Выход 493

В следующий миг «Монстр», подобно адскому носорогу, всеми колесами вгрызся в загрубелую глинистую поверхность дна, задрожал, заскрежетал старыми суставами, заскрипел тормозами, поднимая за собой песчаные тучи.

Бешеный, краем глаза заметив, как Тюремщик отдергивает ногу от гашетки акселератора, будто от раскаленной поверхности утюга, и вжимает в пол педаль тормоза, вытянул вперед руки, дабы не врезаться головой в лобовое стекло. Тряхнуло здорово, «База-2» со Стаховым и Караном на борту едва не опрокинулась, колеса заскользили из стороны в сторону, а мгновение спустя хвост прицепа уже начало заносить влево. Любая кочка, любая, даже совсем безобидная, выемка могла сыграть роковую роль в судьбе «Базы-2», опрокинув ее на бок и оторвав от основного состава.

– Тормози-и-и!!! – снова закричала рация голосом Стахова.

Тюремщик, проклинавший себя за идиотскую свару с напарником, понял, что, если сейчас же не отпустить тормоз, «База-2» догонит его, и убрал ногу с педали. «Бессонница» мелькнула где-то справа, слава богу, ее не зацепит.

Бешеный машинально схватил рацию, ткнул пальцем в кнопку на пульте с надписью «Внешняя связь» и, приложив микрофон к губам, выкрикнул примерно то же, что и Стахов, в безумной надежде, что остальные расслышат его с первого раза, поскольку повторять эти слова дважды ему совсем не хотелось.

«Монстр» наконец остановился, заглушив двигатель. За ним тянулись вспаханные колесами глубокие борозды, а в воздухе все еще неслись вперед, подхваченные ветром, сплошные стены пыли. Свет погас одновременно во всех машинах, как в упавших на дно океана подводных лодках.

Люк в фургон распахнулся, словно глаз громадного чудовища.

– Мелкие, запомните, – впопыхах прошептал Бешеный, – что бы вы ни увидели – не кричите. Закричите – подпишете всех. Если они войдут, не шевелитесь, не дергайтесь, не дышите, мать вашу, не хлопайте даже ресницами, а главное – не бздите. Если они вас учуют, вам не жить, ясно? И никто вам не поможет. Никто.

Они затрясли головами, побледнев и выпучив глаза, словно две выброшенные на берег рыбы. В мозгу Андрея лихорадочно начали всплывать какие-то незаконченные фразы, слова, прочитанные или услышанные, мутные картинки с жуткими изображениями. Что оно такое, эти мерзлые?

Но вдруг ощутил, что в голове стало пусто и свежо, как в расколотом сосуде после многочасовой бури. Все заполнили гулкая пустота и холод.

Холод. Вот в чем причина. Холод отовсюду. Холод пробирается под одежду, сковывает грудь, покалывает лицо, оседает инеем на бровях и ресницах, превращает выдох в белый пар. Холод, постепенно переходящий в мороз. Укутывающий мохнатой белой шерстью красный плафон дежурной лампы, едва тлевшей под потолком фургона. Холод рисует вычурные узоры на стекле неподвижно закрепленного «Разведчика», пускает пушистые «трещины» на лобовом стекле «Монстра», инеем оседает на брикетах топлива, на ящиках с патронами, на панели приборов, скрывая из виду все показатели, на фиолетовом дисплее проигрывателя, на руле, рычагах… Все неживое побелело, обзаведясь щетинистой, искрящейся коркой, а живое стало синим и дрожащим.

Бешеный медленно, словно боясь укуса, дотянулся до рации, дрожащими пальцами ткнул на радиомодеме цифру 3 и поднял рацию до уровня груди.

– Ил-л-ль-я Ник-к-китич, – стуча зубами, выговорил Бешеный, – а м-мы не мог-г-гли прос-с-скочить?

