Остаться в живых

– Спасибо, у меня хватает знакомых.

– Вы так и не ответили, сын у вас или дочь.

– Совершенно верно.

Он подошел ближе; она села на ступеньку и достала бутерброд из промасленного бумажного пакета.

– Можно присесть?

– Здесь общественное место. Можете садиться куда хотите.

– Я не цоци – не хулиган.

– Вижу.

– Я просто хочу поговорить.

Она позволила ему говорить. Ею владели противоречивые чувства: с одной стороны, страх, с другой – одиночество. С одной стороны, горькие разочарования в прошлом, с другой – расплывчатые перспективы. Ей надо было защищать своего ребенка и свое сердце от большого, красивого, вежливого мужчины, сидящего рядом с ней на залитой солнцем площади. Наконец она решила подождать и посмотреть, что будет, плыть по течению. Пусть себе говорит. И он говорил. Приходил через день. Иногда приносил какую-нибудь еду, всегда простую, никаких деликатесов: булочки, горячую картошку с солью и уксусом, иногда мисочку риса с карри или свое любимое блюдо – тефтели в остром соусе, которые продавались навынос в ресторанчике восточной кухни на Аддерли-стрит. Он часто угощал ее, делился с ней обедом. Постепенно она начала оттаивать. Рассказала новому знакомому о Пакамиле и о своем доме, ради которого она столько лет работала. Как трудно было выкупить его. Однажды он принес подарок для мальчика – головоломку, которую надо было собирать из кусочков. Тогда она сказала: нет, больше она с ним встречаться не будет. Она не станет знакомить его с Пакамиле. Мужчины всегда уходят. Они никогда не остаются. Он хороший человек, просто раньше Мириам казалось, что все мужчины одинаковы. Вообще так устроена жизнь: мужчины – временное явление. Они независимы. И не необходимы. Особенно для Пакамиле.

Не все мужчины, возразил тогда Тобела, и она готова была сказать: «Так вы все говорите», – но потом увидела его глаза, плотно сжатые губы – и промолчала. Он чем-то растрогал ее. Он долго молчал, а потом сказал:

– Я жил странной, дикой жизнью. Я совершал много такого…

– Какого?

– Во имя Борьбы. Я был другим. Жил другой жизнью. Мне не стыдно. Я делал то, во что верил. Все кончено. Сейчас я здесь такой, каким ты меня видишь.

– Все мы совершали разные поступки во имя Борьбы, – с облегчением произнесла она.

– Да, – кивнул он. – Я искал себя. Сейчас я нашел себя. Я знаю, кто я такой, и знаю, чего хочу. Я не дезертир.

Тогда она ему поверила. Он заглянул ей в глаза, и она ему поверила.

* * *

– «Ройвалк-1», даю прогноз погоды, – сказал диспетчер в Блумспрёйте. – С запада движется атмосферный фронт. В районе от Вернёкпана до Сомерсет-Ист возможна гроза.

Пилот заглянул в план полета:

– Мы прорвемся?

– «Ройвалк-1», ответ утвердительный, но лучше шевели помидорами, – посоветовал диспетчер, который знал, что «ройвалки» могут подниматься не выше шести километров.

– «Ройвалк-1» к взлету готов.

– «Ройвалк-2» к взлету готов.

– Взлет разрешаю. Задайте им там жару!

Два мощных двигателя «топаз» оглушительно взревели.

Наконец он почувствовал мотоцикл. Впереди показалась долина реки Хекс; он вышел из поворота, прибавил газу и ощутил радость от скорости. Впереди показался следующий поворот. Он снизил скорость, выбрал траекторию, повернул руль, наклонился и впервые не ощутил ни дискомфорта, ни страха – только гордость за одержанную маленькую победу, только радость оттого, что овладел этой мощной силой. На выходе из поворота он прибавил газу, заранее сосредоточившись на следующем повороте. Впереди завиднелись чьи-то красные фонари – грузовик. Он вдруг вспомнил, что говорил инструктор на мотокурсах. Немножко адреналина не помешает. Сейчас от него потребуется чуть больше ловкости. Он переключил скорость, притормозил, обошел грузовик. Когда поднял голову, из-за горных вершин вышла луна, полная, яркая. И Тобела понял: у него все получится. Трудности остались позади, а впереди – дорога. Он прибавил газу. Вскоре показалась долина – в серебристом лунном свете она была похожа на волшебную страну.

* * *

Моника Клейнтьес сидела, ссутулившись, в кресле в гостиной в отцовском доме; на щеках блестели дорожки от слез. Напротив на краешке стула сидел Уильямс; и поза, и выражение его лица выражали участие.

– Мисс Клейнтьес, если бы речь шла о моем отце, я поступил бы точно так же, как вы. Вы совершили благородный поступок, – негромко сказал он. – Мы хотим поддержать вас.

Она кивнула и прикусила нижнюю губу, стиснув руки на коленях. За стеклами очков ее заплаканные глаза казались особенно большими.

– Нас интересуют только две подробности, способные пролить свет на ситуацию: во-первых, какие отношения связывают вашего отца и мистера Мпайипели? Во-вторых, какими сведениями он располагает?

– Я не знаю.

– Совсем не знаете? Даже не догадываетесь?

– Имена. Анкетные данные. Цифры. Какие-то сведения. Когда я спросила отца, что все это значит, он ответил: лучше мне не знать. По-моему… дело касается людей… – Взгляд Моники блуждал по фотографиям, черно-белым и цветным, которые висели на стене, рядом с камином. На снимках были изображены разные люди.

– Каких людей? – Уильямс проследил за направлением ее взгляда и встал.

– Известных.

– А поточнее? – Он оглядел фотографии. Цветная семья на Трафальгарской площади: Джонни Клейнтьес, Моника, ей, наверное, лет пять, тогда ее ножки были полненькими и гладкими. Тогда они у нее еще были.

– Из АНК. Из руководства…

– Помните какие-нибудь фамилии?

На некоторых фото Клейнтьес был снят с теперешними членами правительства. На Красной площади, в Берлине – на фоне Берлинской стены. В Праге. Да уж, весьма характерные места для туризма во времена холодной войны.

– Он не говорил.

– Совсем ничего не говорил? – Уильямс посмотрел на свадебную фотографию Джонни Клейнтьеса. Мать Моники в белом; совсем не красавица, но гордая.

– Ничего.

Уильямс отвернулся от снимков и посмотрел на Монику.

– Мисс Клейнтьес, нам жизненно важно знать, какие именно сведения находятся сейчас у мистера Мпайипели. Это в интересах страны.

Руки вспорхнули с колен, слезы градом хлынули из глаз.

– Я не хотела ничего знать, а отец не хотел ничего говорить. Прошу вас…

– Понимаю, мисс Клейнтьес.

– Спасибо.