Коллонтай. Валькирия и блудница революции

Кокушкин мост. Современный вид

Бывшая домашняя учительница Александры, Мария Ивановна Страхова, работала поблизости – в публичной библиотеке известного русского собирателя книг Николая Рубакина. У Александры наконец появилось «дело» – читать редкие книги в этой библиотеке. На базе рубакинской библиотеки Страхова затеяла создать передвижной (Подвижной) музей учебных пособий.

Страхова познакомила Александру с Лелей (Еленой) Стасовой, чей дядя, Владимир Стасов, был самым влиятельным театральным, музыкальным и художественным критиком, являлся хранителем Императорской публичной библиотеки. Отец же, Дмитрий Стасов, возглавлял Совет присяжных поверенных Петербурга и был одним из самых известных адвокатов, а также неплохим музыкантом, основателем Русского музыкального общества и Санкт-Петербургской консерватории.

Но в счастливом браке с любящим и готовым сделать все для своей любимой Владимиром Александра прожила недолго, хотя он терпел все ее измены. Вскоре она поселила в доме свою подругу Зою Шадурскую, дочь генерал-майора Леонида Шадурского, военного юриста, и приятеля мужа – Александра Саткевича. Сестра Зои Вера впоследствии стала знаменитой артисткой, выступавшей под псевдонимом Юренева, а потом вступила в большевистскую партию. Ее ближайшей подругой стала еще более знаменитая актриса Вера Комиссаржевская, которая жертвовала деньги в большевистскую партийную кассу.

Якобы Саша хотела сосватать Зою, но Саткевич сразу же увлекся не Зоей, а Шурой. «Это не человек, это Дяденька с Марса», – говорила о нем Зоя, разочаровавшись в потенциальном женихе. Правда, по вечерам читали неподцензурную литературу, в том числе марксистскую. Когда разозленная Зоя покинула дом Коллонтай, то в снимаемой ею квартире начали регулярно встречаться Саткевич и Александра. Саша никак не могла понять, кого же она все-таки больше любит, мужа или любовника. «Я уверяла обоих, что их обоих люблю – сразу двух», – вспоминала Коллонтай. Но в то же время признавалась: «…K Владимиру Людвиговичу оставалась девичья влюбленность. Но “мужем” он не был и никогда не стал для меня. В те годы женщина во мне еще не была разбужена. Наши супружеские сношения я называла “воинской повинностью”, а он, смеясь, называл меня “рыбой”. Но я любила на него смотреть, мне он весь нравился и был мил, и даже было жалко его, точно жизнь его обидела».

Вот фрагмент единственного сохранившегося письма Александра Саткевича к Александре Коллонтай от 6 марта 1898 года (есть основания полагать, что переписка была весьма обширной, но потом кто-то из корреспондентов, или они оба, ее предусмотрительно уничтожил): «Умоляю Вас, берегите себя! Помните, что мне очень, очень дорого Ваше здоровье, что бы дальше ни было. Обо мне не беспокойтесь. Не надо ничего говорить Володе, Вам будет только хуже». Стало быть, даже весной 1898 года Владимир еще ничего не знал – по крайней мере от самой Александры, хотя ее драматические отношения с Саткевичем длились уже почти три года. Оказавшись в весьма двусмысленной и деликатной ситуации, Зоя ушла из «коммуны», предпочитая снимать свою квартиру, где и встречались тайно Александра и Александр.

17 лет спустя Александра так вспоминала эту любовную драму: «…Кууза. Осень. Льет, барабанит дождь. Вечер. Отпили чай. Мама, прислуга улеглись. А я стучусь в заветную дверь к маминой подруге Елене Федоровне, которая часто гостит в нашем доме. Недавно овдовевшая бывшая красавица, молодящаяся, хотя ей под пятьдесят, всегда хорошо затянутая, вся в завитках и высоких воротниках с пышными кружевными рюшами – так, чтобы виден был лишь пикантный носик с раздувающимися ноздрями и огромные черные глаза. <…>

В халатике, немного сгорбленная и сразу постаревшая без корсета, Елена Федоровна сидит перед туалетом и массирует лицо. “Шурочка? Вы? Вот умница, что пришли. Хотите шоколадные конфеты?” Я отказываюсь. До шоколада ли? Я переживаю свою первую серьезную любовную драму. Я мать семейства. Мой мальчик с розовыми щечками спит рядом со мной на бабушкиной половине, в которой я поселилась с тех пор, как я замужем. <…> Мой муж, еще недавно так страстно мною любимый, в командировке. А мое сердце уже отдано другому. Сердце ли? Я сама не разбираюсь, я сама не понимаю себя.