Некоторое время в радиоэфире, как это и должно быть в таких случаях, соблюдалась тишина. Бешеный знал наверняка, что Стахов, неукоснительно соблюдающий все инструкции и предписания, не станет нарушать этот пункт, и опустил руку, поймав на себе презрительный, чуть ли не озлобленный взгляд напарника, в котором так и читалось: «Ну что, доволен? Тихая ночь, говорил? Скучно было? Держи теперь, урод!» Но рация, вопреки всем предсказаниям, зашипела, и в ней послышался дрожащий голос Стахова.

– Н-нет, с-с-слишком пл-л-лотное… ес-с-сли бы ехали м-м-медленнее, м… м… черт, как хол-л-л-лодно… может, и про… проск-кочил-ли бы… А т-так, пот-т-тянули за с-с-собой… к-к-ак ш-ш-шаровую мо-о-олнию…

Шипение прекратилось, индикатор с цифрой 3 погас, тут же обрастая белой колючей шерстью.

Тюремщик потянулся к рулю, трясущейся рукой провел по его поверхности, сгребая посиневшими ногтями иней, дотянулся до радиомодема и щелкнул красным тумблером, тем самым поставив крест на дальнейших переговорах.

Если бы в машине был градусник, ртутный столбик уже добежал бы до отметины в –15, но это еще был не предел, и все, за исключением новичков, знали об этом. Ожидать нужно было худшего. Последние еще ни разу в жизни не чувствовали на себе такого перепада температуры. В Укрытии климат был всегда одинаковым, 16–18 градусов, иногда повышался до двадцати, когда комбинаты работали на полную мощность, но ниже нуля температура в подземелье не опускалась никогда.

– Мерзлые, – вытаращив глаза и почти не дрожа, будто на него не распространялся этот душащий холод, сказал Саша. – Аномальные облака…

– …И никто вам не поможет… – эхом отдались в глубине слова Бешеного.

Невзирая на то, что света в фургоне почти не было, внутри стало ясно, как днем. Это благодаря светлыни инея, заманчиво блестящего, необычайно яркого для привыкших всматриваться во тьму людей. Иней преобразил мрачную окраску предметов, покрыв их необыкновенно ярким, чистым белым напылением.

Андрей сам не помнил, как и когда оказался в дальнем конце фургона. Он забился в угол возле клеток, в которых «Монстр» доставлял с поверхности всякую живность для исследований, обхватил руками колени… Как вдруг услышал булькающий звук, исходящий из-за его спины. Там кто-то был, в клетках… Кто? Или же, правильнее – что?

Моментальный порыв, жгучее желание оглянуться вмиг овладело им. Руки инстинктивно сжали автомат, да так сильно, что, казалось, не выдержит каленое железо такого давления. Но в следующий миг другая мысль камнем понеслась вниз и гулко шлепнулась о дно его повергнутого в ужас сознания. Нет, не бежать, не надеяться на оружие… опустить руки.

…Если войдут, сидеть тихо, не шевелиться, не моргать… Да…

«Как же холодно, – дрожа всем телом, думал Андрей, – как же не шевелиться, если так холодно…»

Но он не шевелился. Не повел головой и когда булькающий звук, будто кто-то вытягивал через трубочку со дна стакана воду, приблизился и стал теперь похожим на выдох. Не дыхание, а именно выдох, постоянный выдох, хриплый, пробивающийся наружу словно через забитое, истекающее мокротой горло.

Не шевелиться… Не шевелиться…

Искрящаяся, прозрачно-белая сфера проплыла по воздуху прямо у него над головой, пройдя сквозь стену фургона, будто ее и не было, опустилась, поравнявшись с одичавшим от страха Андреем, уже забывшим о дрожании и шевелении, не моргавшим и даже не помышлявшим о том, чтобы дышать.

Аномальное облако… Еще одно появилось в передней стене, пройдя сквозь соединяющий кабину и фургон люк, приблизилось к первому, проскользнуло через него, ушло в боковую стену. Первое продолжало зависать на уровне Андреевой головы. Всматриваясь немигающими глазами, Андрей сумел разглядеть внутри полупрозрачной сферы человеческий контур. Быть может, это только мерещилось, потому как замерзший мозг давал повод усомниться в своих выводах, но то, что он видел, казалось ему реальным – внутри сферы был четко виден абрис человека со сложенными по швам руками, выгнутой вперед шеей, с открытым в безмолвном крике ртом, но почему-то безногого и покрытого льдом. Обмороженные, мертвые члены не двигались, глаза неподвижно устремлены вдаль, в одну точку.

