Башня из черного дерева

Бресли мотнул головой в сторону огромной картины:

– Разрешаю ей помогать. Черновую работу.

– На этом полотне… – пробормотал Дэвид.

– Способная девочка, Уильямс. Не заблуждайтесь на ее счет. И не вздумайте над ней подсмеиваться. – Старик пристально смотрел на рисунок. – Заслуживает лучшего. – Он помолчал. Потом добавил: – Без нее ничего и не смог бы. Право.

– Уверен, она многому может у вас научиться.

– Знаю, что обо мне говорят. Старый распутник и всякое такое. В моем-то возрасте…

Дэвид улыбнулся:

– Больше не говорят.

Но Бресли вроде бы и не слышал.

– А я кладу на это все с прибором. И раньше клал. Если в их духе выражаться.

И он принялся рассуждать о возрасте, снова повернулся к картине; Дэвид стоял рядом, пристально вглядываясь в полотно; старик говорил о том, что воображение, способность постигать и замысливать новое с возрастом не атрофируются, вопреки тому, что ты сам предполагал в молодости. Уходят лишь физические силы, психологическая твердость – как утрачивает твердость и твой бедный старый… дружок, которому, как и тебе, становится все труднее осуществлять задуманное. Нуждаешься в посторонней помощи. – Казалось, ему стыдно, что приходится признаваться в этом. – «Отцелюбие римлянки»[50 - Известная картина Рубенса, сюжет которой основан на легенде о молодой римлянке, кормившей грудью заключенного в темницу отца, чтобы спасти его от смерти. Находится в Эрмитаже.]. Знаете эту вещь? Молодая бабенка кормит грудью старого пердуна. Часто об этом думаю.

– Не думаю, что это идет на пользу лишь одной из сторон, как предполагаете вы. – Дэвид указал на рисунок с цветами. – Вы бы видели, какое художественное образование молодежь в Англии сейчас получает.

– Вы думаете?

– Уверен. Большинство даже рисовать не умеет.

Бресли пригладил седую шевелюру; вид у него снова был совершенно мальчишеский, трогательно неуверенный. И Дэвид почувствовал, что поддается обаянию этого застенчивого и все же открытого человека, прячущегося за грубостью языка и внешних манер, человека, видимо решившего ему довериться.

– Надо бы ее гнать отсюда. Духу не хватает.

– Разве не ей решать?

– А она вам ничего не говорила? Когда вы приехали?

– Она прекрасно сыграла роль ангела-хранителя.

– Показала себя, стало быть.

Это было сказано довольно мрачно, с какой-то сардонической усмешкой и осталось без объяснения: старик неожиданно встал, снова бодрый и энергичный, и мельком, как бы извиняясь, коснулся руки Дэвида.

– Да к черту все это. Приехали мне допрос третьей степени устроить, а? Нет?

Дэвид попросил рассказать о подготовительных стадиях работы над картиной.

– Метод проб и ошибок. Много рисую. Вот, смотрите.

Он подвел Дэвида к противоположному концу стола. Рабочие наброски, этюды, рисунки – все это он показывал с той же странной смесью самоуверенности и застенчивости, с какой рассказывал о Мыши, словно боялся критики и в то же время подозревал, что ее не будет.