Я все еще люблю своего красивого мужа с его милой черной головкой, с его удальством, мальчишеской смелостью, с его шутками, с его любовью прокатиться на тройке, устроить пикник, с его порывами ко мне, с его любовью к своему – к нашему – мальчику.

Но рядом народилось, выросло, окрепло и другое чувство. Совсем другое. <…> Это чувство душевного родства, близости и понимания, точно у нас с ним, с тем другим, одна душа. Мы одно в мыслях, в отношениях к жизни, к людям. Он слышит меня без слов, он понимает каждое мое движение. Он так не похож на моего мужа, даже по наружности, не говоря уже о душевном складе. <…> Контрасты! И чувство к обоим уживается в душе, дополняя друг друга. Но разве это может быть, разве это бывает? Вот если бы с одним было одно, с другим другое, или даже одно и то же, но в разное время!.. Почему такая несвобода в единственный раз данной нам жизни? <…>

Считается, что любовь к двум сразу – это же ненормальность. Позор! Разврат! За разгадкой своей души я и иду к Елене Федоровне. Она должна знать. По типу она “холодная женщина” <…> не случайно ее звали “кукушкой”. Народила детей от разных мужей (хотя официально была замужем только два раза) и разбросала по свету. Дети – это ненужное последствие того, что составляло центр ее жизни, – любовные переживания, страсти, муки, радости любви. У нее и сейчас роман – последний и мучительный. Он “мальчишка”, годами по ней страдал. Она издевалась над ним, иногда снисходила. И вот теперь он собирается жениться на “девчонке”! Задето самолюбие отвергнутой красавицы, задета ревность. Пусть она даже не любит его – этот “мальчишка” был последний “дар жизни”…

<…> Она делится этим со мной. Я горда ее доверием. И со своей стороны именно ей рассказываю все. <…> Разве можно любить двух?

– Конечно, можно! Женское сердце такое сложное! Но вы все равно проверьте себя, Шура, одного вы должны любить больше. Помните, как вы были влюблены в вашего мужа четыре года назад? В этой самой комнате, когда мама требовала, чтобы вы ему отказали, вы уверяли меня, что умрете, если вас за него не выдадут. А теперь…

– Я и сейчас его люблю. Если я с ним расстанусь, я никогда, никогда не найду покоя. Но расстаться с тем, с другим, – вы понимаете, тогда жизнь сразу становится такой пустой, такой холодной. И я буду одинока, да, одинока, даже любя моего черноглазого, милого, любимого Володю. С кем бы из них я ни рассталась, все равно, я знаю, на всю жизнь буду несчастна.

– Ну это, положим, глупости! Это ваш не первый и не последний роман. Вы очень влюбчивая натура, и у вас еще будет немало романов.

– Никогда! – я страстно протестую, я возмущена, оскорблена. – То, что я теперь переживаю, это так глубоко, это на всю жизнь. Мое чувство к А. А. срослось с моей душой, это просто часть меня! Его я никогда не разлюблю, потому что это не просто любовь, это не роман – это нечто гораздо более глубокое, сложное…

Елена Федоровна слушает меня со снисходительной улыбкой.

– Если вас так много связывает с А.А. (Саткевичем. – Б.С.), если это на всю жизнь, чего же вы колеблетесь, зачем тянуть эту муку? Зачем не порвете теперь с мужем? Верьте, это будет и для него легче, к чему изводить себя, его, А.А.?

– Если я уйду от мужа к А.А., счастья не будет. Я буду тосковать по мужу, мучиться. Наши отношения с А.А. совсем из другой области. Поймите: мне оба нужны! Они не исключают, а дополняют друг друга. Почему нельзя все оставить “так”? Почему надо непременно выбирать? Почему надо рвать по живому? Это жестоко. Это несправедливо.

– Вы сами виноваты, Шура, зачем вы все рассказали мужу?

– Как же иначе, ведь было бы бесчестно умолчать.

