Рубинчик открыл глаза и глянул в иллюминатор. Как всегда, Сибирь от горизонта до горизонта была укрыта сплошной облачностью. Только изредка в редких разрывах тяжелых облаков можно было разглядеть заснеженную тайгу, гигантские каменистые разломы каких-то доисторических оврагов, синие извилистые ленты замерзших рек и желто-серые панцири льда на болотах. Бесконечно мертвое и замороженное пространство. Как писал в X веке один араб-путешественник, «остров, на котором живут русы, покрыт лесами и болотами, нездоров и сыр». Черт возьми, так что же тянет сюда, в эти гиблые замороженные просторы, и татар, и монголов, и шведов, и немцев, и евреев, и французов? Какая мистическая сила? Гитлер, Наполеон, Карл XII, Чингисхан, а еще раньше, до них – хазарские цари…
– Товарищ пассажир, вы будете завтракать?
Рубинчик отвлекся от иллюминатора. Юная, не старше семнадцати стюардесса с васильковыми глазками на круглом прыщавом личике девственницы, в короткой форменной юбочке, серых шерстяных чулках и фетровых полуботинках стояла над ним с целлофановым пакетом в руках. Рубинчик скосил глаза и увидел, как два гэбэшника разом, будто ревнивые родители, повернулись к ним. Он посмотрел на стюардессу и покачал головой:
– Нет, спасибо.
– Напрасно отказываетесь! – вдруг бойко сказала она, заглядывая ему в глаза. – Тут финский сервелат и болгарские яблоки! Очень вкусно. Вы, между прочим, со мной в третий раз летите. Я читаю ваши статьи в газете. Возьмите завтрак, не пожалеете! Меня Катей зовут.
Она вставила перед Рубинчиком ножки столика в пазы подлокотников и положила на этот столик пакет с завтраком, наклонясь к Рубинчику так близко, что ее льняные волосы коснулись его лица.
– Вам чай или кофе?
Рубинчик, скосив глаза, видел, как побелели не то от злости, не то от ревности лица его соседей-гэбэшников.
– Чай, – сказал он.
– Правильно, – одобрила Катя. – Кофе возбуждает. А вам лучше поесть и поспать. До Москвы еще шесть часов. – И повернулась к гэбэшникам: – А вы будете завтракать?
– Будем, – буркнули они.
– Ждите, – сказала она им совершенно другим, служебно-отсекающим тоном и ушла по проходу в глубину салона.
Рубинчик, невольно улыбнувшись, вновь отвернулся к иллюминатору. Все его страхи вдруг улетучились и разом забылись, как невралгический спазм. Конечно, это варварская, потная и немытая страна. Но тут его знают, читают и даже узнают в лицо! А в глухих и дальних углах этой страны (и даже здесь, в самолете!) еще можно найти тихие генетические отблески той былой русско-нордической красоты, которая открыла ему свою древнюю тайну только однажды, давным-давно, семнадцать лет назад, на ночном волжском берегу, но которая с тех пор так волнует его, что он каждый месяц срывается из Москвы, бросает жену и детей и мчится в Сибирь, на Урал, на Алтай. Так не за этим ли приходили сюда, сами того не зная, и немцы, и французы, и поляки, и шведы, а задолго до них, еще в шестом веке, – евреи?
