Террор гладиатора

Он вспомнил удивительное, непривычное чувство безопасности, которое первым проникало в его сознание, когда он просыпался рядом с прижавшейся к нему во сне женщиной. Он никогда после Чечни не чувствовал себя в безопасности, ни на один миг не забывал, что где-то рядом с ним кружит смерть – его и тех людей, которые встречаются на его пути. Чечня забрала его душевное равновесие, его внутреннее спокойствие, дав взамен – безразличие к боли и страданию, ироничное, недоверчивое отношение ко всему живому, способному предать и убить, и уважение к неживому – надежному и постоянному в своей неподвижности – к камням, металлу, оружию, к земле, по которой он ходил и воде, в которой приходилось ему плавать.

Рядом с этой женщиной он забыл о смерти и, поняв это сейчас, впервые после Чечни испугался. Испугался, что не узнает свою смерть, когда она придет, чтобы увидеться с ним еще раз. Иван понял, что он не хочет умереть, можно даже сказать – он боится умереть.

Ему опять стало нехорошо – от этой мысли. Он без малейшего колебания вступил бы сейчас в бой с любым противником, и победил быв его с прежней уверенностью, не задумываясь – зачем это ему нужно. Противник должен быть побежден только потому уже, что он – противник, что он хочет победить тебя, забрать твою жизнь. Но забрать жизнь Ивана имела право только Смерть, с которой у него были свои очень личные отношения. Смерть была почти существом из плоти и крови, существом, которое питалось человеческими жизнями и которое Иван кормил ими регулярно, считая это не только своей обязанностью, но почти – священным долгом. А чтобы подойти к нему близко, кормить из рук, нужно было не иметь страха перед ним. И Иван не боялся умереть, он верил, что смерть сама определит момент, когда забрать его к себе. А сегодня – впервые испугался…

Иван с удивлением прислушивался к себе, лежа на широких сосновых досках и покачиваясь вместе с вагоном на стыках рельс.

«Чего же я боюсь? – думал он, и этот вопрос казался ему самым важным сейчас, важнее самого Задания, которое он выполнял. – Почему я боюсь?»

Он вспомнил, как Надя упала после того как он поцеловал ее в лоб – на правый бок, подвернув под себя правую руку. Казалось, она потеряла сознание, но глаза ее были открыты и она смотрела на Ивана удивительно спокойным и ясным взглядом, принимая его решение, не ропща и не возражая – раз он сказал, что ему надо идти, значит… Значит она будет ждать его. Только вот ноги, почему-то, подкосились, и не хватало сил поднять руку, вообще – пошевелиться. Надя безусловно верила в его слова. Конечно, он вернется – он сказал, что вернется. Но от того, что она в это верила, не было никакой радости, только хотелось плакать, зарыться куда-нибудь с головой, спрятаться, скрыться и застыть там в бесконечном ожидании.

Надя знала, что он вернется. Но ее сознание черной пеленой заливала мысль о том, что она его больше не увидит. Никогда…

Иван мучался, пытаясь осознать свой непонятный страх, и что-то вроде ответа туманно плавало в его голове, не входя до конца в сознание и дразня своей близостью. Но Иван всячески отталкивал этот приближающийся к нем у ответ на свой вопрос, уворачивался от него и искал объяснения в трусости, в усталости, в болезни, слабости, в собственной ничтожности, наконец… Пока не понял – он постоянно убегает от прямого ответа, который все объясняет, но объяснение это не приносит облегчения.

Он даже открыл глаза и рывком сел на досках, схватившись за свои ноги, чтобы сохранить равновесие. Ответ встал перед ним со всей неожиданностью горного хребта, в первые отроги которого упираешься как в стену, хотя перед этим он неделю маячил у тебя перед глазами на горизонте, с каждым днем увеличиваясь по мере приближения к нему.

