Несусветный эскадрон

– Вот, дожили! – воскликнула давняя моя знакомица. – Кто бы мог подумать? Вот и на нашей улице праздник! Девочки, это же настоящее национально-освободительное движение! Как в Латинской Америке!

Милая Марья Николаевна снабжала меня диссидентской литературой в самые что ни на есть ка-ге-бешные предперестроечные годочки. Это была на редкость активная и жизнерадостная пожилая дама. Похоронив мужа-отставника, которому почему-то так и не родила детей, она бурно увлеклась общественной работой – и стала библиотечной звездой городского масштаба. Интервью она давала чуть ли не каждый месяц.

– Как подумаешь, сколько они пережили! – продолжала Мария Николаевна, обводя рукой пейзаж с кострами и баррикадами. – Ничего теперь с нами со всеми не сделают! Ты знаешь, мне за нас, за русских сегодня стыдно стало. Женщина, еще не старая, лет шестидесяти, смотрит на плакат – и трех слов по-латышски прочитать не может. У людей спрашивает – что там написано? Представляешь, как они должны на нас смотреть, если мы тут по сорок лет живем, а их языка не выучили?

Я с большим трудом угомонила Таро.

– Хороший пес, умный пес! – сказала я ему. – Ничего удивительного, что они называют всех приезжих мигрантами и колонистами.

– Страшно даже подумать, до чего мы перед ними виноваты! – воскликнула безобиднейшая и добрейшая диссидентка-библиотекарша. – Ничего, теперь все будет иначе. Язык выучить несложно. Вот отцепимся от империи – и будем жить дружно. Главное – от империи отцепиться!

На ее пальто поблескивала восьмиконечная звездочка… Кто-то, похоже, неплохо сейчас зарабатывал на аусеклисах.

– А куда ж мы теперь денемся! – отвечала Милка. – Они увидят, что мы готовы сопротивляться, и пальцем нас не тронут!

Все это было изумительно – вокруг вовсю шла борьба за свободу и независимую Латвию. Насилу мы опомнились. И поспешили прочь, скользя и поддерживая друг друга.

– Ни хрена себе! – прервав очередной монолог, громко воскликнула Милка.

– Убью мерзавца… – печально ответила я, имея в виду, естественно, Гунара.

Пропадал потрясающий кадр.

Прямо по брусчатке шел невысокий светловолосый парень. И шел довольно бодро – если учесть, что на плечах он нес кособокий бетонный куб чуть ли не в кубометр. Более крупные мужчины жались к стенке, а он шел себе и шел, и в глазах было такое потрясающее упрямство, что я даже позавидовала.

Парень строил баррикаду.

И я его знала, этого парня! Я его видела. Я его голос слышала. Насмешливый такой голос.

Дороги перед собой он не видел, лишь брусчатку, – и вся надежда была на другого парня, что сопровождал его.

Тот тоже имел груз – старое кокле с оббитыми углами, расписанное знаками Ужа, Юмиса, древа Мары и прочими, которые недавно как бы вынырнули из глуби веков и вошли в моду, особенно аусеклис – восьмиугольная звездочка. С ней вышел некоторый конфуз – сперва ее сгоряча обозвали утренней звездой, звездой зари, а заря, естественно, была символом свободы. Потом сообразили, что имеется в виду планета Венера. И как-то внезапно позабыли об астрономическом аспекте.

Парень был вида необычного. Его длинные светлые волосы, расчесанные на прямой пробор, свисали вдоль худого лица и удерживались тканой тесемочкой, на которой по желтому фону шли черные знаки Ужа. Нос у парня был длинный, с горбинкой, подбородок – угловатый и выдающийся, а росту в нем хватило бы на двух таких коротышек, как тот, что тащил бетонный куб.

И смотрел он в небо.

И твердил он недавно вошедшие в моду слова:

– Мы – народ предателей!.. Мы сами себя предали!.. Мы должны искупить свою вину!..

А его товарищ с кубом на плечах видел лишь присыпанную снегом брусчатку.

