Дайвер

– Тогда поясняю для тебя, Егор. Меня бы здесь не было – могли бы и разойтись краями. Хотя был бы другой смотрящий, все равно понятия не поменяешь. Я не могу от братвы скрыть ситуацию. Тогда и мне может прилететь конкретно. Варианта два. Первый: Череп никак не реагирует. Тогда через несколько дней ему перестанут подавать руку и переведут в хату с опущенными. Никто с ним ничего делать не станет, но он будет приравнен к п******. И второй вариант. Он должен ответить. По понятиям это означает, что Джаза он может мочкануть. Позор можно смыть только кровью.

– Что?! – выдохнул я. – Только так?

– Что-что. У тебя завтра с утра суд, ты-то что сделаешь? А у Джаза дня три-четыре есть. В камере такие вещи не делают, скорее всего, есть время до прогулки. Думайте.

Миша отряхнул колени, встал во весь свой невысокий рост и пошел довольно торжественной походкой к своей шконке.

Я понял, о чем он. Прогулка каждый день, но от нее можно отказаться. Не каждый мечтает таскаться вдоль бетонных стен по обшарпанному квадрату пять на пять метров под низким небом «в клеточку», – вот эту свободу отказа и оставляют. А раз в неделю хату шмонали[27 - Шмон (жарг.) – обыск (досмотр) камеры, проводимый сотрудниками СИЗО, при этом все заключенные выгоняются в коридор.], тогда на прогулку выгоняли всех. Последний шмон был дня три назад, кстати, для меня – «исторический». Над собственной шконкой стикером от дезодоранта – скотч в передачах не разрешался – я приклеил ламинированные иконки, которые обычно возил с собой в путешествия, на дайвинг. Встречал утро и завершал день крестным знамением пред образами Ксении Блаженной, Господа и Пресвятой Богородицы. Во время шмона новый надзиратель вдруг выдал:

– Чья шконка с иконами?

Все местные непроизвольно повернулись ко мне. Жители хаты знали, кто тут «особо верующий», хотя я просто старался решать вопросы по справедливости и помогать, чем мог: лекарствами из передачек – больным; письмами, переданными через моих родных, – семьям местных сидельцев из республик СНГ… На время шмона всех запирали в клетке, за решеткой в коридоре, набитой арестантами, как селедки в бочке.

– Моя, – мне пришлось протиснуться вперед.

– Надо снять. Не положено.

– Так почему, что такого?

– А мало ли что ты там за ними прячешь?!

Если я отказываюсь выполнить «надо», мне грозит ШИЗО – штрафной изолятор в одиночке, с голоданием и еще более лютым, чем в общей хате, холодом.

– Сам и снимай, если рука поднимется, – отвечаю я в единственно доступном сопротивлении. Это не злоба, а смирение – и зов к тому человеческому, что есть в этом мусоре, как всех исполнителей системы называют заключенные. К душе того, кто презирает зэков, и кого презирают они сами.

Он отворачивается и возвращается в хату продолжать обыск. Когда группа надзирателей выходит из камеры, этот человек на секунду вскидывает на меня глаза – карего цвета, как у смирных лошадей, – и проходит мимо. Иконы остались на месте. Кто-то из зэков хлопнул меня по плечу: победа!

Итак, шмон через три дня, а значит… надо срочно что-то решать.

С Ромкой мы проговорили ночь напролет. Угроза жизни его, казалось, мало впечатляла. Пытаясь скрыть свой ужас от беспросветности новых подробностей «жизни в стиле Джаза», я старался перевести разговор на его музыкальные интересы, творчество и раздумывал, что сказать про себя. После школы я учился в нашем Тульском универе на кафедре радиоэлектроники, потом занимался разным предпринимательством.

– Сейчас у меня предприятие по производству светодиодных светильников. Там прокололся на неуплате налогов и заехал в СИЗО. Я на самом деле рад, что работаю по специальности. Пусть говорят, что в стране хорошо зарабатывают продажники да айтишники, – свое производство инженеру приносит хорошие деньги, сотрудники тоже зарабатывают неплохо. Произвожу светильники – товар стратегический, без света никуда, продаю по всей России.

