Страшные рассказы. Том II

– Правда! – сухо согласился барон.

И в эту самую минуту из замка выбежал, весь раскрасневшись, постельничий. Он шепнул на ухо барону о внезапном исчезновении куска обоев в одной из комнат, которую он описал в подробности. Несмотря на пониженный голос, которым он говорил, ничто не скрылось от возбужденного любопытства конюхов.

Во время этого разговора Фридриха, по-видимому, волновали различные чувства. Однако он скоро овладел собой, и лицо его приняло выражение злобной решимости, когда он приказал немедленно запереть на замок комнату, а ключ отдать ему.

– А слышали вы о несчастье со старым охотником Берлифитцинга? – спросил один из слуг барона, когда после ухода постельничего огромный конь, признанный бароном своею собственностью, поскакал с удвоенным бешенством по аллее, которая вела от замка к конюшням Метценгерштейна.

– Нет, – отвечал барон, резко поворачиваясь к говорившему. – Ты говоришь, несчастье?

– Он умер, господин. Думаю, для вас, как члена вашей семьи, известие не неприятное.

Усмешка скользнула по лицу слушателя.

– Как он умер?

– Стараясь спасти своих любимых лошадей, он сам погиб в огне.

– Вот ка-а-ак! – протянул юноша спокойно и вернулся как ни в чем не бывало в замок.

С этого дня в поведении распутного барона Фридриха фон Метценгерштейна произошла замечательная перемена. Он в самом деле разочаровал ожидание многих маменек, имевших на него вид; а в своих привычках и образе жизни еще больше чем прежде стал расходиться с жизнью соседней аристократии. Он никогда не переступал за пределы своего поместья и жил совершенно одиноко. Разве только таинственный бешеный рыжий конь, на котором он начал постоянно ездить, мог иметь некоторое право называться его другом.

Однако барон получал многочисленные приглашения от соседей.

«Не почтит ли барон праздник своим присутствием?» – «Не примет ли барон участие в охоте на кабана?»

«Метценгерштейн не охотится». – «Метценгерштейн не может быть», – гласили лаконические ответы.

С такими постоянными оскорблениями высокомерная аристократия не могла примириться. Приглашения стали реже и менее любезны и наконец совершенно прекратились. Вдова умершего графа Берлифитцинга даже высказала надежду, «что барон будет дома, когда не захочет быть дома, если он пренебрегает обществом равных себе; и будет ездить, когда не захочет, если предпочитает общество своей лошади».

Это, конечно, была вспышка наследственной неприязни и доказывала только, какую бессмыслицу мы в состоянии сказать, желая проявить особенную энергию.

Сострадательные души приписывали перемену в образе жизни барона естественной печали о безвременно погибших родителях, забывая его жестокости и распутство в короткий период, непосредственно следовавший за этим грустным событием. Нашлись и такие, которые приписывали это чересчур развитому самомнению и гордости. Третьи, между которыми следует упомянуть семью доктора, наконец намекали на черную меланхолию и на наследственную болезненность; вообще темные слухи подобного рода ходили в массе.

В самом деле, неестественная привязанность барона к новому приобретению, – привязанность, как будто усиливавшаяся с каждой новой вспышкой бешеных наклонностей дьявольского животного, начала принимать в глазах всех благоразумных людей отвратительный и неестественный характер. В полдневный зной, в мертвые ночные часы, здоровый или больной, в тихую погоду или бурю, молодой Метценгерштейн казался прикованным к седлу гигантского коня, неукротимый нрав которого так подходил к его собственному характеру.

