Выход 493

– Да, – кивнул Тюремщик, – рюкзак был недалеко от этого бедняги, когда мы его нашли.

– Толком можешь рассказать, как это произошло?

Тюремщик огляделся, будто проверяя, не подслушивает ли их посторонний, почесал заросшее щетиной лицо.

– Как-как… Музыка, значит, играла у нас в машине, и тут помехи пошли. Я сразу смекнул, что это радиомаяк. Помнишь, лет десять назад у нас такие тоже были? – Стахов кивнул. – Так вот, они всегда звук гасили. Так же и сегодня: едем, значит, возвращаемся по проспекту, музыку слушаем, и вдруг как завизжит эта хрень! Ну, мы и поняли, что где-то поблизости кто-то пеленгует. Начали искать и нашли этого, – он кивнул на труп, – у входа в подземку… на Почтовой. Бедолага хотел прорваться в метро, а там же – сам знаешь – заслон. Так он в двери колотил, пальцы вон до костей посбивал, там вся дверь в засохшей крови. А рядом маяк на автопеленг выставлен. Мы, значит, его взяли, а тут это собачье полчище… Еле оттуда ноги унесли. Ну а по пути уже увидели этот рюкзак, поняли, что это его. Пришлось отбивать у собак.

– Понятно, – настороженно продолжая оглядывать аппарат, сказал Стахов. – Как думаешь, сколько он там пролежал, у Почтовой?

– Ну, судя по тому, что он уже высох, думаю, не меньше трех месяцев. Солнце туда не доставало, тенек там, потому и не сгорел. А хотя… черт его знает, как там на них солнце влияет, их вроде и днем видели прогуливающихся. Может, и не берет вовсе?

– М-да. – Стахов озадаченно потер припыленную лысину. – Три месяца провалялся, это срок. Что ж, посмотрим, за какие грехи погиб этот дальний странник.

Он поводил над проигрывателем рукой, словно пытался его загипнотизировать, и надаваил на кнопку с изображением треугольника. В углу загорелась красная лампочка, что-то внутри загудело, и белый диск под прозрачной крышкой закружился. Сначала динамик исторгал из себя только шум помех, какой-то шорох и стрекотание, но потом из него зазвучал голос. Мужской, ровный, спокойный.

«Здравствуйте, дорогие братья и сестры из Киевского метрополитена! Мы верим, что вы слушаете эту запись, а это значит, что мы не напрасно надеялись и уповали, возлагая молитвы к Господу, что вы есть и вы живы! Это голос ваших братьев из Харьковского метро, и если наш посланник донес его до вас, то это значит, что мы не единственные выжившие и теперь у нас появится Великая Надежда! Да будут пророчеством мои слова!

Дорогие друзья, мы – братство Христиан, последние жители станций „Советская“, „Проспект Гагарина“ и „Спортивная“. Мы из последних сил отбиваем атаки врагов, удерживая оборону нашего дома. Мы нуждаемся в защите, у нас заканчиваются боеприпасы и лекарства, одежда и питание, у нас остался всего один работающий фильтр для очистки воды и один генератор. Братья, – голос вдруг понизился, дрогнул, возможно, по лицу оратора потекли слезы, – братья, мы умираем. Еще в прошлом году нас было больше двух тысяч, сейчас же нас осталось всего шесть сотен. Наши силы иссякают, мы голодны и больны, мы лишены возможности подниматься на поверхность. Нам нужна ваша помощь. И у нас есть что предложить вам взамен.

Мы наладили отношения с этими созданиями, братья, у нас есть проводник, который может с ними общаться, мы больше не враги! Мы знаем, что делать, чтобы оживить мир, мы знаем, как вернуть почве жизнеспособность. Мы придумали экран, под которым могут жить растения днем, и даже вырастили первый плод! Братья, мы смогли избавиться от многих мутировавших видов, в частности от собак, и можем вам в этом помочь.

Эти существа могут быть нашими почтовыми голубями. Они не боятся солнечного света, они могут идти в зной и в снег. Они согласны быть нам опорой и подмогой, верьте!