«И бежали из Персии наши предки… И приняли их к себе люди казарские, потому что люди казарские, жившие на Итиле по соседству с аланами, гузами, булгарами и русами, жили в те дни без закона. И породнились наши предки с жителями этой страны и научились делам их. И они всегда выходили с ними на войну и стали одним с ними народом. И не было царя в стране казар, а того, кто одерживал победу на войне, они ставили над собою военачальником. И продолжалось это до того дня, когда евреи вышли с ними по обыкновению на войну и один еврей выказал в тот день необычайную силу мечом и обратил в бегство врагов, напавших на казар. И поставили его люди казарские над собою военачальником. А главного князя казарского они переименовали в Сабриила и воцарили царем над собой. И заключил царь союз с нашим соседом, царем алан, и был ужас Божий на народах, которые кругом нас, так что они не приходили войной на казарское царство…
Но во дни злодея Романа, царя македонского, было гонение на иудеев в Константинополе. И когда стало известно это царю казарскому, то ниспроверг он в царстве своем множество необрезанных. А Роман-злодей послал большие дары Игорю Старому, царю Руски, и подстрекнул его воевать с царем Казарским. И пошел Игорь ночью к казарскому городу Самкерцу и взял его воровским способом, потому что не было там начальника, раб-Хашмоная. И стало это известно досточтимому Песаху, хакан-беку и главному полководцу царя хазарского, и пошел он в гневе на Романа, и взял Самкерц и еще три города, не считая большого множества пригородов. И оттуда он пошел на город Херсонес и воевал против него, и спас от руки русов, и поразил всех оставшихся из них там, и умертвил их мечом. И оттуда он пошел войной на столицу Игоря…»
«Вот! – вдруг подумал Рубинчик под рев двигателей „ТУ-134“ – Вот где случился главный трагический поворот русско-еврейской истории! На кой черт пошел Песах войной на Киев? Ну, отбил Самкерц и Херсонес и еще три города, не считая большого множества пригородов. Ну, взял с Игоря дань и умертвил мечом всех его воинов. Так зачем было идти войной на русскую столицу?»
– Что же вы не кушаете? – прозвучал над ним обиженный голос стюардессы Кати. – А я вам чай принесла!
Он посмотрел ей в глаза. И вновь – как совсем недавно на зимнике – просторная, доверчивая глубина васильковых половецких глаз открылась перед ним. Казалось, сделай он только жест или крохотный знак, и эта Катя тоже шагнет к нему и прямо на глазах этих вновь вызрившихся гэбэшников ткнется щекой в его плечо и станет его новой покорной рабыней и любовницей. Прямо тут, в самолете.
– Спасибо, Катя, – сказал он и взял с ее подноса стакан горячего чая в алюминиевом подстаканнике.
10
С масляной краски кровь смывается легче всего. Поэтому полы и нижняя часть стен в кабинетах тюремного начальства всегда выкрашены густой, под цвет крови, охровой краской. А выше – уже по вкусу хозяев. У одних это безликая серая побелка, у других – веселая голубая известка, а у третьих – желтая тоскливая масляная краска. Но у всех под потолком лампочки без абажуров и засижены мухами, на стенах портреты Брежнева в голубом маршальском мундире, а на окнах чугунные решетки. За решетками – тюремный двор с плацем для утренних и вечерних построений зэков и стендами-лозунгами: «На свободу – с чистой совестью!».
– Гражданин начальник, да вы чо?! Какой я яврей? Я русский! – Очередной зэк, вызванный в кабинет начальника Бутырской тюрьмы, вертел в руках свой новенький паспорт.
– Четыре судимости, все – за ограбление. От работы отлыничаешь, филонишь. Какой же ты русский? – веселился начальник. – Короче, так: вот у меня постановление о продлении твоего срока на шесть лет за участие в групповом изнасиловании заключенного…
– Да не насиловал я его, начальник! Меня и в камере не было!
– Не перебивай, насиловал! Выбор твой: или по этому постановлению уходишь в Сибирь на шесть лет гнуса кормить, или берешь паспорт, визу в Израиль и билет до Вены. И чтобы завтра твоего духу не было в нашей стране. Все понял?
– Да какой Израиль?! Начальник! Кто меня туда пустит? У меня даже член не обрезан!
– Там обрежут! А в Америку, я слыхал, и с необрезанным пускают. Главное, запомни: если ты там хоть раз вякнешь, что срок тянул, все – ни в Америку, ни в Израиль, никуда не пустят, это факт. А будешь молчать – весь мир твой, хоть в Австралию езжай форточки ломать! Ну, а если хочешь обрезание, можем сделать – я прикажу фельдшеру…
– Нет! Нет, начальник! Спасибо, я так…
Но Барского отнюдь не забавляла эта работа. Он чувствовал даже некую ущемленность от того, как быстро эти люди соглашались покинуть Россию. Конечно, это рецидивисты, алкаши, наркоманы и вообще отбросы общества. И все же – разве они не русские?