Он, Иван Марьев, – «Отмороженный», «Гладиатор», «Чеченский Волк» – боялся умереть, и никогда больше не увидеть женщину по имени Надежда…

И еще одно чувство всплывало изнутри Ивана, сопровождая чувство страха, находясь с ним в какой-то непонятной, но тревожной неразрывной связи. Чувство недоверия к Крестному…

До самого Алатыря Иван ни одной минуты не провел уже спокойно. Ему просто на месте не сиделось, состав, казалось, еле ползет, время не движется. Он то и дело смотрел на часы, и с удивлением обнаруживал каждый раз, что прошло не больше пяти минут.

То он начинал отчетливо слышать, как стук колес становится все реже и реже. Он был уверен, что состав останавливается. Иван выглядывал из своего укрытия и с удивлением отмечал, что деревья вдоль железнодорожного полотна проносятся мимо все с той же ничуть не уменьшившейся скоростью. Он опять сползал на свои доски и, уткнувшись в них лицом, пытался отвлечься от раздиравшего его грудь и голову ощущения раздвоенности, раздробленности. Он чувствовал труднопреодолимую потребность быть рядом с Надей, прижимать к себе ее тело и погружаться в ставшее привычным уже для него чувство покоя и безопасности. В то же время, он стремился вперед, он как бы бежал впереди состава, торопя время, торопя тепловоз, он спешил выполнить то, что ему поручили, то, о чем ему говорил Крестный.

Сам Крестный был еще одним центром притяжения для Ивана, который впервые почувствовал, что этот человек имеет над ним какую-то власть. И это было настолько неожиданно, что просто выбивало из равновесия, необходимого для нормальной работы. Иван признавал после Чечни только одну власть над собой – свою собственную. Да, он выполнял для Крестного какие-то поручения, он убивал людей, которых называл ему Крестный, получал от него за это деньги, но всегда Иван сам принимал решение – соглашаться ему на очередное предложение Крестного или нет.

Правда, если быть честным перед самим собой, – Иван ни разу не отказался от того, что предлагал Крестный… Но тогда было ощущение независимости от Крестного и ото всего остального мира. А сейчас Иван ясно осознавал, что не может просто так, легко освободиться от Крестного, проститься с ним, как он всегда прощался с людьми – молча, не говоря ни слова, уйти и больше не появляться в их поле зрения никогда. Он не мог покинуть Крестного, так же, как не мог покинуть и Надю.

Иван вдруг с ужасом для себя понял, что в его жизни появились два близких человека – женщина, по имени Надя, и старик, к которому он относился как к любимому и ненавистному отцу – Крестный…

Иван не стал дожидаться, когда состав доползет до товарной станции, на которой железнодорожников как правило слишком много, чтобы ему остаться незамеченным, и выбравшись из своего соснового «купе», спрыгнул, едва показались первые признаки приближения крупной станции и состав начал замедлять ход.

Стоило ему покинуть замкнутое с четырех сторон пространство вагона и перейти от неподвижности к действию, как внутренние его мучения кончились. Едва затеплившиеся в нем искры чувств, похожих на душевные, были еще слишком слабы, чтобы овладеть им целиком. Бессознательные моторные реакции мощно вступили в действие, управляя телом Ивана, двигая его вперед, к цели, как было уже сотни раз, и сотни раз так достигалась победа. Все его сомнения утонули в необходимости действовать, оценивать свои действия, принимать информацию, анализировать ее, вырабатывать решение и осуществлять его. Иван действовал как машина, запрограммированная на достижение цели и двигался к этой цели, не рассуждая, не задумываясь.

Ему необходимо было достать машину, это входило обязательным условием в его план. Поэтому, он не стал сразу входить в город, а прежде всего разыскал асфальтовую дорогу, по которой, по его оценке, хоть раз в час, но должна была проехать хоть одна машина.

Дорога шла по лесу, который местами почти смыкался над ней сплошной зеленой аркой. Дождей в этих местах не было уже около месяца и там, где деревья стояли чуть свободней, где их не спасала общая тень от высасывающего соки августовского солнца, кроны их подвяли, верхние листья высохли и свернулись под лучами солнца. Тени от них почти не было, духота прогретого летнего леса охватывала сразу же под их увядшими кронами, толкала к густым зарослям, соблазнительно тенистым и, по крайней мере на первый взгляд, прохладным. В густом лесу и впрямь было не так жарко и даже как-то мрачновато-холодно.

