедствием их времени. Из такого единогласия беспристрастный историк, обязанный проводить границу между истиной и сатирой так же, как между истиной и хвалебной одой, может сделать вывод, что каждый из правителей виновен в части того зла, в котором их обвиняют, и причина этого – не столько личные пороки правителей, сколько общая у них всех система правления. Император Диоклетиан действительно был создателем этой системы, но в его царствование растущее зло удавалось удерживать в границах приличия и умеренности, то есть он заслужил упрек в том, что подал губительный пример другим, но не в том, что сам был угнетателем. К этому можно еще добавить, что управление финансами при нем велось с благоразумной бережливостью и что после уплаты всех текущих расходов в имперской казне еще оставалось много средств и для щедрости, когда для нее были основания, и на случай любых чрезвычайных обстоятельств, возможных в государстве.

Отречение и смерть Диоклетиана

На двадцать первом году правления Диоклетиан принял свое достопамятное решение отречься от императорского сана. Такого поступка скорее можно было бы ожидать от старшего или младшего Антонина, чем от этого правителя, который не пользовался уроками философии ни когда добивался верховной власти, ни когда ее осуществлял. Диоклетиан заслужил славу тем, что впервые дал миру пример отречения – пример, которому не часто следовали самодержцы более поздних времен. Когда наш ум ищет что-либо подобное, естественно, приходит на память Карл V – не оттого лишь, что один современный историк своим красноречием сделал это имя хорошо знакомым для английского читателя, но и не по причине очень заметного сходства в характерах этих двух императоров, чьи политические дарования были выше военных, а добродетели проявлялись лишь в подходящие моменты и были порождены больше хитростью, чем природой. Однако отречение Карла, видимо, было ускорено превратностями судьбы: похоже, что неудача любимых планов заставила его поспешить расстаться с властью, которую он считал слишком малой для своего честолюбия. Царствование же Диоклетиана было непрерывной чередой успехов, и похоже, что он стал всерьез думать об отказе от императорского трона лишь после того, как победил всех врагов. Ни тот ни другой не были очень стары: Карлу было только пятьдесят пять лет, а Диоклетиану не больше пятидесяти девяти; но деятельный образ жизни этих государей – войны и поездки, заботы, связанные с царским саном, и усердное занятие делами успели повредить их здоровье и наделили их до срока старческими недугами.

Несмотря на суровость зимы, очень холодной и дождливой в том году, Диоклетиан вскоре после своей триумфальной церемонии покинул Италию и направился на Восток. Из-за неласковой погоды и дорожной усталости у него началась и стала медленно развиваться болезнь. Хотя переходы были легкими и императора чаще всего несли в крытых носилках, ко времени его приезда в Никомедию в конце лета недуг уже стал очень тяжелым и вызывал тревогу. Всю зиму император не выходил из своего дворца. Опасность, в которой он находился, вызывала у всех непритворные сочувствие и огорчение, но люди могли судить об изменениях в его здоровье лишь по радости или горю, которые читали на лицах и в поведении его приближенных. Прошел слух о его смерти, и какое-то время все верили, что император умер, но предполагали, будто это скрывают, чтобы не допустить беспорядков, которые могли бы возникнуть в отсутствие цезаря Галерия. Однако все кончилось тем, что 1 марта Диоклетиан еще раз появился на людях, но был таким бледным и так исхудал, что его с трудом могли узнать даже те, кому его внешность была очень хорошо знакома. Для него настало время положить конец мучительной борьбе между здоровьем и достоинством, которая шла в его душе уже больше года: здоровье требовало бережного отношения к себе и покоя, достоинство приказывало руководить великой империей и с одра болезни. Диоклетиан решил провести остаток своей жизни на почетном отдыхе, сделав свою славу недоступной для ударов судьбы, а арену мира уступить своим молодым и деятельным соправителям.