– Бесчестно? Это слова!.. Разве лучше, что вы все трое мучаетесь теперь? Добро бы еще вы забеременели… Вы гораздо больше влюблены в своего мужа, чем сами сознаете. И для чего создавать целую драму – объяснения, слезы, ревность, разрывы? Если бы вы ничего мужу не говорили, жили бы, как все эти годы, все трое, в близком общении и согласии. И вам было бы хорошо, и они оба были бы довольны. Конечно, А.А. страдал бы, но, уверяю вас, меньше, чем страдает сейчас, хоть вы и говорите, что он неревнив, что он вас чудно понимает, но это кому же не обидно будет, что любимая женщина мечется между мужем и им, как маятник, то туда, то сюда… Погодите, еще лопнет у А.А. терпение, и уйдет он к другой.

– Никогда! При таком понимании, при такой близости.

<…> Мы говорили до полуночи. <…> Она рассказывала, как, беременная от другого, она приходила объясняться с вернувшимся из далекой поездки мужем. <…> “Когда-нибудь вы вспомните мои слова, что нет прочных отношений на свете, что чувства, желания – все преходяще”. Тогда я не верила. <…> В глубине души жила надежда, вернее, юная вера: вот перескачу через пропасть, а там ждет большая, радостная, красивая жизнь. <…> Разве я не баловень госпожи-жизни? <…>

На бабушкиной половине мирно спит мой мальчик. Я крадусь мимо в свою спальню. Зажигаю свечу в фарфоровом подсвечнике и ложусь на высокую, парадную, двуспальную бабушкину постель. Засыпается сладко под мирный звук осеннего дождя, с чувством снисходительной жалости и сознанием превосходства своего положения. У Елены Федоровны все хорошее – позади, а у меня – впереди».

Короче говоря, идеалом для Шурочки на какое-то время стало иметь сразу и хорошего мужа, и хорошего любовника. И обоих она сильно, хотя и по-разному, любила. Возможно, Саткевич удовлетворял ее больше как мужчина, а с Владимиром в тот момент была большая духовная близость, которая потом появилась и с Саткевичем. Коллонтай считала ханжеством, когда женщину осуждают за то, что она одновременно дарит свою любовь двум мужчинам. И не считала, что при этом она кому-нибудь изменяет и кому-нибудь причиняет боль.

Затем прошло еще больше 20 лет, Саткевич к тому времени уже погиб, и Александра Михайловна теперь несколько иначе описывала происшедшее. «Как это началось с А.А.? (Саткевичем. – Б.С.), – писала она почти сорок лет спустя после этого памятного романа в своем дневнике. – <…> Женщина чувствует, что нравится, мужчина завоевывает ее отзывчивостью и пониманием, завоевывает душу. <…> Любила ли я А.А.? В те годы мы увлекались (по Чернышевскому) проблемой: “любовь к двум”. Не чужды были этой теме Байрон и Гете. Но в жизни сложнее. На распутывание узла ушло два с половиной года. Мы все трое хотели быть великодушными друг к другу, чисты перед собою и друг перед другом, и все усложняли. <…> А.А. не мог рубить беспощадно. Он поддерживал во мне стремление, чтобы все было по-хорошему. И сам все запутывал. Виновата и я, потому что уверяла обоих, что их обоих люблю – сразу двух. Любить двоих – не любить ни одного, я этого тогда не понимала. <…> С Володей я не могла говорить об А.А., а с A.A. могла плакать о К[оллонтае], о моей любви к нему».

Александр Александрович Саткевич уже в 1902 году получил звание профессора и возглавил адъюнктуру в Военно-инженерной академии. Он стал крупным ученым в области гидро-, аэро- и термодинамики, генерал-лейтенантом императорской армии и членом-корреспондентом АН СССР, начальником Военно-инженерной академии РККА. В период борьбы с «военно-фашистским заговором» это была очень плохая должность, поскольку академию курировал Тухачевский, отвечавший за вооружения Красной армии. Александра Александровича арестовали 8 февраля 1938 в Ленинграде, дома, ночью. Обвинение ему было предъявлено по ст. 58, п. 2, 6, 10, 11 как участник контрреволюционной офицерской монархической организации, проводившей шпионскую и диверсионно-повстанческую деятельность. 19 июня 1938 года Комиссией НКВД и прокурора СССР Саткевич был приговорен к расстрелу и расстрелян 8 июля 1938 года в Ленинграде. Ему было 68 лет. В 1957 году А. А. Саткевича реабилитировали и посмертно восстановили в составе Академии наук.

Александра рано начала интересоваться социальными вопросами. Уже летом 1896 года она собирала деньги для участников стачки текстильщиков в Петербурге. Позднее она признавалась: «Женщины и их судьба занимали меня всю жизнь, и их-то участь толкнула меня к социализму».