Если вы не отвергнете наше предложение, мы вместе сможем выжить! Мы вместе вернем себе верхний мир! Пускай на это уйдут годы, пускай мы уже до того момента и не доживем, но хотя бы ради наших детей, ради следующего поколения, ради наших правнуков! Мы должны попробовать! Даже если есть один шанс из миллиона, даже если надежда столь призрачна, что ее и не видно, – мы должны рискнуть!

Не отвернитесь от нас! Мы в вас верим! Вместе мы сможем! Вместе мы найдем выход!»

Диск начал медленно останавливаться, динамик умолк. Тихо стало и в тоннеле. Пораженные, зачарованные записью, все стояли, погрузившись в глубокие раздумья, не сводя глаз с остановившего свой круговорот диска и даже не смея пошевелиться. Не отваживаясь заговорить.

Тишина длилась долго, а после Укрытие превратилось в жужжащий улей.

Глава 2

– Владимир Иванович, наши голоса разделились поровну. Так мы ни к чему не придем, – устало проговорил седой старейшина с генеральскими погонами, все еще величественно смотрящимися на старом, потрепанном, но чистом и выглаженном мундире. – И спор здесь, я считаю, бесполезен. Когда-то давно нас в Совете было двенадцать, тогда можно было о чем-то говорить, соперничать, настаивать, доказывать свою правоту. Можно было в итоге и изменить чье-то решающее мнение, перетянув оппонента на свою сторону. И такое случалось. Сейчас нас четверо; остались одни старики с устоявшимися взглядами на мир, и поменять здесь у вас вряд ли что-то получится. И хотя я не совсем понимаю, чем руководствовался уважаемый всеми нами Василий Андреевич, встав с вами под одно знамя, его мнение я уважаю и, заметьте, не делаю попыток перетащить на свою сторону. Зачем же вы пытаетесь? Тем более вы еще молоды и, смею сказать, мало знаете, о чем говорите.

– Но это же неправильно, товарищ генерал, – возразил Владимир Иванович, поднявшись из-за стола. – Там же люди… Вспомните, как наши всегда говорили, что если бы мы знали, что хоть где-нибудь кроме нас еще кто-то выжил… А теперь вы не даете возможности выслать даже разведывательную экспедицию?

В тусклом желтом свете настольной лампы лица трех стариков казались вылепленными из воска. Так могли выглядеть только старики после долгих часов жаркой дискуссии, которая зашла в тупик, показав, что победивших и проигравших в этом бессмысленном бою нет.

Они были похожи на одетые в военные мундиры соломенные чучела. Их руки с одинаково сцепленными пальцами неподвижно лежали на столе, бесцветные глаза были устремлены вдаль и вглубь себя одновременно, и только подрагивание век и вздымающаяся грудь говорили о том, что в этих старых оболочках еще теплится жизнь.

– Да. Мы не вышлем экспедицию, – оборвал затянувшуюся паузу властным голосом генерал. – Мы не можем так рисковать.

– А разве мы не рискуем, сидя здесь? – встрял лысый старый полковник, сидящий по правую руку от генерала и разделивший мнение молодого, одаренного стратега Владимира Ивановича Кольцева. – Вы считаете себя в безопасности, товарищ генерал?

– Не считаю, Василий Андреевич, и, разумеется, сидя здесь, мы рискуем тоже, – согласился генерал, – но представьте вы себе хоть на минуту, что вся эта ваша экспедиция может накрыться медным тазом, не выехав даже за пределы Киевской области. Или, хуже того, где-то на полпути до Харькова? В двухстах пятидесяти километрах отсюда. Кто вернет экипаж? Кто вернет машины? Что вы скажете семьям тех, кого вы отправили на верную смерть? Если вы уже запамятовали, то я вам напомню – нашей технике в среднем сорок лет! Не питайте иллюзий. Она уже собрана-пересобрана по сто раз, и все из подручных материалов и разных запчастей, которые только удалось достать вояжерам. Вы на самом деле считаете, что она способна пройти такое расстояние? Речь ведь идет о пятистах километрах в одну сторону, не так ли? Думаете, Василий Андреевич, ей под силу такой бросок?

