Яичница из одного яйца

Однако, выбривая ямочку на подбородке и скрипично изогнув для этого руку, он не думал ни о приказе на столе директора, ни о расчетах, которые лежали в его собственном столе: расчетах на жизнь в свете пенсии и роста цен.

Лев Николаевич считал четыре дня, и, помимо перевода рублей в вермишель и реестрика имеющихся ботинок, смета содержала еще и ряд правил на будущее – например, ни при какой погоде не поднимать воротник и не сидеть в автобусах: в таком случае обоих пальто, зимнего и незимнего, должно хватить на восемь лет, а этот срок, с учетом уже прожитого, Фомин считал для себя достаточным.

Что касается еды – при любом повышении цен он мог прожить до двадцати четырех дней. Дальнейшее было смутно. Вернее, страшно…

Но когда Фомин приступал к усам, такая мысль была посторонней. А ничего постороннего здесь быть не могло. Единственное, что допускалось иногда, так это – оглядев в створках трюмо строй насупленных старичков и сверив их полную симметричность – вполгрусти посетовать: "Божемой-божемой, что же он со мной делает, а…"

– Кто? – был вопрос.

То есть он был в принципе, как приказ о сокращении. И Фомин не отвечал, что, мол, бог, кто же еще, а хватал полотенце и шипел:

– Аш-ш-ш!

И одинаковые старички, тоже жмущие к щекам горячие компрессы, тоже раскачивали головами, как целая полка китайских болванчиков.

"Нет-нет, Фо-Мин,– как бы говорили они.– Нет-нет, ты глуп. Ты слишком рано завершил бритье. Ты же не знаешь, что делать дальше".

Что делать дальше, Фомин не знал.

Говоря всерьез, ему хотелось одного: как-нибудь поскорей покончить жизнь тут, вечером, поскорей вынырнув в утро – серое и скользкое утро, и выбежать во двор, где сосед-инвалид закричит толкнуть, как всегда, примерзшую за ночь инвалидку, чтоб ехать ему в свою инвалидную артель, а Фомину – чтоб толкнув – затрусить поперек двора прямым утренним путем, шарахаясь от дилеров с ротвейлерами, минуя интернат, где полудурки хором исправляли неисправляемые речевые дефекты, скандируя вечную историю про тятю, утопившего утопленника, мимо двух спецух и двух-трех утренних теней с глазами больных вурдалаков, провожающих глазами фоминские усики и подозревающих истраченный одеколон, и заспешить, и поскользнуться, и несильно упасть, но успеть и сесть, а сев – отслушать прохождение Коробко, а затем пережидать долгий-долгий день, до самого вечера, тихого и нестрашного вечера в парикмахерской, который хотелось прожить поскорей…

Поэтому, закончив с бритьем, Фомин ложился спать.

Рассказывать, что ему снилось, не имеет смысла, так как по ночам было то же самое, что и днем. И кто-то даже объяснял, что это – один и тот же день вообще, который как-то там не то зациклило, не то заклинило, и надо расклинить, на что Фомин, боясь пенсии, громко возражал – и это как раз было во сне.

В остальном же снилось уже известное, все что было – и март, и фонарь, и мутная река (а это, говорят, нехорошо). Только по реке, вверху, иногда плавали ржавые пароходы, крича "Фоми-ин! Фо! фо! ми-ин!" Да однажды добавилось небо – синеватое, ледянистое и чуть подрагивающее – и по нему хотелось постучать дужкой очков. Но это случилось, когда Лев Николаевич успел выспаться днем, на пуговицах, и до утра смотрел на небо в приоткрытую форточку.

Зато на следующий день он проснулся в темноте. И не сразу понял, в какой.

Лоб упирался в стол. В окне стоял фонарь.

– Чу…– шепнул Фомин. И осекся.

Тишина вокруг была не просто полной. Тишина была давней – и Фомин почувствовал это, еще немножко повисев головой над столом. Затем он встал и крадучись надел пальто: как всякий человек, заснувший на работе, он хотел уйти как можно скорей и незаметней.

Замок цокнул самую чуть. Но цок разлетелся на обе стороны. Тьма за дверью была хуже тьмы за столом – здесь не было окон,– и если бы Фомин не знал, что перед ним типографский коридор, он никогда бы не смог решить, есть ли здесь пол.

"Может быть, уже ночь?"– подумал он.

Глубокая ночь, скверная, конечно, сама по себе, как-то бы все же объяснила темноту. Хотя Фомин тут же и сообразил, что темноты не может быть.вообще, и типография должна освещаться и по ночам – хотя бы дежурным светом, хотя бы над вахтером.

