Граница безмолвия

– Мой отец говорил почти то же самое. Он говорил: «Тунгус должен жить не в тепле, а в снеге». Я никогда не был настоящий тунгус, потому что всегда мечтал стать моряком, плавать в теплых морях и жить на теплой земле, а тундра суеты не любит.

– Тунгус мечтает жить на юге и быть моряком, а моряк с юга, старшина Ордаш, спокойно приживается в тундре и мечтает переродиться в настоящего тунгуса, – иронично проворковал начальник заставы. – Мир перевернулся.

– …Не мечтает, а уже упорно перерождается в настоящего тунгусского шамана, – в том же тоне поддержал его старшина.

– Зачем о шамане говоришь, старшина?! – вдруг холодно как-то взорвался Оленев. – Ты не можешь стать шаманом. Ты не должен говорить о шаманах, когда мы идем к острову шаманов.

– К какому такому «острову шаманов»?! – поморщился Загревский. – Эй, Тунгуса, при чем здесь шаманы? Ну, говори, говори, чего ты умолк? Хочешь сказать, что тунгусы и ненцы называют этот остров «островом шаманов»?

Однако все попытки заставить Оленева заговорить уже ни к чему не приводили. Назвав этот огрызок суши «островом шаманов», тунгус словно бы нарушил табу.

Половину расстояния до острова они уже прошли, и теперь с бота хорошо видна была мощная казарма с высокими, под крышу загнанными окнами-бойницами – настоящий форт; а рядом с ней еще две постройки – склад и дом для офицерских семей, очерчивающие территорию заставы с юга, со стороны тундры. И, конечно же, закрытая дозорная вышка на скалистом мысу.

Впрочем, сейчас Ордаш уже мог видеть не только заставную вышку, минаретно устремлявшуюся в небо с мыса над фьордом, но и две другие, удаленные на два километра к востоку и западу от заставы. А на расстоянии двух километров от них стояло еще по вышке, причем никаких других застав поблизости не было. Ежедневно гробить людей на этих вышках в тридцатиградусный мороз или пусть даже в летнее время года не имело смысла. Это, конечно же, понимали даже самые закостенелые из пограничных начальников. Да и вообще, охранять здесь, на этой дальней заполярной заставе, было нечего, а главное, не от кого. И все же за состоянием вышек следили очень пристально, поддерживая их в постоянной «боеготовности».

В былые времена на месте казармы стоял лабаз фактории, а окрестная тундра и лесотундра были заселены кочевыми родами оленеводов и охотников. Однако после революции местные идеологи решили, что «диких нацменов-сибиряков» следует приобщать к цивилизации, а значит, прежде всего, отучить их от кочевой жизни, то есть усиленно «раскочовывать» – как это у них именовалось. Однако селить оленеводов и охотников они принялись в поселках, которые возводились для них не на океанском побережье, а километрах в ста пятидесяти – двухстах от него, по берегам рек, там, где начиналась лесотундра, переходившая в тайгу, где было много зверья и достаточно леса для строительства домов и их отопления.

Именно эта массовая «раскочовка» как раз и привела к тому, что вся местность в окрестностях заброшенной фактории обезлюдела и окончательно одичала.

За все годы существования этой заставы ни один нарушитель пограничниками её задержан не был, как и не было зафиксировано ни одного нарушения. Тем не менее застава эта была нужна. Она создавалась еще в те годы, когда в местных краях действовали отряды белогвардейцев из армии Колчака, а вожди местных племен поддерживали их под обещание возродить Сибирское царство или сотворить независимый Великий Тунгусстан в союзе с армией атамана Семенова и под протекторатом Японии.

Молва утверждала, что в Гражданскую фактория эта трижды переходила из рук в руки и что над ней не раз нависала угроза высадки войск Антанты. Через остров Факторию, с белогвардейцами на борту, уходили то ли к скандинавским, то ли к американским берегам и последние суда речной сибирской флотилии колчаковцев.

Так что существование этой одинокой заставы, как написано было в одной из «воспитательных» брошюр для пограничников, «уже самим фактом своим утверждало государственное присутствие Советской России на Крайнем Севере и на международном Северном морском пути». Стоит ли удивляться, что и теперь, в 1941 году, эта застава позволяла пограничному командованию утверждать, что советская граница таки на замке. К тому же самим присутствием своим эти семьдесят шесть пограничников утверждали принадлежность данной территории к Советскому Союзу, олицетворяя его государственность, закон и воинскую силу.