Но были обстоятельства, которые, в связи с событиями последнего времени, придали сверхъестественный и чудовищный характер мании всадника и свойствам коня. Скачки последнего тщательно измерялись, и оказалось, что они превзошли даже самые невероятные предположения. Кроме того, барон не дал клички животному, хотя все прочие лошади его конюшни имели клички, характеризовавшие их. Конюшня коня находилась в отдалении от прочих, а что касается конюхов и прочей прислуги, то никто не смел ухаживать за ним или подходить к его стойлу. Ходил за ним сам барон. И даже из тех трех конюхов, которым удалось с помощью узды и аркана из цепи задержать его во время бешеной скачки из Берлифитцинга, ни один не мог сказать, чтоб он действительно коснулся рукой тела животного. Проявление особенного ума в лошади не возбуждали, конечно, особенного внимания; но были обстоятельства, которые невольно бросались в глаза самым флегматичным скептикам, а бывали случаи, когда толпа отшатывалась перед его загадочными порывами, и даже сам Метценгерштейн бледнел и отступал перед пытливым пристальным выражением его глаз с человеческим взглядом.

Между всеми окружающими барона никто не сомневался в необыкновенной горячей привязанности молодого дворянина к бешеному коню, никто, кроме одного незначительного и уродливого пажа, безобразие которого всем мозолило глаза и мнение которого, конечно, не имело ни малейшего значения. Он имел смелость, если вообще смел иметь какое-либо мнение, утверждать, что его господин никогда не садится в седло без невольной, хотя почти незаметной дрожи, и что каждый раз по возвращении из продолжительной прогулки верхом, каждый мускул лица его дрожит от злобного торжества.

В одну бурную ночь Метценгерштейн, проснувшись от тяжелой полудремоты, выбежал как сумасшедший из комнаты и, вскочив на коня, помчался в лес. Такое обычное событие не привлекло ничьего особенного внимания, но слуги ожидали с беспокойством его возвращения, как вдруг, после нескольких часов его отсутствия, неожиданный пожар отхватил все роскошные здания замка, с треском проникая в самые основания их.

Так как пламя, когда его заметили, уже так распространилось, что попытки спасти какую-либо часть здания были, очевидно, бесполезны, то испуганные соседи стояли кругом, ничего не предпринимая и молча смотря на успехи огня. Но скоро новое ужасное зрелище привлекло внимание толпы и доказало, насколько сильнее впечатление, производимое видом человеческого страдания, чем самых ужасных зрелищ, представляемых неодушевленными предметами.

По длинной аллее из старых дубов, ведущей от леса к главному выезду замка Метценгерштейн, скакал, точно гонимый самим демоном бури, конь с всадником без шляпы и в растерзанной одежде.

Ясно было, что всадник уже не в состоянии управлять конем. Искаженное лицо и судорожные движения показывали сверхъестественные усилия; но всего только один крик вырвался из губ, сжатых ужасом. Минута – и резкий стук копыт заглушил рев пламени и свист ветра; другая – и, перемахнув одним прыжком через площадку, конь взлетел на качающиеся ступени лестницы замка и исчез с всадником в вихре бушующего пламени.

Буря моментально стихла, и наступила мертвая тишина. Белое пламя, будто саван, все еще обволакивало здание и, высоко поднимаясь в спокойном воздухе, распространяло сверхъестественный свет, между тем как облако дыма тяжело повисло над строениями, приняв явственно форму колоссального коня.

Элеонора[6 - Читатель, знакомый с первой книгой «Страшных рассказов», без промедления узнает в «Элеоноре» порядок чувств и идей сродни тем, которые преобладают в «Лигейе» и «Морелле». – (Ш. Б.)]

Sub conservatione form? specific? salva anima.

    Raymond Lulle[7 - «Душа спасается, сохраняясь в специфической форме» – (лат.), Раймунд Луллий.]

Я принадлежу к семье, отметившей себя силой фантазии и пламенностью страсти. Люди назвали меня безумным, но это еще вопрос, не составляет ли безумие высшей способности понимания, не обусловлено ли многое из того, что славно, и все то, что глубоко, болезненным состоянием мысли, особым настроением ума, возбужденного в ущерб строгому рассудку. Тем, которые видят сны днем, открыто многое, что ускользает от тех, кто спит и грезит только ночью. В своих туманных видениях они улавливают проблески вечности и трепещут, пробуждаясь и чувствуя, что они стояли на краю великой тайны. Мгновеньями они постигают нечто из мудрости, которая есть добро, и еще более – из знания, которое есть зло. Без руля и без компаса проникают они в обширный океан «света неизреченного», и опять, наподобие мореплавателей нубийского географа, «agressi sunt maretenebrarum, quid in eo esaet exploraturi»[8 - «Вступают в море тьмы, чтобы исследовать, что в нем» (лат.).].