Отслеживая пальцами линию стены, он дошел до угла, откуда должен был открыться свет: квелая лампочка, проволочный плафон и вахтерская будка под ним.

Света не было.

Пощупав угол и стену за углом, несколько секунд он сомневался, туда ли идет.

– Эй…– тихо позвал Фомин.

Он шел туда. Но с этого места – от угла и дальше – был ремонт. Здесь начинались бочки, носилки и провода.

– Эй…

Можно было вернуться назад. И, побродив ладонью по стене, включить свет. Однако сама мысль – бродить, искать и вдруг осветиться тут как дурак – вышла настолько гадкой, что Фомин, закусив губу, растопырил перед собой обе руки и через четырнадцать слепых шагов ткнулся в дверь.

Вахтер, вероятно, спал.

Все еще думая, что ему повезло, и не помня толком, очень ли гремит засов, Фомин торопливо зашарил по дверному животу, зацепив железяку гораздо правей и выше, чем ожидал.

Послушав еще, он подернул железяку вбок.

Но железяка дернулась вверх.

И в тот же миг по глазам хлестнуло синим огнем, и Фомин жутко закричал, увидев все разом: и дверь, и засов, и себя, крепко держащего рычаг электрорубильника.

Он рванул щеколду и упал в дверь.

Другой крик – слабый крик из глубины типографии – он услышал уже на бегу.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Увидеть бегущего в ночи легко. Имеется в виду городская ночь. То есть – дорога, желтая от фонарей, и шалашики света вдоль нее.

Это ночь, остальное – тьма.

Из тьмы сыплется снег, видимый на свету и слышный повсюду. Чем глуше ночь, тем слышней снег. И бессловесней ты.

Невольно приходит мысль о безмерности пространств и о том, что слюдяной этот шелест сродни межзвездной пустоте и похож на суховей, обметающий мертвые звезды.

Наконец звучит только он. И громкий сердечный стук. И пока ты не без удовольствия отмечаешь про себя, что способен так рьяно Чувствовать Прекрасное, сердце начинает колотиться черт те как, и не сразу удается понять, что это не сердце, и не восторг, а чужой топот позади.

Бегущий человек подозрителен. Он подозрителен издалека и страшен вблизи. Он огромен, толст и бородат. Лицо, грудь и плечи его покрыты заиндевелой шерстью, над которой поднимается пар. От спины тоже идет пар. Но шерсть вдоль хребта смерзлась сплошняком, и пар отходит по сторонам, как бы из-под застрех. Там же, на спине, перекрещиваются задубелые помочи, желтые – в тон желтым штанам и капроновой кепке-дебилке, которую положено носить задом наперед и на которой сообщается, что число его – 555.

Не заметить его нельзя, и морской пехотинец, часовой у почты – там под газон выходит теплоцентраль и растет какая-то полутрава,– заметив бегуна очень издалека, глядит на него вприщур, но затем вновь приваливается к пальме, обросшей по стволу точно такой же заснеженной шерстью, и лениво плюет вдаль. Он знает, что бегущий в ночи, хоть и спешит теперь к реке с видом припоздавшего спасателя, в скором времени так же бойко – "ври-те, врите, бе-се-ня-та" – заскрипит снежком назад, ибо не спасатель он, а совершающий пробежку директор интерната для полудурков.

Неизвестно, надо ли досказывать, что в конце пути, набегав себе ледяной панцирь по плечам, бегун лезет, допустим, в ванну с комнатной водой и отколупывает лед по кусочкам, не дожидаясь оттаивания. Это доставляет ему удовольствие, особенно на спине.

Рассказывать такое необязательно и как-то даже неловко. Но, с другой стороны, без директора и его причуд оставалось бы только одно: все это время смотреть на воскового Фомина, неподвижно глядящего в желтый ночник.

Вероятно, у него был шок. Или электрошок. Но как бы там ни было – словно бы вдруг открыв глаза, Лев Николаевич вдруг увидел себя в кресле, одетым в широченную, не по росту, пижаму и до острой боли закрутившим в пальцах нижнюю губу.

– Вожевой…

Он никогда не включал ночник, поскольку брился при общем освещении, а затем спал. То же самое было, кажется, и с пижамой, купленной без примерки и валявшейся где-то в шкафу. Теперь же даже на первый взгляд было ясно, что – наоборот – включив ночник и надев зачем-то пижаму, он уже давно вертел и терзал губу, прикушенную еще в типографии.

– Вожевой.

И тот же первый взгляд позволял заключить, что как раз губа, треснув и уронив капельку крови, оборвала шок – и Фомин, увидев себя в зеркале, понял, что прибежал домой.