Франклин Рузвельт. Человек и политик

Время активных оборонительных действий уже наступило.

Президент перечислил прежних глав государств, которые защищали свободу судоходства на морях.

– Моя обязанность как президента исторически обусловлена, это совершенно очевидно. Такой обязанности нельзя избежать.

Когда мы решаем защищать моря, жизненно важные для обороны Америки, это не акт войны с нашей стороны. Не мы агрессоры, мы только защищаемся.

Но пусть это предупреждение прозвучит совершенно ясно. Отныне, если германские или итальянские корабли войдут в акватории, защита которых необходима для обороны Америки, они сделают это себе на погибель…

Вся ответственность за такие инциденты ляжет на Германию. Войны не будет, если Германия не станет ее искать…

У меня нет сомнений в отношении серьезности этого инцидента. Моя оценка его не является ни поспешной, ни легковесной. Она результат нескольких месяцев напряженных раздумий, беспокойства и молитв…

Стрельба без предупреждения. Рузвельт фактически объявлял войну Германии на море в ответ на агрессию, которую Германия, по его мнению, совершала против его страны. Холодная война в Атлантике кончилась, начиналась горячая война, ограничивавшаяся лишь Законом о нейтралитете Америки и сдержанностью Гитлера в отношении операций подводных лодок. Тем не менее это война, и Рузвельт продолжал действовать, исходя из оценки новой ситуации. Через два дня после своего выступления он официально приказал адмиралу Кингу взять под защиту не только американские конвои, следовавшие в Исландию, но также суда других стран, которые могли присоединиться к этим конвоям. Довольный Черчилль тут же перебросил около 40 эсминцев и корветов из этой зоны для выполнения боевых задач в других местах. Если у кого-нибудь еще оставались сомнения насчет решимости США, то министр Нокс развеял их в своем выступлении на съезде Американского легиона в Милоуки 15 сентября:

– Начиная с завтрашнего дня… флоту приказано захватывать и уничтожать любыми средствами, находящимися в его распоряжении, подводные лодки стран «Оси» или надводные корабли в этой зоне. Это наш ответ господину Гитлеру.

Господина Гитлера привела в ярость эскалация Рузвельтом действий против нацистов, но он все еще стремился не обострять ситуацию. Редер совершил продолжительную поездку в штаб-квартиру фюрера «Вольфшанце» на Восточном фронте, чтобы доложить о фактическом объявлении Соединенными Штатами войны и либо добиться разрешения атаковать американские корабли немецкими подводными лодками, либо уйти из опасной зоны. Гитлер, однако, настаивал на исключении любых инцидентов минимум до середины октября. К этому времени, по его расчетам, будет решена «основная задача в русской кампании». Затем, полагал фюрер, он и Редер смогут заняться американцами. Редер нехотя снял свое предложение.

«Беседа у камелька» Рузвельта вызвала поддержку широкой общественности страны. В середине сентября население в соотношении два к одному поддерживало принцип «стрелять без предупреждения». Президент и в самом деле действовал на основе общественного мандата. Еще более решительно американцы, судя по опросам общественного мнения, поддерживали сопровождение боевыми кораблями судов с военными грузами, по крайней мере на судоходных линиях в Исландию. Однако опросы не могли определить реального настроя людей. Наблюдатели отмечали значительное распространение среди населения апатии или, во всяком случае, фатализма. Общественное мнение постоянно колебалось в ту или иную сторону, за исключением того случая, когда дело касалось непосредственного участия в войне. В этом случае поддержка администрации сокращалась до минимума. Совершенно очевидно, что многие американцы принимали за чистую монету обещание Рузвельта удерживать Америку в стороне от войны при помощи оборонительных мер.

Президент счел, что общественное мнение созрело для следующего шага – корректировки Закона о нейтралитете, который запрещал вооружение американских коммерческих судов и их заходы в утвердившиеся зоны боевых действий. Сторонники вмешательства в войну ополчились теперь в своих газетах против этого закона: он позволял противнику, по мнению «Нью-Йорк таймс», высвободить тысячу субмарин. «Нью-Йорк пост» считала, что этот документ представляет собой «древний и ветхий антикварный хлам». Нью-йоркская «Геральд трибюн» выразилась еще более категорично, назвав закон «зловонием». В то же время изоляционисты конгресса не были готовы выступить против меры, ставшей эмблемой американской непорочности в мире хищников и поясом целомудрия, способным расстроить их планы. Сенатор Тафт и другие пугали только, что аннулирование закона равнозначно объявлению войны.