Итак, пусть я безумен. Я должен, однако, сказать, что есть два вполне определенных качества моего духовного существования: совершенная ясность ума относительно воспоминаний, составляющих первую эпоху моей жизни, и неопределенные сомнения относительно настоящего и туманность воспоминаний, образующих вторую эру моего существования. Вследствие этого всему, что я буду говорить о раннем периоде, верьте; что же касается рассказа о более позднем времени, отнеситесь к нему так, как это вам покажется необходимым; или усомнитесь в нем совершенно; или, если сомневаться вы не можете, будьте Эдипом этой загадки.

Та, которую я любил в моей юности, и воспоминания о которой я теперь спокойно и сознательно запечатлеваю здесь, была единственной дочерью единственной сестры моей давно умершей матери. Имя ее было Элеонора. Мы всегда жили вместе под тропическим солнцем в Долине Многоцветных Трав. Ни один путник никогда не приходил без руководителя в эту долину, потому что она находилась далеко, за цепью гигантских холмов, тяжело нависших над ней отовсюду и изгонявших солнечный свет из самых нежных ее уголков. Ни дороги, ни тропинки не было вблизи; и, чтобы достичь нашего невозмутимого жилища, нужно было с силой прорваться через листву многих тысяч высоких деревьев и умертвить, омрачить лучезарную славу миллионов душистых цветов. Там жили мы одни, я, моя двоюродная сестра и ее мать, не зная ничего о мире, лежавшем за пределами этой долины.

Из туманных сфер за горами, с верхней крайней точки нашей области, пробиралась узкая и глубокая река, светлая, светлее всего, исключая глаза Элеоноры; скользя украдкой и изгибаясь разнообразными излучинами, она уходила наконец по узкому руслу в тень и пряталась среди холмов еще более туманных, чем высоты, откуда она брала свое начало. Мы назвали ее Рекою Молчания, потому что в ее течении было как будто что-то умиротворяющее. От ее ложа не исходили журчанья, и так спокойно, так кротко она ускользала вперед, что лежавшие глубоко на дне и подобные жемчужинам маленькие камешки, на которые мы любили смотреть, оставались совершенно недвижными и всегда сохраняли свое прежнее положение, и каждый блистал неизменным сиянием.

Берега реки и множество ослепительных ручейков, скользившее извилистыми лентами и неслышно вливавшее в нее тихие воды, а равно и все пространства, шедшие от берега в глубину источников вплоть до ложа жемчужных камней, были покрыты невысокой зеленой травой; пышный ковер из такой же короткой густой и совершенно ровной травы, издававшей запах ванили, тянулся по всему пространству долины от реки до холмов, и всюду среди изумрудной зелени были рассыпаны желтые лютики, белые маргаритки, пурпурные фиалки и рубиново-красные златоцветы, и вся эта роскошь чудесной красоты громко говорила нашим сердцам о любви и величии Бога.

Там и сям над травой, подобно вспышкам причудливых снов, возвышались группы сказочных деревьев; их тонкие, легкие стволы стояли не прямо, но делали мягкий уклон, тянулись к солнечному свету, который в час полудня устремлял свои потоки к средоточию долины. Древесная их кора была испещрена изменчивым ярким сияньем серебра и черни, и она была нежна, нежнее всего, исключая щеки Элеоноры, и если бы не громадные листья изумрудного цвета, трепетно простиравшиеся от их вершин и игравшие с прихотливым ветерком, эти деревья можно было бы принять за исполинских сирийских змей, воздающих почести своему владыке, солнцу.