Да поймите вы, это же все равно что заставить вас сейчас пробежать стометровку! Выполнить норматив молодого бойца. – Генерал встал из-за стола, задвинул стул и оперся на его спинку, обхватив ее тощими, костлявыми пальцами. – И с чего вы вообще взяли, что этой записи можно верить?! Ее принес сюда проклятый… Или вы забыли, кто такие проклятые? Напомнить?! – Его голос сорвался в крик, а лицо исказила внезапно нахлынувшая ярость. – Напомнить, как они уничтожали наши разведотряды, стаскивая потом к шлюзам головы бойцов?! Напомнить, как они прорывали заставы, пожирая всех, кто там был?! Или как пробрались через вентиляцию в госпиталь? А теперь они – там, в Харькове, – братство христиан, нашли общий язык с проклятыми, подружились, мать их, и нас приглашают дружить. Красота! Возможно, скоро они приручат собак, и мы будем ездить в Харьков в собачий цирк? А что, это вполне реально. Они же вырастили на поверхности плод! Только какой это плод?! – прокричал генерал, свирепо вытаращив глаза. – Почему? Почему они не сказали, какой именно они вырастили плод, а? Почему они не сказали, что вырастили на поверхности помидор, или топинамбур, или картошку, или у них принялось дерево? Почему они упомянули только это ничего не значащее слово – «плод»? А какой же плод можно вырастить на поверхности, вы не задумывались, Василий Андреевич? Что может вырасти в мертвой, прокисшей вглубь на десять метров, пропитанной, как губка, кислотными дождями почве? Не на метр или два, и даже не на пять. На десять! И как ее можно после этого оживить? Ну как?! Дух Святой сойдет? Какие у них варианты? Почему они умолчали о деталях, обошлись лишь общими фразами и этими пафосными «мы можем», «вместе», «выход»?!

Я хочу сказать одно, Василий Андреевич, – успокоившись после некоторой паузы, продолжил старейшина, – если мы сейчас вышлем экспедицию и предоставим для этого лучшую технику и лучших людей, мы останемся здесь такими же беззащитными, как сейчас они там. А даже если бы и так, даже если бы наша экспедиция добралась до Харькова и, кто знает, даже вернулась бы обратно – что это даст? Чем мы им поможем? Повезем им патроны, пищу? Хорошо, добрые самаритяне из Киева, вы им поможете. Но вот вопрос: на сколько нас хватит? Один рейд, два, три? А потом что? Ну что потом? Чего вы молчите? – буравил своими вопящими глазами окружающих старшина. – Чем вы, тонущий корабль, собираетесь помочь такому же тонущему кораблю, да еще и находясь в другой широте?! Чем? Чем один нищий поможет другому? Отдаст свою одежду и замерзнет сам? Дадите им боеприпасы, чтобы они продолжили свое существование еще на полгода и вырастили еще один непонятный плод?

Наступила тишина. Генерал прокашлялся, отодвинул стул и бессильно плюхнулся на него, обхватив голову руками. Даже Владимир Иванович, сидевший по другую сторону большого стола, слышал, как участился пульс старика, и увидел, как задрожали его руки.

– Мы прожили здесь тридцать с лишним лет, Василий Андреевич, – не поднимая головы, сказал генерал, набравшись сил. – Вы помните не хуже меня, что это было за время. Помните, что творилось вначале и какие времена мы переживали двадцать лет назад. А кто скажет, как прожили они это время там, у себя – в харьковской подземке? – Он поднял голову и вопросительно посмотрел сначала на Владимира Ивановича, потом на Василия Андреевича. – Кто даст гарантию, что там вашу экспедицию встретят нормальные люди? Может, они давно мутировали до неузнаваемости, может, у них крышу сорвало и выросло трое рук. А запись эта… Когда она была сделана? Может, три месяца назад, а может, и десять лет назад, а то и все двадцать. Сколько ваш проклятый сюда шел? Год, два? Не задумывались? А мы, по вашему решению, отправим туда лучших своих людей и технику. И даже если все-таки я ошибаюсь и экспедиция вернется – ну, чем черт не шутит? – мы лишь удостоверимся, что кроме нас где-то есть еще такие же полумертвецы, выживающие в подземельях… Или, может… – на его лице заиграла ироничная улыбка, – вы и вправду поверили, что мы можем вернуть себе верхний мир?