Помня о принятии конгрессом закона о продлении военной службы большинством всего в один голос, президент решил не вступать в прямую конфронтацию со всем блоком изоляционистов. Он предложил в дополнение к вооружению коммерческих судов именно корректировку Закона о нейтралитете, а не его отмену. Вскоре помощники президента занялись формулировкой его предложений конгрессу. Послание в законодательное собрание представляло собой прямой и откровенный призыв к конгрессменам прекратить лить воду на мельницу Гитлера и развязать руки Рузвельту. Но президент цепко держался своей основной тактики. Корректировка Закона о нейтралитете должна быть представлена конгрессу не как провоцирование противника, но в порядке защиты прав Америки.

ПРИЗЫВ ЗАНЯТЬ БОЕВЫЕ МЕСТА

В конце лета 1941 года возникало впечатление, что война переживает еще один ряд критических моментов. Немецкие войска блокировали со всех сторон Ленинград и вышли через Смоленск на прямую дорогу к Москве. Они взяли в кольцо окружения и разгромили 4 русские армии в районе Киева и через двухсотмильную брешь, пробитую в южном направлении, устремились к зерну Восточной Украины и к нефти Кавказа. Черчилль готовил мощный контрудар в Северной Африке и требовал от США более смелой политики в Юго-Восточной Азии. Токио лавировал между войной и миром в рамках местного графика. Моральный дух Чунцина падал. Вашингтон и Лондон все активнее вели битву за Атлантику. А в Москве уже в конце сентября на стены Кремля безмолвно опустились первые снежинки.

Все эти события должен был осмыслить хозяин Белого дома. Его сторонники повышали планку требований к нему, противники усиливали нападки. Ястребы в администрации заваливали президента противоречивыми рекомендациями. Но Рузвельт под прессом внешних влияний только становился более спокойным, собранным, неторопливым и осмотрительным. В беседах с репортерами шутил и спорил, искусно уклоняясь от обсуждения острых новостей. Терпеливо выслушивал Икеса, который в десятый, а может быть, в сотый раз доказывал, что необходимо перевести службу леса из министерства сельского хозяйства в МВД – шаг, который президент, видимо, считал неуместным в военное время, хотя его самого увлекал план разведения косуль в Национальном парке Больших дымящихся гор.

Однако Рузвельт вовсе не был неуязвим для моральной усталости. Еще больше чем прежде он погрузился в самого себя; на уик-энд часто уезжал в Гайд-Парк, отчасти для того, чтобы улаживать дела, касавшиеся поместья матери. Часами обдумывал поездки на рыбалку в Ки-Вест вместе с Гопкинсом; даже сделал вчерне набросок – проект дома, способного устоять под напором урагана. Находил время поговорить с членами Клуба дома Рузвельтов в Гайд-Парке, учителями округа Датчисс, с представителями Ассоциации фермеров. И при этом рассказывались длинные истории о жизни официального Вашингтона в годы Первой мировой войны, о Кампобелло и Гайд-Парке.

Появились также признаки физической усталости Рузвельта. Повышенное кровяное давление, связанное с переутомлением, у него находили еще четыре года назад, но тогда это не вызывало беспокойства. В 1941 году был поставлен диагноз этой болезни в более тяжелой форме. Доктор Макинтайр больше не был благодушен, хотя и не делал публичных заявлений, чтобы не противоречить своим прежним оценкам здоровья президента. У его пациента понизился аппетит, он стал меньше заниматься физическими упражнениями и отдыхать активно, проявлял больше признаков переутомления и бессонницы, чем в былые годы. Однако президент редко жаловался на здоровье и никогда особенно не интересовался им. Несомненно, его сильно беспокоили зарубежные дела.

Политическая напряженность нарастала, особенно на Дальнем Востоке. По настоянию императора Коноэ активизировал дипломатические усилия даже в условиях, когда напряженный график заставлял генералов и адмиралов наращивать военные приготовления. Сложилось нечто, что можно назвать шизофренической ситуацией. Все великие державы старались сочетать военные и дипломатические усилия; в Японии военное и дипломатическое ведомства конкурировали друг с другом, были разъединены, деятельность дипломатов зависела от графика военных.