Пятнадцать лет, рука с рукой, бродили мы по этой долине, Элеонора и я, прежде чем любовь вошла в наши сердца. Это случилось вечером, на исходе третьего пятилетия ее жизни, и четвертого пятилетия моей, когда мы сидели, обнявшись друг с другом, под ветвями деревьев, похожих на змей, и смотрели на отраженья наших лиц в водах Реки Молчания. Мы не говорили ни слова на исходе этого чудного дня, и, когда вспыхнуло новое утро, мы говорили мало и дрожащим голосом. Из этих волн мы вызвали бога Эроса, и вот мы чувствовали, что он зажег в нас пламенные души наших предков. Страсти, отличавшие наш род в течение целых столетий, бурно примчались вместе с фантазиями, сделавшими его также знаменитым, и повеяли упоительным благословением над Долиной Многоцветных Трав. Все кругом переменилось. Странные блестящие цветы, имеющие форму звезд, вспыхнули на деревьях, где до тех пор никогда не виднелось никаких цветов. Глубже сделались оттенки зеленого ковра, и, когда одна за другою исчезли белые маргаритки, на их месте десятками выросли рубиново-красные златоцветы. И жизнь задрожала повсюду, где мы ступали, потому что стройный фламинго, до тех пор никогда не виданный нами, появился, окруженный веселыми светлыми птицами, и развернул свои алые крылья. Золотые и серебряные рыбы стали плавать и мелькать в реке, от ложа которой мало-помалу послышался ропот, и он таял и рос, и наконец это журчанье сложилось в колыбельную песню, нежней, чем Эолова арфа, гармоничнее всего, исключая голос Элеоноры, и огромное облако, за которым мы долго следили в области Геспера, выплыло оттуда, все сияя червленым золотом, и, мирно встав над нами, день за днем оно опускалось все ниже и ниже, пока наконец его края не зацепились за вершины гор, превратив их туманы в блестящие покровы и заключив нас как бы навсегда в магическую тюрьму величия и пышности.

Красота Элеоноры была красотой Серафима, но то была девушка бесхитростная и невинная, как ее недолговечная жизнь среди цветов. Никаким лукавством не таила она огня любви, который вспыхнул в ее душе, и вместе со мною она раскрывала самые потаенные ее уголки, меж тем как мы бродили по Долине Многоцветных Трав и говорили о великих переменах, недавно произошедших здесь.

Но однажды, вся в слезах, она сказала о грустной перемене, которая должна постигнуть человечество, и с тех пор она уже не разлучалась с этой скорбной мыслию, вводя ее во все наши беседы, подобно тому как в песнях ширазского поэта одни и те же образы повторяются снова и снова в каждой трепетно чуткой фразе.

Она видела, что Смерть отметила ее своим перстом – что, подобно однодневке, она была создана неподражаемо красивой лишь для того, чтоб умереть, но ужас могилы заключался для нее только в одной мысли, которую она открыла мне однажды, в вечерних сумерках, на берегах Реки Молчания. Она печалилась при мысли, что, схоронив ее в Долине Многоцветных Трав, я навсегда покину эти блаженные места и отдам свою любовь, теперь так страстно посвящаемую ей, какой-нибудь девушке из того чужого и будничного мира. И я стремительно бросался к ногам Элеоноры и произносил обет перед ней и перед небесами, клялся, что никогда не соединюсь браком с какой-либо дочерью Земли, что я ничем не изменю ее дорогой памяти или воспоминанию о том благоговейном чувстве, которое она внушила мне. И я взывал к Великому Владыке Мира во свидетельство благочестивой торжественности моего обета. И проклятие, которое должно было истекать от Него и от нее, от святой, чье жилище будет в Эдеме, то страшное проклятие, которое должно было пасть на мою голову, если бы я оказался изменником, было сопряжено с такой ужасной карой, что я не решаюсь теперь говорить о ней. И светлые глаза Элеоноры еще более светлели при моих словах; и она вздохнула с облегчением, как будто смертельная тяжесть спала с ее груди; и она затрепетала и горько заплакала; но приняла мой обет (что была она, как не ребенок?), и легко ей было лечь на ложе смерти. И немного дней спустя она сказала мне, спокойно умирая, что в виду всего, что сделал я для умиротворения ее души, она будет после смерти незримым духом бодрствовать надо мной и, если это будет ей доступно, в видимой форме станет возвращаться ко мне в часы ночи; но если это не во власти блаженных душ, она мне будет хотя давать частые указания на свою близость – обратившись ко мне, будет вздыхать в дуновении вечернего ветра или наполнит воздух, которым я дышу, благоуханием из небесных кадильниц. И с этими словами на устах она рассталась с своей непорочной жизнью, кладя предел первой поре моего бытия.