Василий Андреевич заерзал на стуле, неопределенно качнул поникшей головой.

Совет длился уже больше пяти часов, а в его семьдесят шесть просидеть в одном положении столь длительное время было уже чрезвычайно утомительно. Но поник Василий Андреевич не потому, что просидел достаточно долго, не меняя позы, а оттого, что генерал Толкачев несомненно говорил правду. И если экспедиция погибнет, он себе этого не простит. Никогда не простит, что пошел на поводу у призрачной надежды. Но, вопреки всему этому, что-то другое, давно забытое, а теперь вновь пробудившееся рвалось из его груди наружу, и остановить эти сначала почти незаметные, но с каждой минутой все усиливающиеся поступательные толчки он не мог. И не пытался.

Надежда. Как давно он не испытывал ничего подобного. Последняя надежда.

Василий Андреевич тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и отошел в дальний угол комнаты, где на маленьком столике стояли графин с водой и стакан.

– Вы правы, Сергей Сергеевич, конечно же, вы правы, – не поворачиваясь, сказал он настолько тихо, что после громогласного генерала казалось, будто его слова долетают из другой комнаты. – Как всегда, в ваших словах присутствует истина. Раньше я безоговорочно поддержал бы ваше мнение… Ведь на протяжении всех лет, что я являюсь членом Военного совета, у меня не было повода не доверять вам и ставить под сомнение ваши решения. Да и сейчас, впрочем, нет.

– Так о чем тогда речь, Василий Андреевич? – приподнял брови генерал. – Если вы сами понимаете, что я прав, то зачем вы продолжаете вносить в Совет диссонанс?

– Вы спрашивали, помню ли я, что было пятнадцать лет назад и в самом начале? – продолжил Василий Андреевич, никак не отреагировав на слова генерала. – Я помню больше. Помню зеленый трехметровый забор в центре Киева и вывеску о возведении новой станции метро. – Его голос задрожал, то ли от боли воспоминаний, то ли от нарастающей ярости, но он упорно не хотел поворачиваться лицом к столу. – Помню, как каждую ночь вывозилось за город сотни тонн накрытой брезентом земли, дабы простые граждане не поняли, что строится в центре Киева никакое не метро…

– Василий Андреевич! – перебил его генерал. – Это не относится к теме!

– …а Укрытие, – снова не придав словам генерала значения, продолжил Василий Андреевич, – на случай возможной – еще тогда ведь никто не знал, что она очевидна, – он понизил голос, проговорив следующие слова почти шепотом, – ядерной войны. А она еще как была возможна! Помню, масс-медиа во все горло кричали, что угроза есть, а вы… – Он резко обернулся и вонзился взглядом в ошарашенного генерала Толкачева, пришпилив его к спинке стула, как бабочку для коллекции. – Вы, будучи министром обороны, утверждали, что ее нет! Я помню это! Я помню, как вы, сидя в своем кабинете, опровергали слухи, говоря, что конфликт улажен и беспокоиться не о чем!

– Что вы себе позволяете?! – вскочил генерал, опрокинув стул. – Немедленно прекр…

– Вы утверждали, что угрозы нет и войны не будет, тем временем внаглую вырывая под жилыми домами ни о чем не подозревающих людей многоуровневое противорадиационное убежище, именуемое не иначе, как «Укрытие-2»! Со всеми удобствами, с вип-квартирами, фонтанами, парком, электронными библиотеками, десятилетним запасом продовольствия…

– Заткнитесь!!! – взревел Толкачев.