В апреле 1898 года Александра Коллонтай покинула супружескую квартиру, обосновавшись в снятых ею для себя, сына и няни меблированных комнатах на Знаменской улице. Но покоя и на новом месте не обрела.

Она ушла от мужа через пять лет казавшегося счастливым брака, оставив супругу малолетнего сына Мишу, получившего домашнее прозвище Хохля из-за сумрачности взгляда и склонности вбирать наклоненную голову в плечи, когда ему кто-то или что-то не нравилось. Позднее Александра Михайловна признавалась, что оставила семью, чтобы участвовать в революционном движении: «Я хотела быть свободной, – признавалась она. – Маленькие хозяйственные и домашние заботы заполоняли весь день, и я не могла больше писать повести и романы… Как только маленький сын засыпал, я шла в соседнюю комнату, чтобы снова взяться за книгу Ленина». Александра Коллонтай отправляется за границу и посвящает себя делу революции.

«Рвалась всегда куда-то в будущее, не успокаивалась ни в работе, ни в любви. Все-то мне мало было, – записала Коллонтай в дневнике. – Оглядываюсь: всегда-то я шагала через препятствия. Смолоду была “мятежная”. Никогда не останавливалась перед тем, как на это посмотрят “другие”, что скажут. Не боялась ни горя, ни трудностей. И опасности не пугали. Захочу – добьюсь. И достигала. Была холеная девочка в благополучной семье. Могла прожить, как другие. Так нет же, смолоду, с детства рвалась куда-то, искала чего-то нового, другого, не того благополучия, как у сестер. И ненавидела “несправедливость”. Не успокаивалась ни в работе, ни в любви…»

Революцией Александра Коллонтай увлеклась в 1890-х годах благодаря знакомству с Еленой Дмитриевной Стасовой. Она также подружилась с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник, в доме которой Коллонтай скрывалась от полиции. Эта помощь революции зачлась, после 1917 года Татьяна Львовна осталась вполне востребованной переводчицей и репрессиям не подвергалась, несмотря на свою не вполне стандартную сексуальную ориентацию.

13 августа 1898 года, оставив мужа, Коллонтай уехала в Швейцарию, где поступила в Цюрихский университет к профессору Генриху Геркнеру, чьими трудами по рабочему вопросу она заинтересовалась. Миша остался на попечении родителей Александры. Коллонтай хотела получить полноценное образование, что в России для женщины было практически невозможно сделать. Геркнер откликнулся на просьбу молодой русской поклонницы и взял ее в свой семинар. Но она заболела нервным расстройством. Депрессия погнала ее в Италию, где Александра писала статьи для газет и журналов, которые мало кто печатал. Впрочем, писала она для души, а не для денег. Деньгами щедро снабжал отец. Она поселилась на побережье Лигурийского моря, неподалеку от Генуи. По совету Геркнера в 1899 году Александра приехала в Англию изучать английское рабочее движение. В Англии Коллонтай познакомилась с Сиднеем Веббом и Беатрисой Вебб – лидерами британского социалистического движения и будущими основателями лейбористской партии. Супруги показались ей милыми, но полностью оторванными от реалий современности стариками. Однако нервное расстройство усилилось, Александра заехала в Берлин, где врачи посоветовали вернуться домой. И в том же 1899 году Александра Михайловна возвратилась в Россию, где попыталась в последний раз зажить нормальной семейной жизнью, ухаживала за больным мужем. Но вскоре возобновились встречи с Саткевичем. После она вернулась в Швейцарию, где продолжила занятия у профессора Геркнера. Коллонтай писала о Финляндии – о проектируемых реформах, об экономике, о рабочем движении, и ее статьи охотно публиковали солидные журналы. Так появился крупный специалист по Финляндии «Эллен Молин» (под этим псевдонимом были опубликованы ее статьи в издававшемся Каутским журнале «Новое время»), знаток местного и русского рабочего движения.

«К прошлому – нет тропы, – писала Коллонтай Татьяне Щепкиной-Куперник. – Надо идти, идти, идти вперед, до дня, когда впереди уже не будет ничего, кроме небытия. След прошлого заметается помелом событий. Есть память о нем.

Как о сне. Было ли все это? Пережито ли? Или вычитала в книге? Фантазия или быль? Все одно – сейчас это дымка воспоминаний, и все. И люди, милые люди, уже стали другими. Другие заботы. Другие задачи. Жизнь была редко к кому милосердна».