Вот все, что я сказал, я говорил истинно. Но когда я прохожу по путям, которые расстилает Время, когда я переступаю через преграду, созданную смертью моей возлюбленной, и приближаюсь ко второй поре моего существования, я чувствую, что тени начинают окутывать мой мозг, и я не вполне доверяю моей памяти. Но буду продолжать. Годы шли тяжело за годами, а я все еще жил в Долине Многоцветных Трав, но вторичною переменой было застигнуто все кругом. Цветы, похожие на звезды, спрятались в стволы деревьев и больше не появлялись. Побледнели оттенки зеленого ковра; и один за другим рубиново-красные златоцветы увяли; и вместо них десятками выросли темные фиалки, они глядели, как глаза, угрюмо хмурились и плакали, покрытые росой. И Жизнь отошла от тех мест, где мы ступали, потому что стройный фламинго уже не развертывал свои алые крылья, но вместе с веселыми светлыми птицами грустно покинул долину и скрылся в холмах. И золотые и серебряные рыбы уплыли сквозь ущелье в самый далекий конец нашей области и не мелькали больше в водах чистой реки. И колыбельная песня, которая была нежней, чем Эолова арфа, и мелодичнее всего, исключая голоса Элеоноры, утихла, замерла, и ропот волн становился все глуше и глуше, и наконец река опять окуталась своим прежним торжественным молчанием; и тогда огромное облако тронулось, и, оставляя вершинам гор сумрак прежних туманов, оно возвратилось в области Геспера и унесло всю свою славу величия и пышности от Долины Многоцветных Трав.

Но обещания Элеоноры не были забыты; потому что я слышал бряцанье кадильниц, колебавшихся в руках ангелов[9 - «…я слышал бряцанье кадильниц, колебавшихся в руках ангелов». Данный образ также обнаруживается в четырнадцатой строфе «Ворона»… и в стихотворении «Что можешь ты сказать…»: Чья бестелесная плоть благоухает ароматом ангелов…]; и священные благоуханья потоками плыли всегда над долиной; и в часы одиночества, когда тяжело билось мое сердце, ко мне прилетал легкий ветер и льнул к моему лицу дуновением, наполненным нежными вздохами; и часто воздух ночи был исполнен невнятного ропота; и раз – о, только раз! – я был пробужден ото сна, подобного сну смерти, почувствовав, что призрачные губы прильнули к моим.

Но, несмотря на все это, пустота моего сердца не могла быть наполнена. Я томился жаждой любви, которая прежде так всецело владела моей душой. Наконец долина стала мучить меня воспоминаниями об Элеоноре, и я навсегда покинул ее для суеты и бурных ликований мира.

Я очутился в странном городе, где все клонилось к тому, чтобы изгнать из моих воспоминаний нежные сны, которые мне так долго снились в Долине Многоцветных Трав. Великолепие пышного двора, и упоительный звон оружия, и ослепительная красота женщин, все это смутило и опьянило меня. Но душа моя все еще оставалась верной своим обетам, и указания на близость Элеоноры все еще продолжали являться в часы ночного безмолвия. Но вот эти откровения внезапно прекратились; и мир для меня окутался тьмою; и я был испуган жгучими мыслями, овладевшими мной, – чрезвычайными искушениями, приступившими ко мне; ибо издалека, из далекой неизвестной страны, к веселому двору короля, где я служил, прибыла девушка, и пред ее красотой мгновенно пало мое отступническое сердце – к ее подножию склонился я без колебаний, с самым страстным, с самым низким обожанием. И правда, что могла значить моя страсть к юной девушке долины перед безумством пламенных чувств, перед исступленным восторгом обожания, с которыми я излил всю свою душу в слезах у ног воздушной Эрменгард? О, прекрасна, как ангел, прекрасна была Эрменгард! И ни о чем я больше не мог подумать. О, чудесна, как ангел, чудесна была Эрменгард! И когда я взглянул глубоко в ее глаза, исполненные напоминаний, я думал только о них – и о ней.