– А Илья Николаевич как, Ольга Петровна? – Ромка часто бывал у нас дома и прекрасно знал моих родителей.

– На пенсии. Как всегда, наставляют на путь истинный. В жизненном плане меня, конечно, стараются понять, но с трудом. Правильно ты вспомнил, мои всегда говорят: «Есть такое слово – «надо»!» Я делаю все, как надо. Ну делал, ошибку допустил – не проконтролировал сотрудника. Теперь расплачиваюсь. Но не унываю. Читаю, развиваюсь. Батюшка вот приходил – в тюрьме, слава Богу, можно поговорить со священником, исповедоваться. Жизнь я стал ценить больше, мечтать – масштабнее!

Я действительно не унывал и не отчаивался, рассматривая происходящее под углом урока, новой точки, с которой можно стартовать, развивать духовную жизнь и жизнь душевную, поле своих увлечений: «Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность», – по Бродскому.

Разговор шел вокруг глобальных тем, поэтому я не успел подробно рассказать Джазу о главной своей страсти, дайвинге, и о главной мечте, сформировавшейся за эти два месяца в хате. Ряды двухэтажных металлических шконок, серые одеяла, однообразные разговоры, постоянные вялые конфликты – люди и стены здесь словно пытались изменить мое сознание до уровня 2D. Ты – лишь набросок, ты движешься по плоскости. Завтра – то же, что вчера. Но душа рвалась ввысь и вглубь. К духовному и к дайверскому, кстати, тоже: несколько лет назад я как инструктор успел открыть дайвинг-центр, единственный в городе. Вместо разглядывания потолка я закрывал глаза и бесконечно двигался под водой то возле черепах вдоль острова Сипадан, то вокруг подводной статуи Иисуса Христа на Мальте, то внутри стаи мант на Мальдивах.

Эти метафорические погружения – а у меня за плечами сотни реальных – дарили душевные силы. Мало-помалу начала появляться мечта: перейти на технический дайвинг с любительского, рекреационного, в котором я давно стал профи. Там, на максимально возможных глубинах за сотню метров, я узнаю подлинные возможности моего тела и моей души! Часами перебирая воспоминания и планы, я твердо решил: лучшее место для такого погружения – таинственный, мистический Блю Хол. Легендарное кладбище сотен дайверов в Египте, прекрасное и ужасное. Лучшее место для обучения дайверов: интересное для рекреационных погружений, опасное и притягательное для технодайверов. А я пойду к месту гибели Барбары Диллинджер, на сто четырнадцать метров. Молодая девушка из Голландии навсегда осталась там, став еще одним призраком самого известного в мире дайверского кладбища. Я же с моим опытом – выживу и начну свою новую жизненную эпоху!..

Голос Джаза, внезапно задрожавший в предутреннем сумраке, вырвал меня из глубины мыслей, с самой фиолетовой мглы морского дна возле Дахаба:

– Знаешь, с наркотиками перестаешь ценить жизнь. Мне в общем-то плевать на Черепа, я за себя не боюсь. Но Викуся одна не выживет… Даже сейчас – ну как, как она выживает?.. Не знаю, что делать…

– Я знаю, – взял я его за плечо. Мысли благодаря воспоминаниям и мечтам прояснились, как-то омылись, даже в камере будто повеяло свежестью. – За три дня я тебя не вытащу, но как выйду – сделаю все возможное. Тебе надо в ШИЗО.

– Куда? – поднял на меня удивленные глаза Ромка.

– Штрафной изолятор. Там хреново, но это твоя единственная возможность. Предлагаю вот что…

Утром загремели ключи, сначала из камеры вывалилась дверца кормушки[28 - Кормушка (жарг.) – узенькая фортка в камерной двери, через нее заключенным подают пищу и воду.] с традиционным металлическим скрипом, а затем почувствовался тухловатый запах от бидона баланды. Заключенный из поваров под присмотром вохровца разливал ее по мискам и передавал в руки каждому зэку через окно в дверцы. Когда дошла очередь до Ромки, тот, понюхав налитое, сделал лицо оскорбленного общественника и громко произнес:

– Что за г**** вы тут людям даете?! – и выплеснул содержимое миски в лицо баландёру[29 - Баландёр (жарг.) – арестант, прикрепленный к хозблоку и разносящий по камерам тюремную баланду (еду).].