Почти каждый день, если только позволяла погода, наряды пограничников уходили на расстояния десяти километров на восток и запад от заставы, чтобы оттуда, с крайних вышек, под каждой из которых были сооружены доты-землянки для обороны и обогрева личного состава, осмотреть еще около двух километров ледяного безмолвия.

– Я вот тоже иногда думаю, – неожиданно вторгся в поток его размышлений старший лейтенант, – а есть ли смысл держать здесь заставу? Даже белые медведи, и те вот уже года полтора в наших краях не появляются. Правда, пара волков прошлой осенью к заставе со стороны материка все же подходила, но за территориальные воды страны тоже не ушла, очевидно, из чувства патриотизма.

– В общем-то, ловить здесь и в самом деле некого, не то что на западной границе. Но так уж сложилось, что отец, дед и прадед мои были пограничниками, все в разное время «держали» русскую границу по Дунаю и Днестру.

– Неужели потомственный пограничник? – удивился Загревский. – Не часто такого встретишь.

– Дед однако пограничником был царским, – как бы про себя заметил Оленев.

Старшина с любопытством взглянул на тунгуса, а затем переглянулся с офицером. «Не нагнетай!» – вычитал в его взгляде Ордаш. Когда речь заходила о какой-то «идеологической придури», как Загревский однажды выразился в разговоре со старшиной, он старался быть предельно осторожным. Ордаш оставался единственным, кому он по-настоящему доверял на заставе, а посему мог «позволить себе».

– Какие бы правители ни правили на этой земле, все равно границу кто-то держать должен, – заметил Ордаш, будучи уверенным, что на этом тунгус угомонится, и был крайне удивлен, когда ефрейтор вдруг заупрямился:

– Но мы-то советскую границу охраняем, а то – царская была, однако.

– В таком, значит, раскладе? – отрешенно как-то уточнил у него старший лейтенант.

– Русская, – едва сдерживая раздражение, напомнил Ордаш, понимая, что нет ничего одиознее в этом мире, чем идеологически подкованный нацмен[13 - Термин «нацмен» (то есть представитель национального меньшинства) в годы советской власти стал официальным термином, который употреблялся в официальной терминологии и в законодательных актах. Термин этот в Советском Союзе был применим ко всем, кто не являлся этническим русским. Он и сейчас нередко употребляется и в разговорной речи, и в разного рода литературе.].

– Российская, да. На тунгусской земле, однако, – с той же невозмутимостью подправил его Оленев. – На земле наших предков, да. Понимать надо, товарища старшина.

Вадим ошарашенно взглянул на ефрейтора, но тот спокойно выдержал его взгляд, и на скуластом, всеми ветрами полярными продубленном лице его заиграла воинственная ухмылка. Подобную ухмылку, этот откровенно ордынский оскал, старшина видел разве что в фильмах о монгольской орде, на лицах артистов, пребывавших в образах то ли самого Чингисхана, то ли кого-то из его полководцев.

«А ведь он ненавидит нас обоих, – мысленно молвил себе старшина. – Скорее даже презирает нас, как способен презирать потомок хана, помнящего о том, что его предки триста лет правили на твоей земле. Стоп-стоп, поумерь фантазию», – тотчас же осадил он себя.

– Где-то там, на Днестре, ты, кажется, и родился, старшина? – Этот вопрос начзаставы задал специально для того, чтобы не допустить «нагнетания» бессмысленной полемики между подчиненными. Хотя упрямство тунгуса сразу же заставило его по-иному взглянуть на этого нацмена.

– Неподалеку от Днестра, на Подолии, на речке Кодыме. Есть там Богом избранный городок, который, по названию речушки, тоже называется… Кодыма.

– Кодыма, говоришь? Не слыхал. Не доводилось. Красиво там, наверное. Юг все-таки, – мечтательно произнес старший лейтенант. – Травы много, зелени… Затосковал я что-то, старшина, по траве, по лесу.

