Крест в круге

– Что именно?

– Понимаете… Я начал новый рассказ. И он – о вас.

– Ну что ж, – вздохнул Циклоп. – Мне очень лестно.

– Я боюсь, – неожиданно признался Борис, – что вы… возненавидите меня, когда узнаете, что я приношу несчастья и беды и делаю людей беспомощными перед опасностью.

«Опять… – подумал Циклоп. – Он боится своих мнимых пророчеств. Боится людей. И боится себя. Он внушил себе, что ему на роду написано быть несчастным, и он как будто опасается заразить этим несчастьем окружающих». А вслух сказал:

– Неправда. Ты любишь людей. А люди всегда это чувствуют. Тебе не о чем тревожиться.

Но тревожиться все же было о чем. И Циклоп сам испытал что-то, похожее на холодный озноб, когда в один из дней Борис почему-то вдруг спросил его:

– Николай Давыдович, а дом, в котором вы живете, – деревянный?

Учитель почувствовал легкую тревогу, но заставил себя усмехнуться:

– Нет, он сделан из кирпича. А… а почему ты спрашиваешь?

Мальчик словно не обратил внимания на этот вопрос, и продолжал с нетерпением:

– А вы часто бываете в деревянных домах?

– Что ты имеешь в виду? В домах, сделанных из досок? Из фанеры?

– Нет. Из таких… квадратных бревен.

– Из бруса?

Циклоп вдруг поймал себя на том, что испуганно перебирает в памяти такие дома.

«Что со мной? – подумал он. – Чего я вдруг так переполошился?»

– Я не бываю в таких домах, Борис, – сказал он как можно спокойнее. – Ну а теперь ответь мне все-таки…

И вдруг Циклоп похолодел: «Бываю! И нередко!»

Вот уже полгода, как он по поручению комитета по культуре при горисполкоме занимается разбором архивов, оставшихся в Ташкенте еще с войны. Старое здание районной библиотеки, приспособленное под хранение этих архивов, действительно, сделано из бруса! Удивительное открытие, на которое он никогда не обращал внимания. Ведь таких домов в городе не так уж и много!

«Да что со мной? Почему это рядовое совпадение так испугало меня?»

Циклоп почувствовал растерянность. А за ней следом тонкой, нервной змейкой вползло раздражение. Он злился на самого себя за то, что не мог дать простого и логичного объяснения своему беспокойству.

«Я начинаю верить в его пророчества!»

Как только эта мысль со всей очевидностью сверкнула в его мозгу, как только он прочел в своей душе это простое признание, отбитое с телеграфной сухостью и лаконичностью, – он понял причину своего страха.

«Николай Давыдович… Я начал новый рассказ… И он – о вас… Я боюсь, что вы возненавидите меня…»

Циклоп ощутил на какую-то секунду, что усомнился в собственной правоте, в своем жизненном опыте, в своей мудрости и житейской искушенности. Он испугался, что фатальные пророчества могут оказаться правдой! Он позволил спросить самого себя: а вдруг… А вдруг мальчику ничего не мерещится? А вдруг он и впрямь способен плеснуть в чужую жизнь бедой, как кислотой из пробирки?

«Я испугался за свою судьбу!» – с горечью сформулировал сам себе Циклоп, и ему стало противно. Он – умный и сильный человек, самостоятельно кроивший свою судьбу, которая все равно не желала гнуться под его волей, человек, прошедший войну, потерявший семью, одним решением зачеркнувший свое яркое и многообещающее прошлое ради трудного, но правильного будущего, – вдруг испугался за эту самую свою судьбу. И из-за чего? Из-за простого, наивного, ничего не значащего вопроса тринадцатилетнего мальчика, которого он любит и который любит его!

«Мне должно быть стыдно за свое малодушие! – убеждал себя Циклоп. – Мне нужно выбросить из головы эти позорные тревожные мысли. Я – взрослый и умный человек…»

Но чем больше Николай Давыдович успокаивал себя такими заклинаниями, похожими на речевку, тем сильнее страдал от гнетущих раздумий и беспокойств. Минула уже неделя с того дня, как он услышал безыскусное: «А дом, в котором вы живете, – деревянный?» И этот простой и вместе с тем странный вопрос ни на минуту не выходил у него из головы.

Между тем Борис размышлял – нужно ли рассказать Циклопу про его будущее?

Неделю назад он вывел чернильным карандашом в своей заветной тетради:

«Жизнь отбирает у меня тех, кого я люблю. Она так договорилась со смертью. Заключила с ней свою маленькую сделку. А я – монета в этой сделке. Жизнь дает мне любовь, а смерть отбирает ее у меня. Мне страшно, что так будет всегда. Всегда – это не отрезок, это – круг. Я не успею разорвать его до того, как треснет и рухнет эта проклятая деревянная балка! Я не смогу помочь своему единственному, любимому учителю. Но я хочу спасти его! А будет все – наоборот. Это он спасет юную жизнь. Это он самоотверженно накроет собой маленького мальчика, которого любит. А старому, ветхому дому – все равно. И черной, скользкой балке, оторвавшейся от потолка, – все равно. И смерти – все равно. Они договорились. Они отбирают у меня тех, кого я люблю…»

После долгих колебаний Боря решил ничего не рассказывать Циклопу.