«Это души экипажей судов, – пронеслась безумная мысль в его обмерзшей голове, – души тех, кто утонул в этой реке».

Еще один мерзлый выплыл из темноты, клокоча проеденным червями (по крайней мере, такую картину нарисовало Андрею ошеломленное воображение) горлом, и медленно проплыл к кабине. За ним появился еще один, в обличии женщины. Отвратительное, жуткое лицо, словно замороженное на предпоследней стадии разложения, вдруг с треском то ли обсыпающегося льда, то ли ломающихся позвонков повернулось к Андрею. Наклонилось, для того чтобы лучше рассмотреть его застывшее в позе эмбриона тело, и в его черных глазных ямах что-то сверкнуло. Нет, черт возьми, ничего там не сверкнуло, они смотрели на него двумя темными безднами, и не отражалось в них абсолютно ничего.

Андрей медленно, будто опасаясь спугнуть присевших на заиндевевшие ресницы бабочек, сомкнул веки. Сначала он приказал себе не дрожать, и это почти получилось, затем приказал не дышать, и это оказалось не так уж и сложно, но, черт подери, как заставить сердце прекратить этот оглушительный раш?!

Кто-то вдыхал холодный воздух дырявым горлом совсем близко. Немыслимый, панический ужас заставил Андрея закусить губу и сомкнуть веки еще сильнее, до появления перед глазами белых кругов.

В следующую секунду его сознание заполнила другая, совершенно новая мысль, от которой к горлу подкатил густой ком. Эти облака могут сновать здесь вечно! Кто сможет заставить их теперь уйти отсюда? Они могут облюбовать это место и остаться здесь навсегда. Кто-то говорил раньше – теперь Андрей это вспомнил очень четко, – что мерзлые месяцами могут обитать на одном и том же месте. Они не боятся солнца. Кто-то видел айсберги замороженных руин и автомобильных каркасов в груде сизых облаков, не тающих даже днем. А также столбы в человеческий рост на тех местах, где обитали мерзлые. Много столбов, незаконченными крестами торчащих из земли. И чем больше Андрей думал об этом, чем красочнее и реалистичнее представлял себе со стороны эти облака, взявшие в плотное кольцо все три машины, тем больше узнавал в одной из двух десятков снежных фигурок себя: с распахнутыми во всю ширь глазами, бегающими в немом ужасе зрачками и двумя протаявшими ручейками слез…

Он хотел закричать, ему даже показалось, что он уже кричит, безудержно, во весь голос кричит, будто зная, что это последнее, что можно сделать, прежде чем отправиться в мир мерзких, закоченевших теней. Но он не кричал, и ни один мускул на его лице не дрогнул. В его глазах, отразившись ночным северным небом, утонуло жуткое облако и тут же пропало под закрытыми веками. После этого наступила тишина…

– Э-э, очнись, – кто-то тряс его по очереди то за одно плечо, то за другое, шлепал по щекам, приподнимал веки. – Малой, ты чего? – Потом, обратившись к кому-то другому: – Бешеный, он вообще живой или я пытаюсь воскресить жмуря?

– Да живой он, прикидывается, – заверил его голос Бешеного. – Сейчас я его отогрею. – И вслед за этим послышался звук расстегиваемой молнии.

– Ты чего, одурел?! – спохватился тот, кто тряс его за плечи.

– Да шучу я, Тюрьма, – сквозь смех проговорил Бешеный. – Сейчас сам очнется. Дай ему нашатыря.

Он не знал, сколько времени прошло, но все это время слышал, как его пытаются привести в чувства, матерятся, хлопают по щекам. Потом опять стало светло перед глазами, опять снежная белизна. Нет, не белизна, свет уже другой, не такой яркий, не такой насыщенный. Размытые контуры окружающих предметов темнеют, обретают четкость, пока не становится очевидным, что свет явно не снежный, а форма людей черна, как эбеновое дерево. Рядом, присев на корточки и проверяя пульс у него на шее, вращал гребнистой головой, как всегда, полуобнаженный Бешеный.