– У нас – да, красиво. Еще бы! Холмы Подолии, прекрасные луговые долины, небольшие, с выжженными причерноморскими степями граничащие, леса… Удивительной красоты земля. Закончу службу – обязательно вернусь в эти края. Вас, понятное дело, приглашу.

– Как только речь зашла о родных краях – во как заговорил! – улыбнулся офицер. – Почти стихами.

– О тех краях иначе нельзя. Дом моей бабушки, по матери, стоял как раз на одном из истоков речки. В нем я родился и в нем же прожил первые десять лет – отец с матерью лишь изредка наведывались в него, поскольку отца почему-то без конца перебрасывали с заставы на заставу. Помню, всякий раз, когда речка разливалась, я мечтал сесть на лодку, чтобы доплыть на ней до Южного Буга, который впадал в море. Когда я появился на свет, отец командовал ближайшей приднестровской заставой, на границе с Румынией. Теперь, конечно, граница уже проходит далеко от тех мест, по Пруту…

– Только слишком уж неспокойная она нынче, – заметил командир заставы.

– Вы так считаете?

– При чем тут я, старшина?! Тоже мне стратега нашел! Но что ситуация на западной границе, прямо скажем, предвоенная – понятно было даже из тех сообщений, которые мы получали, еще когда рация оставалась в строю.

– Так и сказано было, что «предвоенная».

– Сказано – не сказано, в все понятно: предвоенная. Именно в таком раскладе и следует оценивать ситуацию, старшина, чего уж тут…

6

Двухместный самолетик, доставивший на полуостров барона фон Готтенберга, прибыл с тем небольшим опозданием, которое способен был понять и простить даже придирчиво педантичный вице-адмирал фон Штинген. Получив по телефону сообщение о его прилете, Штинген пожалел о том, что с галереи своей сторожевой башни не мог видеть посадочной полосы местного аэродромчика, однако в кабинет вернулся, только когда адъютант звонким, почти мальчишеским голосом доложил, что оберштурмбаннфюрер прибыл и просит принять его.

Впрочем, «просит принять его» – оказалось чистой условностью. Этот рослый детина в черной кожаной куртке без каких-либо знаков различия вошел в кабинет командующего Стратегическими северными силами, словно в казарму вверенных ему «фридентальцев», и осмотрелся в ней с видом фельдфебеля, твердо решившего разобраться со своими подчиненными, чтобы раз и навсегда приучить их к порядку.

– Вам известно, господин вице-адмирал, что я прибыл сюда по личному приказу фюрера, – хриплым басом пробубнил он, стоя посреди кабинета с широко растопыренными локтями, в такой позе, словно ожидал, что со всех закутков этого замка на него вот-вот ринутся заговорщики. – Как известно и то, с каким заданием я прибыл.

– Фюрер действительно называл ваше имя, – с предельной небрежностью произнес Штинген, усаживаясь в одно из двух кресел, стоящих у камина, и жестом указывая оберштурмбаннфюреру на второе. На стоявшем между ними столике уже красовалась бутылка коньяку из французских запасов адмирала, а еще через минуту появился адъютант с двумя дымящимися чашками кофе. – А что касается задания, то вам известно, что операция «Полярный бастион» будет проводиться Северными силами и проходить под моим командованием. И что группа «Викинг», командование над которой вы завтра примете, является всего лишь одним из небольших подразделений этих сил, – окончательно сбил с него спесь вице-адмирал.

– Мне было сказано, что общее командование операцией осуществляете вы, – признал фон Готтенберг. – Что же касается Стратегических северных сил…

– …В штабе которых вы сейчас находитесь, барон.

– …То о них я слышу впервые.

– Мы не та организация, уведомлять о которой следует красочными вывесками, – холодно заметил фон Штинген. – И мой прием был бы куда сдержаннее, если бы не одно обстоятельство из нашего с вами общего прошлого, барон. Именно нашего с вами.

– Начало интригующее, – удивленно взглянул на него оберштурмбаннфюрер.

Вице-адмирал наполнил коньяком небольшие, только вчера извлеченные из походного чемоданчика серебряные рюмочки и, подняв одну из них, произнес:

– За непотопляемый флагман германской морской разведки крейсер «Комет»!

– Простите? – напряженно поморщился оберштурмбаннфюрер.