Церемония его отречения состоялась на просторной равнине примерно в трех милях от Никомедии. Император поднялся на высокий трон и в полной ума и достоинства речи объявил о своем намерении одновременно народу и солдатам, которые были созваны туда ради этого чрезвычайного случая. Сняв с себя пурпур, он сразу же скрылся от прикованных к нему пристальных взглядов толпы и, проехав через город в закрытой колеснице, направился, нигде не задерживаясь, в любимое уединенное жилище, которое выбрал себе в своей родной Далмации. В тот же день, 1 мая, Максимиан, как было договорено заранее, сложил с себя сан императора в Милане. Даже среди великолепия своего римского триумфа Диоклетиан обдумывал намерение отречься от власти. Желая обеспечить повиновение Максимиана, он потребовал от него то ли клятвы общего характера, что тот будет подчиняться в своих поступках авторитету своего благодетеля, то ли конкретного обещания, что тот отречется от престола, как только услышит совет так поступить и увидит пример отречения. Это соглашение, хотя оно и было скреплено торжественным обетом перед алтарем Юпитера Капитолийского, было слабой уздой для свирепого нрава Максимиана, главной страстью которого было властолюбие и который не желал ни спокойной жизни в настоящем, ни доброго имени у потомства. Однако тот, хотя и неохотно, подчинился власти, которую приобрел над ним его мудрый соправитель, а после отречения сразу удалился на свою виллу в Луканий, где при своем нетерпеливом характере едва ли мог надолго найти покой.

Диоклетиан, родившийся в семье рабов и поднявшийся до престола, последние девять лет своей жизни провел на положении частного липа. Уход от дел был подсказан ему разумом, и, кажется, он был доволен этой жизнью, во время которой долго пользовался уважением тех правителей, которым уступил власть над миром. Редко случается, чтобы ум, долгое время упражнявшийся в делах, приобрел привычку беседовать с самим собой, и потому те, кто лишается власти, больше всего жалеют о том, что теперь им нечем занять себя. Литература и религия, которые представляют так много увлекательных возможностей одинокому человеку, не смогли привлечь внимание Диоклетиана; но он сохранил или по меньшей мере быстро приобрел заново вкус к самым невинным и естественным удовольствиям и в достаточной степени заполнил свои свободные часы строительством, посадкой растений и уходом за садом. Его ответ Максимиану заслуженно прославился. Этот беспокойный старик добивался, чтобы Диоклетиан вновь взял в руки бразды правления и надел императорский пурпур. Диоклетиан отверг искушение: улыбнулся с жалостью и спокойно сказал, что, если бы он смог показать Максимиану капусту, которую собственными руками посадил в Салоне, тот больше не стал бы уговаривать его отказаться от наслаждения счастьем ради погони за властью. В беседах с друзьями он часто признавал, что из всех искусств самое трудное – искусство царствовать, и обсуждал эту тему с некоторым раздражением, которое могло быть вызвано лишь его собственным опытом. «Как часто четырем или пяти советникам бывает выгодно объединиться и обмануть своего государя! – любил говорить Диоклетиан. – Он отгорожен от людей своим высоким саном, и поэтому правда от него скрыта; он может видеть только их глазами, он слышит только их ложные объяснения. Он ставит на важнейшие должности тех, кто порочен и слаб, а самых добродетельных и достойных подданных держит в немилости. Из-за таких позорных уловок, – добавлял Диоклетиан, – самые лучшие и самые мудрые правители оказываются беспомощными перед продажностью и испорченностью придворных». Для нас умение видеть подлинную цену величия и уверенность в бессмертной славе делают привлекательнее удовольствия жизни на покое, но римский император играл в мире слишком важную роль, чтобы к его наслаждению удобствами и безопасностью частной жизни не примешалось ни капли горечи. Диоклетиан не мог не знать о бедах, постигших империю после его отречения. Страх, печаль и недовольство иногда настигали его в его салонском уединении. Если не его любящее сердце, то по меньшей мере его гордость сильно страдала из-за несчастий, пережитых его женой и дочерью, а последние минуты Диоклетиана были омрачены несколькими унижениями, от которых Лициний и Константин могли бы избавить отца стольких императоров, который и их самих первый вывел на путь к вершине власти. До наших дней дошло сообщение, хотя и очень мало заслуживающее доверия, будто бы Диоклетиан благоразумно ускользнул от их власти, покончив жизнь самоубийством.