Я обвенчался. Не страшился я проклятия, которое сам призывал; и горечь его не посетила меня. И раз, один лишь раз в ночном безмолвии ко мне донеслись через оконную решетку нежные вздохи, когда-то посещавшие меня, и они слились вместе, образуя родной чарующий голос, который говорил: «Спи с миром! Надо всем царит, всем правит Дух Любви, и, отдав свое страстное сердце той, чье имя Эрменгард, ты получил отпущение от своих обетов пред Элеонорой[10 - Я не хочу слишком разъяснять намеки, от которых порой так бывают без ума биографы. Тем не менее мне представляется нелишним заметить, что Эдгар По женился на единственной дочери сестры своей матери, а после смерти этой женщины, очень им любимой, какое-то время подумывал о том, чтобы повторно вступить в брак. Очень многие поэты, в самой разной связи, пользовались образом единственной женщины. Подобное предположение о душе, вселяющейся в разные тела, может показаться попыткой защитить совесть, опасающуюся нарушить верность дорогим воспоминаниям. Внезапный отказ от не просто планируемого, но уже почти даже заключенного брака, еще больше укрепляет мою гипотезу. Если даже предположить, что «Элеонора» была написана до намерения поэта вступить в новый брак, о чем мне доподлинно не известно, мое наблюдение все равно сохраняет значительную нравственную ценность. В этом случае поэт, скорее всего, сначала посчитал это возможным, благодаря его любимой теории, но потом посчитал ее недостаточной для того, чтобы не терзаться угрызениями совести. – (Ш. Б.)], в силу решений, которые тебе откроются, когда ты будешь на Небесах».

Шахматный автомат доктора Мельцеля

Пожалуй, ни одна демонстрация подобного рода не привлекала в обществе такого внимания, как Шахматный автомат Мельцеля. Где бы его ни выставляли, для каждого, кто способен мыслить, он неизменно становился предметом пристального любопытства. В то же время вопрос о его modus operandi[11 - Образ действия (лат.). – Прим. ред.] до сих пор не решен. На эту тему не написано ровным счетом ничего, что можно было бы считать окончательным и решительным. Как следствие, нам повсюду встречаются индивиды, обладающие общей проницательностью и гениальными познаниями в механике, без колебаний заявляющие, что искомый автомат всего лишь машина, движения которой никоим образом не связаны с действиями человека и которая, как следствие, представляет собой самое удивительное, не знающее себе равных человеческое творение. И так оно наверняка и было бы, если бы они не ошибались в своем предположении. Взяв на вооружение их гипотезу, было бы в высшей степени абсурдным сравнивать этого Шахматного игрока с чем-либо подобным, как нынешним, так и былым. Это при том, что в мире существовало много самых замечательных и удивительных автоматов. О самых известных из них можно прочесть в «Письмах о естественной магии» Брюстера. Среди прочих в первую очередь можно упомянуть карету, придуманную господином Камю для забав маленького Людовика XIV, существование которой не вызывает ни малейших сомнений. В отведенной для опыта комнате ставили стол площадью около четырех квадратных футов, а на него – деревянный экипаж шести дюймов в длину, запряженный парой лошадок, сделанных из того же материала. На задней скамеечке сквозь опущенное оконное стекло можно было увидеть даму. На козлах держал в руках вожжи кучер, сзади на своих обычных местах располагались ливрейный лакей и паж. Стоило господину Камю коснуться пружины, как кучер тотчас хлестал кнутом, и лошади самым естественным образом бежали по краю стола, увлекая за собой карету. Оказавшись на самом краю, упряжка резко поворачивала под прямым углом влево и опять бежала по самому краю стола. Так продолжалось, пока она не оказывалась напротив кресла, в котором сидел юный принц. Там экипаж останавливался, паж спускался с запяток, открывал дверцу, дама сходила на землю, подавала суверену прошение и возвращалась обратно. Паж убирал скамеечку, игравшую роль подножки, закрывал дверцу и вновь поднимался на запятки. Кучер стегал лошадей, и карета возвращалась на прежнее место.