Несмотря на то, что сцена была нами заранее подготовлена, я не ожидал такого феерического исполнения. Талантище!

В суд меня выводили одновременно с Джазом, которого вели в ШИЗО.

ГЛАВА 3

«Свобода, свобода – так много, так мало…»

Я был освобожден прямо в зале суда, дело закрыли, сняв с меня все обвинения. Юра, вопреки Мишаниным лжепророческим шуткам, языком не треплет. Во время заседания меня успокаивал его холодно-отстраненный и, как всегда, уверенный в себе вид: роговая оправа очков без диоптрий, надетых для образа; идеально сидящий костюм сизого цвета; модный узкий галстук. Воплощенный профессионализм. Лара сидела в первом ряду – ухоженная, в синем брючном костюме, который ей очень шел, она периодически перегибалась к месту адвоката и что-то шептала Юре на ухо, откидывая волосы таким знакомым мне жестом… В тюрьме я недоумевал и даже злился, почему она приходила на разрешенные свидания редко, но, только увидев ее, разволновался как мальчишка… Казалось, даже из клетки почувствовал знакомый аромат J’adore! Несмотря на спокойную позу, в которой Лара сидела на протяжении всего заседания, она прослезилась при оглашении решения суда – наверно, очень переживала. Когда я подошел, жена дала себя обнять, склонив голову мне на плечо, а я испытывал все ощущения с невероятной резкостью: запах духов Лары, гладкость ее длинных темных волос под рукой, шум голосов выходящих людей… Свобода!

– Ты весь прокурен, не прижимай меня так сильно, а то и я провоняю. Запах ужасный! Давай дома.

– Господи, Лара! Умничка! Если бы не ты, продолжал бы сидеть и дальше.

– Поздравляю вас обоих! Лариса действительно молодец, – подхватил незаметно подошедший Юра. – Все-таки решилась продать недвижимость, записанную на нее, и закрыла твои долги по налогам. Все четко сделала.

– Видишь? Цени меня! Ты никогда не замечаешь, какая я у тебя хорошая.

– Лара, тюрьма заставила меня прозреть.

– Егор, ты не изменился! – то ли досадливо, то ли шутливо оттолкнула она меня. – Идем?

– Я не шучу. Люблю тебя. Наговоримся еще, ты подожди в машине, я Юре скажу по делу пару слов.

– Ну какие дела у близких людей? Юра, поедем к нам, выпьем все вместе? – Лариса прямо сверкнула глазами на нас обоих, но друг, конечно, отказался, понимая меня: первый день «разрешения столь долгого поста».

Лариса многообещающе провела рукой по моей груди и ушла. Я бы, конечно, ни на минуту не задержался в душном коридоре суда, но Джаза надо было выручать. Сидя на порванной, еще совдеповской скамье, я немедля начал:

– Помнишь Ромку? Ну он меня еще на льдинах в школе спас? Дружили-то все?

– А-а-а-а, этого? Героя? – поморщился Юра.

– Ну да. Так он и правда молодец. Тусили всем классом, а мы с тобой к нему еще ходили пластинки слушать… Так вот он сейчас со мной в камере был.

И я коротко описал ситуацию с Ромкой, попросив сделать все, что было в силах адвоката.

– Выходит, дело срочное. Ну ладно, придется постараться, что ж поделать, – похоже, Юра растерялся, не знал, что ответить, но отказать мне не решился.

– Юр, помоги, мы же росли вместе. Деньги найду, производство ведь у меня скоро опять заработает. – Я и раньше был уверен в адвокатских талантах Юры, а теперь доверял ему на все сто: любые ресурсы подключит и задачу выполнит.

– Понятно. Наведу справки, завтра после обеда дам знать.