– А для кого строилось это Укрытие, уважаемый Сергей Сергеевич, для кого?! Вы забыли? А я помню! Я помню, как эти зажиревшие политики и прочие сливки общества, миллионеры, мать их, втихаря стаскивали сюда свои вещички. Как они покупали у вас места для своих родственников, места, предназначенные для профессоров и ученых-физиков, докторов медицины и биологов, инженеров и конструкторов, в которых мы сейчас так нуждаемся! Вы расквартировали здесь упитанных ублюдков, толстых, разбалованных детей олигархов, для которых были завезены сюда игровые приставки и тысяча дисков с играми, дабы они благополучно переждали, пока наверху пройдет истребление остатка человечества! Для них построили даже танцевальную площадку. – Старый полковник ударил себя кулаком по лбу. – О боже, подумать только – танцевальная площадка!!! Они здесь собирались развлекаться, в то время как их друзья и их семьи, уцелевшие после атаки, превращались в безобразных существ!

– Заткнитесь, – прошипел, побелев лицом, генерал, но с места не сдвинулся.

– Да нет уж, – неожиданно донесся голос из глубины комнаты, куда незаметно ушел до сих пор молчавший полковник Рокотов, – теперь пускай говорит. Имеет право.

Генерал заглянул в его потемневшее лицо и неожиданно для себя понял: это конец. Людей, которые поддерживали бы его независимо от своего мнения, больше не оставалось.

– Я выполнял инструкции, – сиплым голосом сказал Толкачев. – Не забывайте, что я, как и вы, человек военный. Я ничего не делал от своего имени, у меня на все были соответствующие приказы.

– Приказы? А как же метро? – шагнул на свет Василий Андреевич. – Кто отдавал приказ? На то время уже некому было давать вам инструкции. Вы сами себе были командиром, не так ли, Сергей Сергеевич?

Генерал весь задрожал, будто под ним дозревал, готовый взорваться в любое время, вулкан, глаза стали как две черные пуговицы, а пальцы то и дело сжимались в кулаки. Если бы у него было оружие, оно несомненно уже было бы направлено в лицо Василия Андреевича, но оружия у него не было. Поэтому он, сраженный и беззащитный, лишь опустил голову и закрыл глаза, готовясь услышать то, о чем пытался забыть на протяжении многих лет.

– Может, вам тоже напомнить, как вы решили, будто все, кто нашел свое убежище в метро, уже «мутировали», перестали быть нормальными людьми? Напомнить? Это же вы решили судьбу сотен тысяч человек, укрывшихся в городской подземке. Да, они были больны и голодны, да, они оказались не приспособлены к подземной жизни без газа и электричества, да, они зверели от отчаяния и поэтому нападали на ваших сталкеров и вояжеров наверху. Но они были нормальны! Нормальны, черт вас дери!!! А у нас было два склада медикаментов, семь складов продовольствия, не считая вещевых и прочих запасов, и мы им ничего не дали! Мы им ничем не помогли. Мы помогли им умереть, взорвав выходы из метро или установив занавесы. Кого вы обманываете – это же вы их всех убили! Вы!!!

Последние слова Василий Андреевич прокричал так, что его услышали и на дальних заставах, не говоря уже о том, что почти весь их разговор, начиная с самого начала, был слышен всем, кто находился неподалеку от дома Советов. Без преувеличения, под двухэтажным зданием, упирающимся крышей в бетонный потолок, стояли едва не четверть жителей Укрытия, ловя каждый звук и каждое слово, долетающее наружу сквозь приоткрытые окна и тонкие стены.

– А теперь, когда мы знаем, что кроме нас на нашей земле есть еще люди и эти люди нуждаются в нас, умирают от голода, вы опять взрываете выходы и ставите занавесы. Вы уподобили меня тонущему кораблю, который хочет помочь такому же несчастному, находясь в другой широте? Так вот знайте – так и есть! И я, будучи нищим, предоставлю свою одежду и свой кров над головой тому, кто испытывает в этом нужду, не задумываясь, что будет дальше. И если уж мне уготовано сдохнуть, то я сдохну, поделившись с кем-то последним ломтем хлеба, а не давясь крохами, пожирая их втихаря, из-за пазухи. Таков я есть, товарищ генерал, таким меня учили быть моя мать и мой отец, таким я и сдохну. А вы… вы даже сейчас думаете лишь о себе и упорно не хотите видеть, что смерть дышит вам в лицо. Она настигнет вас не сегодня, так завтра. А вы считаете себя защищенным…