Упоминания заслуживает и Маг господина Майярде. Рассказ о нем мы приводим по уже упомянутым «Письмам» доктора Брюстера, который в основном почерпнул сведения о нем из «Эдинбургской энциклопедии».

«Одним из самых популярных механических устройств, попадавшихся нам на глаза, является сконструированный господином Майярде волшебник, специально задуманный с тем, чтобы отвечать на некоторые задаваемые ему вопросы. Облаченная магом фигурка представлена сидящей у подножия стены, в правой руке у нее волшебная палочка, в левой – книга. Вопросы, заранее подготовленные в некотором количестве, изображены на овальных медальонах; взяв один из них по своему выбору, чтобы получить на него ответ, зритель кладет его в специально оборудованный для этого ящичек, который тотчас задвигается с помощью пружины и остается в таком состоянии, пока не будет получен ответ. После чего маг встает, кланяется, описывает палочкой несколько кругов, заглядывает в книгу, будто глубоко задумавшись, и подносит ее к лицу. Старательно изобразив таким образом размышления над данным вопросом, маг поднимает свою волшебную палочку и стучит ею в стену у себя над головой; створки открываются и зрителю предстает надлежащий ответ на его вопрос. Затем дверь запирается, маг возвращается в исходное положение, ящик выдвигается обратно и возвращает медальон с вопросом. Всего таких медальонов два десятка, у каждого из них свой вопрос, на который маг дает весьма уместный и самый поразительный ответ. Они изготовлены из тонких медных пластин, имеют эллиптическую форму и очень похожи друг на друга. На некоторых из них вопросы написаны с обеих сторон, в таких случаях маг отвечает сначала на один, потом на другой. Если запереть ящичек, не положив в него медальон, маг встает, заглядывает в свою книгу, качает головой и садится обратно; створки двери при этом не открывается, а когда ящичек выдвигается, в нем, соответственно, ничего нет. Если положить в него сразу два медальона, то маг ответит лишь на ответ, изображенный на верхнем. После завода автомат может проработать около часа, ответив за это время примерно на полсотни вопросов. По утверждениям изобретателя, методы воздействия различных медальонов на машину с целью получить подходящий ответ на написанный заранее вопрос, предельно просты».

Еще более примечательна была Вокансонская утка. Выполненная в натуральную величину, она настолько копировала живую птицу, что все зрители ее за таковую и принимали. По словам Брюстера, она самым естественным образом копировала все позы и жесты, жадно ела и пила, повторяла головой и глоткой все присущие утке движения и, подобно настоящему пернатому, энергично мутила воду, вбирая ее клювом. Да при этом еще с невероятной достоверностью крякала. При воспроизведении анатомической структуры ее творец проявил редкое умение. В его автомате каждая косточка живой утки имела свое соответствие, а крылья в анатомическом отношении представляли собой точную копию настоящих. Он самым тщательным образом воспроизвел каждую полость, отросток и кривую, каждая косточка характеризовалась своими собственными движениями. Стоило бросить зернышко, как пернатое вытягивало шею, склевывало его и проглатывало, чтобы затем переварить[12 - В «Эдинбургской энциклопедии» в рубрике «Андроиды» можно найти исчерпывающий перечень главных автоматов как древних, так и современных. – Э. А. П. (Ш. Б.)].