Похоже было, что новая картина зародилась из весьма смутного воспоминания о раннем детстве, о посещении какой-то ярмарки – он не помнил, где именно; ему было лет пять или шесть, и он с нетерпением ждал этого праздника; это было острейшее переживание, необычайное удовольствие; и теперь еще ему помнилось непреодолимое стремление ребенка – даже в воспоминании, казалось, все еще дышит тогдашнее вожделение – зайти в каждую палатку, подойти к каждому ларьку, все увидеть, все попробовать. И вдруг – гроза, которая, скорее всего, не была неожиданностью для взрослых, но ребенка почему-то удивила и потрясла до глубины души, принеся жесточайшее разочарование. Тема ярмарки, ее внешние атрибуты, постепенно исчезала из набросков, представленных во множестве вариантов и гораздо тщательнее разработанных, чем ожидал Дэвид, и в конце концов оказалась совершенно изгнанной из окончательного «имаго»[51 - Взрослая стадия развития вылупившейся из кокона бабочки.]. Впечатление создавалось такое, будто медленно и постепенно, выстраивая одну композицию за другой и постоянно совершенствуясь, художник освобождается от неуклюжего буквализма – концептуального коррелята языка, каким он изъясняется в жизни, – уходит прочь от дословности. Но рассказ его объяснил странную наполненность, сияющую загадочность центральной сцены. Метафизические параллели, сгустки света, словно малые планеты, летящие – каждая – в своей не имеющей предела ночной тьме, и тому подобные детали были, пожалуй, чуть слишком очевидны, чуть слишком отдавали «Олимпией»[52 - Большой выставочный зал в западной части Лондона, где проводятся крупные ежегодные выставки. Построен в 1866 г.]. Проще говоря, здесь было что-то от пессимистических банальностей о положении и судьбах человечества. Но тон картины, ее настроение, сила и выразительность, с какими был изложен сюжет, оказались необычайно убедительны, несли в себе нечто такое, что сводило на нет всегдашнее предубеждение Дэвида против откровенно литературных сюжетов в живописи.

Беседа захватывала все новые и новые темы. Дэвиду удалось разговорить старика о его прошлом, о его жизни во Франции в двадцатые годы, о дружбе с Браком[53 - Брак Жорж (1882–1963) – знаменитый французский художник. С 1905 г. писал пейзажи в духе фовизма; с 1908 г. обращение к опыту П. Сезанна делает его (наряду с П. Пикассо) основателем кубизма. После 1917 г. постепенно отходит от кубизма и пишет более разнообразные по цвету полотна – натюрморты, пейзажи, картины с человеческими фигурами, где линия обретает почти орнаментальную гибкость. Работал также как график, скульптор и театральный художник.] и Мэтью Смитом. О преклонении Бресли перед Браком писали довольно много, но старик явно жаждал убедиться, что Дэвиду об этом известно. Разница между Браком и такими художниками, как Пикассо, Матисс и «вся эта шайка-лейка», заключалась, по его мнению, в том, что Брак был великий человек, а другие – всего лишь «великие мальчишки».

– Они и сами это понимали. И он понимал. Все всё понимали. Только весь остальной мир ни фига не понял.

Дэвид не спорил. Бресли произносил имя Пикассо так, что по-английски получалось что-то вроде «катись в зад»[54 - «Pick-arse-hole» (англ.) – букв.: «поковыряй в заднице».]. Но в целом непристойности в его речи пошли на убыль. Нелепая маска человека невежественного сдвинулась, из-под нее проглянуло истинное лицо старого космополита. Дэвид вдруг заподозрил, что тигр-то – бумажный или, во всяком случае, что он имеет дело с человеком, по-прежнему живущим в мире, существовавшем еще до его, Дэвида, рождения. Редкие вспышки прежней агрессивности порождались смехотворно устаревшими представлениями о том, что должно шокировать человека, что именно может на него подействовать, как красная тряпка на быка; перевернув метафору, можно было бы сказать, что сам Дэвид выступал сейчас в роли матадора, сражающегося со слепым быком. Только самонадеянный кретин мог угодить такому быку на рога.

Незадолго до шести они направились назад, к дому. Девушки опять куда-то скрылись. Бресли провел Дэвида в комнату первого этажа – показать висевшие там картины. О каждой ему было что рассказать, восхищенные оценки его не допускали возражений. Один из прославленных художников получил черный шар за излишнюю гладкость:

– Уж больно легок, черт бы его взял совсем. По дюжине картин в день пишет, знаете ли. Ленив до мозга костей. Это-то его и спасло. Тонкости – ни хрена.

А на вопрос о том, чего он искал в картинах, когда их покупал, старик опять ответил вполне откровенно:

– В какие ценности деньги вкладывать, милый юноша. Подстраховывался. Никогда не думал, что мои вещи могут чего-то стоить. Ну, а чья, на ваш взгляд, вот эта штука?