Незаметно, почти неосязаемо Коноэ и дипломаты стали поддаваться перед лицом твердой позиции Вашингтона. Сигналы о развитии ситуации не отличались ясностью: иногда выяснялось, что Номура действует по своему усмотрению; поступали сообщения от Грю и по неофициальным каналам. И Коноэ, и Тоёда были вынуждены маскировать свои уступки из опасений, что об этом узнают экстремисты и поднимется волна шовинизма. Японские военные продолжали следовать намеченным курсом; во время деликатных переговоров Вашингтон узнал, что в Индокитай направлены дополнительные японские войска. Однако политические руководители в Токио демонстрировали готовность продолжать переговоры. Японская сторона соглашалась на следующие уступки по трем главным вопросам переговоров: проводить «независимый» курс в рамках Берлинского пакта – уступка довольно существенная на данном этапе, поскольку в условиях усиления конфронтации США и Германии Токио мог автоматически встать на сторону Берлина в случае войны; следовать курсу на сотрудничество и исключение дискриминационных мер в экономических отношениях – уступка, воспринимавшаяся Халлом как бальзам на сердце; позволить Вашингтону посредничать в урегулировании отношений между Японией и Китаем.

День за днем Халл вежливо выслушивал японские предложения, вступал в их обстоятельное обсуждение, но отказывался изменить свою позицию. Он настаивал, чтобы Токио формулировал свои предложения более конкретно и реализовывал до встречи в верхах. Теперь государственный секретарь и его помощники действительно верили в «искренность» Коноэ; сомневались только в способности премьера приструнить военных. Эти сомнения не исчезли и после войны, когда историки пришли к выводу, что соотношение сил в правящих кругах Токио было столь шатким, что переговоры Коноэ могли скорее спровоцировать войну, чем предотвратить ее. Коноэ не был готов ни морально, ни физически овладеть ситуацией. Многое зависело от императора, а администрация Рузвельта не имела в сентябре четкого представления о его желании вести серьезные переговоры или способности заставить военных согласиться с их результатами.

Вопросы возникают не к Халлу, который держался своих принципов, а к Рузвельту, который сочетал в себе приверженность к прагматизму и идеализму. Что касается отношений с Японией, президент видел главную задачу в том, чтобы выиграть время, пока ведется холодная война с Германией. Почему в таком случае он не воспользовался возможностью провести американо-японский саммит как легким способом выиграть время? Отчасти потому, что встреча в верхах могла спровоцировать конфликт слишком быстро. Лучше, по мнению Рузвельта, позволить Халлу делать дело, в котором он искушен, – вести переговоры дальше, пока они не сорвутся или не вернутся к исходному рубежу. Отчасти также и потому, что и сам Рузвельт поддался тенденции затягивать время. Он считал, что располагает неограниченным временем на Дальнем Востоке, но не задумывался над тем, что в Токио часы запущены по другому графику.

Среди путаницы и просчетов стояла одна ясная и незыблемая проблема – Китай. При обсуждении всех их предложений по уходу из Китая японцы настаивали, кроме заключительного этапа переговоров, на том, чтобы оставить в этой стране некоторое, хотя бы символическое число своих войск для обеспечения внутренней безопасности страны от посягательств китайских коммунистов. Японские дипломаты не могли гарантировать даже выполнение своих обещаний уйти из Китая. И для Вашингтона, и для Токио было очевидно, что выход из войны, которая стоила Японии так много крови и средств, не мог не закончиться национальной катастрофой.

Вашингтон был зациклен на Китае в той же степени, что и Токио. В это время администрация Рузвельта опасалась краха китайского режима. Чунцин жаловался на скудость американской помощи; некоторые представители Гоминьдана обвиняли Вашингтон, что он интересуется только Европой и стремится оставить Китай один на один с Японией. Мадам Чан на дипломатическом обеде упрекнула Рузвельта и Черчилля: они проигнорировали Китай во время своей атлантической встречи и стремились умиротворить Японию. Генералиссимус пожурил супругу за этот эмоциональный выпад, но в принципе был с ней согласен. Любое сообщение о каком-либо подобии разрядки в японско-американских отношениях вызывало приступ страха в Чунцине. Через многочисленные каналы влияния националисты оказывали постоянное давление на администрацию Рузвельта с целью предупредить любой компромисс с Токио, а также побудить расширить программу помощи Китаю и ускорить ее реализацию.