Если эти аппараты свидетельствовали о гениальности своих создателей, то что прикажете думать о счетной машине господина Бэббиджа? Что прикажете думать о выполненном из металла и дерева устройстве, способном не только рассчитывать астрономические и навигационные таблицы для каждой конкретно взятой точки, но и удостоверять математическую точность, благодаря способности исправлять собственные ошибки? Что прикажете думать о механизме, который может не только выполнять все вышеперечисленные операции, но и немедленно по получении печатать материальные результаты этих сложнейших расчетов, без малейшего вмешательства со стороны человеческого разума? По всей видимости, нам ответят, что описанная нами только что машина не идет ни в какое сравнение с шахматным автоматом Мельцеля и всецело его превосходит. Отнюдь, потому как ей, напротив, до него очень далеко; при том, однако, условии, что мы изначально примем на веру, будто этот Шахматный автомат во всех отношениях представляет собой машину и совершает операции без малейшего опосредованного вмешательства человека (чего с точки зрения разума нельзя допустить ни на секунду).

По своей природе арифметические и алгебраические расчеты незыблемы, определены раз и навсегда. При наличии определенных данных, в обязательном порядке следуют определенные результаты и избежать этого нельзя. Эти результаты ни от чего не зависят и подвержены влиянию лишь исходных данных. Поэтому на пути к финальному решению нуждающийся в проработке вопрос проходит либо должен проходить череду непогрешимых шагов, не терпящих никаких перемен и не подверженных видоизменениям. Приняв это предположение, мы можем без труда допустить возможность создания механизма, который, опираясь на исходные данные нуждающегося в решении вопроса, будет постоянно совершать планомерные, регулярные шаги к требуемому решению, не отклоняясь в стороны, потому что какими бы сложными эти движения ни были, они всегда строго ограничены и заранее определены. Совсем другое дело шахматный автомат. Здесь не может быть поступательного движения, определенного раз и навсегда. В этой игре нет ни одного хода, за которым неизбежно следовал бы какой-то другой. Позиция фигур на доске в тот или иной момент партии никоим образом не предопределяет их положения на любом ее этапе в будущем. Сопоставив первый ход в шахматах с данными алгебраической проблемы, мы сразу же поймем, сколь огромна между ними разница. В случае с алгебраическими данными, за ними неизменно идет следующий шаг, пребывающий от них в полной зависимости. Эти данные сами его и создают. Он может быть только таким, и никаким другим. Однако в шахматной партии первый ход отнюдь не влечет за собой строго определенного другого. Пока алгебраическая проблема движется к своему решению, незыблемость операций не вызывает ни малейших сомнений. Второй шаг является следствием исходных данных, третий – следствием второго, четвертый – третьего, пятый – шестого и так до самого конца, без каких-либо альтернатив. В то время как в шахматах чем дольше длится партия, тем неопределеннее становится каждый следующий ход. Да, совершаются те или иные ходы, но ни один из них нельзя назвать обязательным или неизбежным. Один зритель может советовать одно, другой совсем другое. Таким образом, здесь все зависит от личностных суждений игроков. Но даже если допустить (чего допустить нельзя никак), что движения Шахматного автомата сами по себе предопределены, их ход все равно обязательно нарушит противник. Так что никаких аналогий между операциями Шахматного автомата и счетной машины господина Бэббиджа проводить нельзя; и если нам уж так хочется назвать первый машиной, то придется признать его самым невообразимым изобретением человечества, не имеющим себе равных. В то же время первый прожектер шахматного автомата, барон Кемпелен, без зазрений совести называл его «самым обычным механизмом – безделицей, производящей столь волшебное впечатление только благодаря дерзости замысла и удачного выбора использованных средств, способствующих усилению иллюзии». Впрочем, подробно задерживаться на этом моменте нет никакой надобности. В том, что операции Шахматного автомата управляются разумом, нет никаких сомнений. Можно даже сказать, что данное утверждение априори доказуемо математически. Вопрос лишь в том, каким именно образом осуществляется человеческое вмешательство. Перед тем как переходить к рассмотрению данной темы, было бы весьма уместно привести здесь историю и краткое описание Шахматного автомата, ради удобства тех наших читателей, которые никогда не имели случая присутствовать на демонстрациях господина Мельцеля.