Несмотря на свою любовь щегольнуть еврейским словцом, Барский был чистокровным русским и, больше того, – дворянином. Его мать, певица, исполнительница русских народных песен, умершая всего два года назад, была из вятских крестьянок, а родословная его покойного отца прослеживалась аж до новгородских купцов, разбогатевших при Петре Великом. Правда, в тридцатые годы, когда отец был удостоен Сталинской премии, это дворянство приходилось скрывать. Но затем страна начала возрождать российские державные традиции, и быть дворянином по происхождению стало в номенклатурных кругах признаком особой благонадежности, исторической верности России. А Барские всегда служили России, это было их родовым знаком, девизом, клятвой. При этом Барский, конечно, не был идеалистом, к семидесятым годам их уже не осталось в СССР, и он хорошо видел, насколько коррумпирован и бездарен брежневский режим. Но ведь это поправимо, нужно только сменить брежневскую клику! Как только Андропов придет в Кремль, они выдернут Россию из кризиса. Потому что главное уже есть! Пусть Ленин болел сифилисом мозга, пусть Сталин был маньяк, а Хрущев пьяница, они, как ни крути, собрали империю, о которой русские мечтали веками. Россия стала сверхдержавой, и если ради ее стабильности нужно посадить пару тысяч еврейских смутьянов и выбросить из страны тысяч сто алкашей и преступников – что ж, он, Барский, выполнит эту миссию.
Правда, одно дело принимать такие решения в роскоши кремлевских кабинетов, и совсем другое – исполнять их в убогих тюремных клетухах «Матросской тишины», «Бутырки» и других тюрем Москвы и Подмосковья…
– Товарищ полковник, вас к телефону!
– Кто?
– Из Комитета, дежурный.
Барский взял трубку:
– Полковник Барский. Алло?
– Полковник, вы слушаете «Голос Америки»? – спросил дежурный по КГБ.
– Что? – изумился Барский. – Почему я должен…
– Сейчас. Включаю запись.
Видимо, дежурный на Лубянке просто положил трубку на магнитофон, потому что знакомый голос диктора «Голоса Америки», плывущий поверх гула советских глушилок, сказал прямо в ухо Барскому:
«Москва. Вчера здесь начался процесс профессора Юрия Орлова в связи с его публичными заявлениями о нарушении прав человека в СССР, а только что возле здания Центрального Отдела виз и разрешений началась демонстрация еврейских отказниц. В демонстрации принимают участие известная активистка Инесса Бродник и еще около ста пятидесяти женщин. Они требуют встречи с начальником ОВИРа генералом Булычевым и…»
– Черт! – выругался в сердцах Барский, швырнул трубку и стремительно вышел из кабинета.
– Вы куда? Товарищ полковник! – выскочил за ним начальник Бутырской тюрьмы.
Но Барский не ответил. Миновав коридор и небрежно отмахнувшись от трех дежурных на посту, он быстро прошел сквозь тюремную проходную и нырнул в служебную черную «Волгу», стоявшую у тротуара.
– К ОВИРу! Гони! – приказал он шоферу, и машина рванула с места.
Опять эти жиды надули его! И даже не жиды, а жидовки! И – персонально – Инесса Бродник, которая просто рвется в еврейские Жанны д'Арк!
Барский вырвал из клемм трубку радиотелефона, сказал:
– Я – «двадцать четыре-семнадцать». Начальника ОВИРа! Нет, наизусть я его номера не знаю, найдите в справочнике: генерал Булычев.
Конечно, из сообщений своих осведомителей и от службы прослушивания телефонных разговоров иностранных корреспондентов Барский еще вчера знал, что десяток оголтелых еврейских отказниц во главе с Инессой Бродник собираются добиваться приема у генерала Булычева, чтобы устроить в его кабинете сидячую забастовку. На этот спектакль они и позвали западных журналистов. Но Барский решил сорвать их планы и приказал Булычеву проявить вежливость. Иными словами, вместо обычного отказа дежурная в бюро приема посетителей ОВИРа должна была принять у «рефьюзниц» прошение об аудиенции и сказать, что о дате их встречи с Булычевым их уведомят по почте в десятидневный срок. Нормально, как в цивилизованных странах. Таким образом, Бродник оставалась с носом, западные журналисты – тоже, а дней через двадцать, уже после суда над Орловым, Булычев мог бы и принять этих евреек – по одной, конечно…
– Соединяю, – сказала наконец телефонистка, когда машина Барского мчалась по трамвайным путям мимо метро «Новослободская». Затем он услышал еще один женский голос: – Приемная ОВИРа. Слушаю вас.