Я ведь и второго парня знала, только уже не понять – откуда. Вроде бы в последний раз, когда мы встречались, у него и стрижечка была аккуратненькая, и костюмчик темненький, и значок на лацкане… в райкоме комсомола, что ли?..

Милка все поняла.

– Обидно, – сказала она. – Обидно, досадно, да ладно!

– Сыночки! – услышали мы за спиной. – Деточки! Стойте за свое маленькое государствице!.. За свою отцовскую земельку!.. За свой народик!..

Я и не подозревала, что латыши, даже с их склонностью к уменьшительным словечкам, додумаются до таких вариантов.

А сказала это очередная бабка. Она с подозрительной нежностью смотрела на парней, она чуть улыбнулась – и я поняла, что пора уходить отсюда! Опять померещился хищный оскал.

– Слушай, – почему-то обернувшись по сторонам, прошептала Милка. – Ты, это… если Эрик будет звонить, скажи, что я с тобой по городу ходила, а потом на массаж пошла, а?

– До скольки массаж? – сообразив, уточнила я.

– До восьми, – четко отвечала Милка.

Из одной этой цифры я уже могла сделать немало выводов.

Милка смолоду выскочила замуж за толкового латышского парня Эрика. Еврейка и латыш – такие дуэты в Риге попадались нередко. Эрик был хорошим и заботливым мужем, но вот вечно ее тянуло на приключения. До восьми – это значит, роман с кем-то из сослуживцев на раздрызганном диване в рабочем кабинете. В половине восьмого приходит уборщица, которая по совместительству работает еще в пяти конторах.

Она даже особой конспирации не соблюдала. Эрик возглавлял конструкторское бюро, был электронщиком милостью Божьей и ничего другого не знал, не понимал и видеть не желал.

Еще вчера Милка тыкала мне в нос газету. Там черным по белому было пропечатано, как самостоятельная Латвия пойдет по пути прогресса и завоюет весь мир своей дешевой и качественной продукцией. Упор, правда, делался на мясо и масло, но и молоком мы, оказывается, собирались залить весь шар земной.

Милка была уверена, что Эрика ждет великое будущее. И что он будет приносить домой хорошие деньги, не задавая при этом жене никаких лишних вопросов.

Собственно, то, что Милка вернется домой только в восемь, меня вполне устраивало. Значит, я вполне могу спокойно посидеть на кухне с Эриком, к которому имею несколько вопросов по электричеству.

И я действительно забежала к нему, и попила с ним чая, и задала эти самые вопросы, но ответ получила совершенно неутешительный. Эрик оказался специалистом уж слишком узкого профиля. Правда, он сказал, в каких журналах мне стоит покопаться, вынул с антресолей стопку, но одни их названия вселяли священный ужас.

Я со школьной скамьи ненавидела физику. Взять в руки издание, битком набитое формулами, для меня холере подобно. А пришлось.

Вот почему вечером я пришла домой в хмуром и сварливом расположении духа.

Ингус ждал меня, лежа в своем блюде.

– Что-то случилось? – с тревогой спросил он.

– Да нет, ничего…

И я посмотрела на него примерно с такой же тревогой.

Окаянный путис совершенно не экономил плазму. Я могла держать пари – он стал за последние дни меньше в диаметре сантиметра на два по крайней мере. Где-то его носило – и он совершенно не думал, что очень скоро просверкнет золотой искрой и исчезнет.

– Как там на баррикадах? – осведомился он.

– Баррикады как баррикады, – отвечала я. И почему-то вспомнила жуткий плакат с физиономией Горбачева. Художник и не заботился о сходстве – достаточно было большого родимого пятна на лысине. К физиономии прилагался текст: «Это не я! Моя левая рука не знает, что правая творит». Руки тоже имелись – с пальцев левой свисали ярлычки на веревочках «КПСС», «КГБ», «ИФ», на пальцах правой болтались черные марионетки-омоновцы.

Эрик основательно испортил мне настроение.

– Ты будешь сегодня работать? – спросил Ингус.

– Вот над этим, – я с отвращением вытащила из сумки журнал. Эрик выдал мне его под два честных слова – как будто я в здравом уме и твердой памяти могла такое присвоить!