А в автобиографии Александра утверждала: «В 1899 году я вернулась в Петербург уже определившейся марксисткой и сошлась с друзьями одного со мной политического мировоззрения».

Прежняя болезнь Владимира – хронические нарывы в горле – вспыхнула с новой силой, и Александре сразу же после возвращения из-за границы пришлось ухаживать за ним. Но ее хватило лишь на несколько недель. Ей вновь захотелось в Швейцарию. Встречи с Саткевичем также продолжались.

А в 1901 году Александра вернулась в Швейцарию к профессору Геркнеру. В Женеве, в библиотеке, она познакомилась с лидером российских марксистов Георгием Плехановым. Плеханов сразу же пригласил Коллонтай домой, познакомил с женой Розалией Марковной, подарил книги. А в Цюрихе Коллонтай также подружилась с Розой Люксембург. Изредка она наведывалась в Петербург, но встречалась теперь не с мужем, а с Саткевичем.

От Плеханова у Коллонтай началось знакомство с марксистской теорией. Георгий Валентинович познакомил ее с супругами Лепешинскими, открывшими на углу улицы Каруж и набережной Арвы партийную столовую для малоимущих эмигрантов. Ольга сама готовила традиционные блюда русской кухни: борщ и рубленые котлеты. Александра к числу малоимущих, разумеется, не относилась, но предпочитала столовую Лепешинских, где, в отличие от обычных парижских кафе, всегда можно было пообщаться с единомышленниками.

Иван Бунин писал в «Окаянных днях»:

«О Коллонтай (рассказывал вчера Н.Н.):

– Я ее знаю очень хорошо. Была когда-то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы – “на работу”. А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку – и шмыг с коробкой конфет в кровать к подруге: “Ну давай, дружок, поболтаем теперь всласть!”

Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот (ангелоподобный) тип среди прирожденных преступниц и проституток».

Как кажется, Иван Алексеевич подозревал ненавистную ему Коллонтай в приверженности к лесбийской любви, еще не подозревая, что ему самому предстоит стать жертвой лесбиянки, когда Марга Степун отобьет у него Галю Кузнецову. Писатель тогда еще жаловался ее брату, философу Федору Степуну, что любовь женщины с женщиной – это грех.

Замечу, что подозревать Александру Коллонтай в бисексуальности есть определенные основания. Вспомним, сколь нежные письма писала она Татьяне Щепкиной-Куперник. И столько писем, сколько ей, Александра больше никому не написала. С Щепкиной-Куперник Коллонтай дружила 45 лет, до самой своей смерти. Сохранилось 777 писем Коллонтай к Щепкиной-Куперник, а также 599 писем нашей героини Зое Шадурской и 183 письма к ее сестре, Вере, известной актрисе, выступавшей под псевдонимом Юренева.

Т. Л. Щепкина-Куперник. Художник И. Е. Репин

У Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник детей не было, хотя был муж – Николай Борисович Полынов – и слыл донжуаном. Зато у Щепкиной-Куперник была репутация лесбиянки (точнее, бисексуалки). Учитывая, что большего количества писем, чем Танюсе, Коллонтай никому не написала, можно предположить, что между ними была не только дружба, но и любовь.

Впрочем, нельзя быть стопроцентно уверенными в характере сексуальной ориентации Коллонтай. В конце концов, видеокамер тогда не было, а свечку никто не держал. Но в одном можно быть уверенным, так это в том, что, если у Александры и были любовницы, любовников у нее было на порядок больше.

В 1902 году после смерти отца его имение в Черниговской губернии переходило по завещанию только к ней, а с ним и все в отличие от рабочего вопроса, Александра не имела никаких внятных представлений и должна была целиком полагаться на управляющих, которые по возможности себя не забывали и тащили то, что плохо лежит. Перед Первой мировой войной имение пришлось продать. В своем имении Александра никогда не была и лишь читала подробные ежемесячные отчеты управляющего К. А. Свикиса. Но доходы от Кудровки были главным источником семейного благосостояния. Управляющий информировал хозяйку о сдаче внаем дачи, о продаже овса и гречки, картофеля и проса, молока и яиц. В управлении имением Александре помогал преданный Саткевич, взявший на себя переписку с управляющим. Впрочем, он тоже мало что смыслил в сельском хозяйстве. Доходы от имения колебались в пределах от 1700 до 2600 рублей в месяц, да и после продажи имения банковские доходы на капитал, вырученный от продажи имения, остались примерно на том же уровне.