– Тюрьма, с тебя бутылка, я же говорил, что он живой. – Потом снова оглянулся на Андрея, прищурился, словно смотрел на него через щель в стене. – Мнительный ты, парнишка. Как зовут-то тебя?

– Андрей, – ответил он и заметил еще одного человека в черной одежде, стоящего позади всех них, скрестив на груди руки и с иронической улыбкой поглядывающего в его сторону.

Черт, Крысолов… Вот уж перед кем-кем, а перед этим человеком Андрею меньше всего хотелось выглядеть перепуганным мальчонкой, упавшим в углу в обморок при виде замороженных облачков. Никогда не разберешь его взгляд: то ли серьезный, то ли шутливый. Иногда думаешь: вот, улыбается, сейчас скажет что-нибудь эдакое смешное, сострит, как он умеет. Ан нет, не шутку, оказывается, задумал – молча подойдет и как врежет по затылку своей огромной ручищей, так и перекрутишься раза три в воздухе, прежде чем поймешь что к чему… И не спрашивай за что – еще раз отхватишь, как пить дать.

Все говорили, что Стахов строг, так вот этот во сто крат хуже Стахова будет. Влепить затрещину он мог где угодно, и пожаловаться за это на него можно было разве что лишь одному Господу Богу. Он был Учителем. А на Учителей в Укрытии никто не имел влияния, даже Военный совет, хоть он и был наделен и законодательной, и исполнительной властью и, в теории, мог бы установить общие рамки поведения для этой категории населения. Но Учителя были отдельной фракцией, они не вмешивались во «внутригосударственную» (если ее так можно назвать) деятельность, не принимали участия в рассмотрении административных вопросов и не были заинтересованы в общественных делах – прямо как церковная парафия в прежние времена. Разве что только существовали они не за счет податей и приношений, а все же беря свою нескромную часть средств из общей казны. А что поделать? Ведь они воспитывают тех, кто в ближайшем будущем встанет на защиту Укрытия, как Стахов, или пойдет наружу, как Бешеный с Тюремщиком, или же с точностью до миллиметра в скудно освещаемых цехах будет делать гильзы для патронов, как покойный – царствие ему небесное – старик Юхха.

Именно Учителя распределяют юношей и девушек, оценивая способности и возможности каждого, дабы в полной мере раскрыть, на что способен будет тот или иной молодой абитуриент, вчера закончивший обычную школу и сегодня готовящийся получить свою путевку в жизнь.

Андрей проходил школу выживания именно у него, у легендарного Крысолова. Пусть за восемь месяцев им приходилось видеться всего несколько раз, именно он поставил в его деле свою широкую, властную подпись под штампом «готов» напротив графы «пригодность к военной службе».

«А теперь я распластался перед ним, весь мокрый. Валяюсь тут то ли в луже растаявшей мерзлоты, то ли обоссавшись от страха, а он небось уже триста раз пожалел, что взял меня в экспедицию… если не вообще о том, что подписал на военную службу!»

Но Крысолов, он же Кирилл Валерьевич, похоже, в эту минуту думал вовсе не об Андрее и не о его слабости перед аномальными облаками. Он улыбался, но улыбка его была словно реакцией на просматриваемое кино, демонстрируемое с невидимого полотна только для него.

– Все нормуль, Андрюха, – хлопнул его по плечу Тюремщик, заметив, как тот сконфузился при виде Крысолова. – Все через это проходят. Давай-ка подымайся. И, раз ты уж малёхо отоспался, заступишь на первое дежурство. Пойдешь в напарники к своему комбату, – с ехидцей, в своем стиле, он осклабился только правой частью рта и еще раз хлопнул новичка по плечу. – Возражений, думаю, не будет?

– Нет. – Андрей резво поднялся с мокрого пола, поднял с пола мокрый автомат и исступленно принялся вытирать его рукавом.