Они остановились перед небольшим натюрмортом с цветами, который Дэвид, не безоговорочно, приписал Матиссу. Дэвид покачал головой.

– С тех пор только и писал одну дребедень.

В устах Бресли это никак не могло служить подсказкой.

– Тут я пас.

– Миро[55 - Миро Хоан (1893–1983) – испанский художник, скульптор, график. С 1923 г. – один из ведущих сюрреалистов мирового искусства. Во многих работах с утонченным декоративизмом имитирует наивность детского рисунка.]. Тысяча девятьсот пятнадцатый.

– Боже милостивый!

– Печально.

И старик покачал головой, словно стоял над могилой человека, погибшего в расцвете лет.

Были здесь и другие маленькие шедевры, авторов которых Дэвид так и не смог определить: Серюзье[56 - Серюзье Поль (1864–1927) – французский художник, поклонник и пропагандист искусства Гогена; его стиль – «живописный символизм», передача эмоций и символов через соотношение форм. Автор крупных теоретических работ.], замечательный пейзаж Филижера[57 - Филижер Шарль (1863–1928) – художник-швейцарец, родом из Эльзаса; затворник и религиозный мистик; в живописных работах близок по духу Морису Дени (1870–1943); испытывал также сильное влияние Гогена, близким другом которого был.] – в духе Гогена… Но когда они подошли к противоположному концу комнаты, Бресли отворил дверь:

– А вот здесь у меня художник куда важнее прочих, Уильямс. Увидите. Вечером, за обедом.

Дверь вела в кухню: седовласый человек с худым, длинным лицом и впалыми щеками сидел у стола и чистил овощи; стоявшая у современной плиты пожилая женщина с улыбкой обернулась к вошедшим. Старик познакомил с ними Дэвида: Жан-Пьер и Матильда, они управляются и в доме, и в саду. Тут же оказалась и огромная овчарка, вскочившая было при их появлении, но Жан-Пьер ее успокоил. Пса звали Макмиллан, но по-французски это имя произносилось «Макмийон» – рифмуется с «Вийон»[58 - Вийон Франсуа (1431–1463) – известнейший средневековый поэт Франции, принявший фамилию своего воспитателя – капеллана Вийона.], пояснил Бресли с усмешкой: пес ведь такой же самозванец, а? Нет?

Впервые старик заговорил по-французски, странно изменившимся голосом, совершенно свободно и, на взгляд Дэвида, без малейшего акцента, как истый француз; может быть, как раз английский теперь и стал для него языком по-настоящему иностранным. Он разобрал, что обсуждается обеденное меню. Бресли приподнимал крышки кастрюль, стоявших на плите, принюхивался, будто дежурный офицер в полковой столовой. Потом на столе появилась и была внимательно обследована щука; Жан-Пьер рассказал какую-то историю, как понял Дэвид, о том, что щуку он поймал сегодня, совсем недавно, пес был с ним и пытался атаковать рыбину, когда та оказалась на берегу. Бресли наклонился и погрозил псу пальцем: побереги зубы для воров; и Дэвид порадовался своему везенью – ведь он приехал в Котминэ, когда пес отсутствовал. У него создалось впечатление, что их вечернее посещение кухни было чем-то вроде ритуала. Ее домашняя атмосфера, простая, дружелюбная обстановка, пожилая и такая мирная чета французов составляли умиротворяющий контраст чуть заметному привкусу порочности, который придавало его визиту присутствие двух девиц.

Вернувшись в гостиную, Бресли посоветовал Дэвиду располагаться и чувствовать себя как дома. А ему нужно написать несколько писем. Они снова встретятся здесь же в половине восьмого, за аперитивом.

– Надеюсь, церемонии у вас тут не очень строго соблюдаются?

– У нас тут – «Фридом-Хаус»[59 - «Freedom House» – «Дом свободы» (англ.) – международная правозащитная организация.], дорогой мой. Хоть нагишом приходите, если захочется. – Он подмигнул. – Девчонки только рады будут.

Дэвид ухмыльнулся в ответ:

– Идет.