«Николай Давыдович когда-нибудь сам все прочитает в моей тетради, – подумал он с грустью, – и, возможно, изменит свою судьбу…»

Спустя месяц Борис обратился к учителю со странной просьбой:

– Возьмите меня с собой в архив…

– Зачем? – удивился Циклоп. – Что делать мальчику в скучном и пыльном хранилище? Уверяю тебя: нет ничего интересного или даже занятного в сортировке бумаг.

– Но это ведь – московские архивы, – возразил Боря. – А я родился в Москве!

– Не только московские, – пробормотал Циклоп и растерянно кашлянул. – И ленинградские, и смоленские, и брянские… Помнишь, я тебе рассказывал: это – горы всякой всячины, привезенной во время войны в Ташкент. Я перебираю эти горы. Нужное и ценное с точки зрения истории и культуры откладываю в одну сторону, незначительное – в другую.

– Это очень интересно, – настаивал Борис. – А еще я знаю, что в архиве меня ждет удивительное открытие!

– Нет, Боря, – решительно ответил Циклоп, – тебе там делать нечего. Кроме того, я не смог бы тебя туда провести, даже если бы захотел. Архив – режимное учреждение!..

– Значит, не возьмете?

– Нет.

«Режимное учреждение» находилось в здании районной библиотеки, которое вот уже почти десять лет не использовалось по назначению. Неприспособленный к восточному климату деревянный дом с надстроенным чердачным помещением рано состарился. Безжалостное солнце сушило и жгло его стены, а зимой он разбухал от сырости.

В двадцатые годы здесь размещался всеобуч и работали секции по ликвидации безграмотности. Позже сюда переехала библиотека, которая делила помещение с кружком юных барабанщиков. Такое соседство оказалось недолгим. На смену барабанщикам пришли сначала горнисты, потом чтецы-декламаторы. Последние выглядели чуть ли не молчаливыми сфинксами на фоне своих предшественников, поэтому все сотрудники библиотеки всячески оберегали их от возможной замены на каких-нибудь юных взрывотехников или дрессировщиков петухов.

В начале войны библиотеку закрыли, и в доме поселили ответственного товарища из Москвы, отвечавшего за эвакуацию и размещение архивов, документов, предметов интерьера и прочих материалов, имеющих хоть какое-нибудь отношение к истории страны. Из прифронтовых городов вывозили, спасая от врага, все, что могло представлять хоть какую-нибудь ценность. Содержимое архивов и хранилищ спешно грузилось в составы и отправлялось в глубокий тыл. На восток тянулись вагоны, набитые тем, что раньше составляло фонды и библиотеки, резервы и музейные архивы, «документальные склады» и «культурные ангары». Особо следили за тем, чтобы на оккупированной территории случайно не остались документы или материалы, связанные с жизнью «бывших» – дворян, купцов, помещиков, землевладельцев. Специальные фонды национализированных усадеб и дворцов, доходных домов и дворянских имений вывозились целиком, до последней бумажки.

Ответственный товарищ из Москвы поначалу пытался проводить селекцию прибывающих в Ташкент фондов на «очень нужное», «просто нужное» и «возможно представляющее интерес», но вскоре стал распихивать бесконечные ящики, коробки, пакеты и папки куда придется. Квадратные метры любых помещений, не приспособленных для жилья, но имеющих стены и крышу, в одночасье обрастали массивными грудами сырого картона, на котором подтеками чернели гордые клише «Архив Культурного фонда СССР», «Архив документального фонда СССР» и зловещие императивы: «Не вскрывать!», «Вскрывать только в присутствии уполномоченного сотрудника НКВД».

Часть материалов ответственный товарищ складировал непосредственно в доме, в котором жил. Он обнаружил в одной из комнат стеллажи и антресоли, оставшиеся от библиотечного хозяйства, и приспособил их под хранение коробок с грифом «Возможно представляющее интерес».

После окончания войны про архивы, спрятанные в тылу, вспомнили и стали потихонечку возвращать их на прежние места. Теперь, когда не было спешки, во избежание транспортировки «ненужного хлама», приняли решение «отсортировать» эвакуированный груз в Ташкенте и отправить в Москву только действительно важное и ценное. С этой целью в Узбекистан командировали ученых-архивистов и тех самых «уполномоченных сотрудников», о которых предупреждали надписи на картоне.

Впрочем, Ташкент привлекал и собственных специалистов для этой работы. В горисполком приглашали историков, лингвистов, культурологов и торжественно вручали предписания.