Иван таких мест избегал, чтобы не вызывать у водителей лишних подозрений на свой счет. Он поджидал свое будущее средство передвижения на свободном от деревьев участке асфальта.

Солнце уже палило немилосердно, хотя до полдня было еще далеко, вокруг стояла странная для привыкшего к нервному московскому шуму уха Ивана спокойная тишина, нарушаемая всякого рода жужжаньем, стрекотаньем, птичьими криками и… – Иван сразу же насторожился – приближающимся издалека шумом мотора.

«Хотелось бы, чтобы было поменьше шума, – подумал Иван, – но времени нет. Придется действовать быстро и эффективно…»

Иван взял пистолет в левую руку и, уперев ее в поясницу, спрятал его за спиной, а с поднятой правой слегка выступил на асфальт. Машина, уже появившаяся из-за зеленого поворота, оказалась восьмеркой «жигулей», за рулем сидел плотный широкоскулый мужчина, рядом с ним – женщина крестьянского вида, не смотря на жару – в платке и каком-то темном пиджаке.

Машина шла со скоростью километров сорок, не больше – из-за частых поворотов и ограниченной видимости на лесной дороге, и Ивана нисколько не заботило, остановится она по его просьбе или нет. При той позиции, которую он выбрал, водителя «жигулей» и его пассажирку уже можно было считать покойниками. У них было всего два шанса из ста – что Иван промахнется.

Водитель решил не реагировать на поднятую Иваном руку и не снижать скорость. Возможно, он куда-то спешил со своей спутницей, или вид Ивана не внушил ему доверия, но, как бы там ни было, в последние секунды своей жизни он не смотрел на Ивана, он смотрел на дорогу. Спутница его тоже глядела вперед, не обращая внимания на человека у дороги, которому суждено было забрать ее жизнь.

«Человек смертен, но беда в том, что он внезапно смертен… – пронеслась в голове Ивана одна из его любимых поговорок, пока машина только приближалась и еще не поравнялась с ним. – Особенно, если у него есть то, без чего я не могу обойтись».

Когда открытое окно «жигулей» поравнялось с Иваном, он спокойно, как на стрельбище, вскинул левую руку и сделал два выстрела подряд. Машина сразу же завиляла, потеряла ход, видимо, нога убитого водителя соскочила с педали газа, и, «жигули», съехав с дороги, уткнулись в кусты метрах в тридцати от Ивана.

Не торопясь подойдя к ней, Иван выключил мотор, открыл дверки и выволок трупы в лес, метров на десять от дороги. Затем осмотрел багажник, в котором кроме обычной шоферской ерунды, лежал мешок с семенами подсолнечника и несколько пустых стеклянных трехлитровых банок. Мешок с банками Иван выбросил в кусты. Туда же отправилась и старая сумка из кожзаменителя со сломанной молнией, набитая каким-то барахлом. В бардачке он нашел замызганные водительские права и бутылку дешевой водки вместе с грязным стаканом. Права он швырнул в зеленые заросли, не поинтересовавшись именем убитого им человека, а водку на всякий случай оставил, вдруг пригодится.

Через минуту он уже ехал по той же дороге в том же направлении – к городу. Только скорость у него была повыше километров на двадцать пять-тридцать.

Проехав указатель «Алатырь» и КП ГАИ, на котором в своем «курятнике» дремал милиционер, не повернувший головы в его сторону, Иван минут десять покружил по улицам, застроенным в основном двухэтажными кирпичными и одноэтажными деревянными домами, и нашел, наконец, станцию, рядом с которой, как и полагается, оказалось багажное отделение. Иван остановил машину в тени широко разросшейся липы недалеко от станции, и без особых проблем получил груз на имя Свиридова Василия Георгиевича – довольно большой деревянный ящик чуть больше метра длиной. Какая-то визгливая тетка с т прилипшим к стулу задом, покричала на него, возмущаясь, почему на посылке указан не точный адрес, почему прописка у него московская, почему не оплачены еще одни сутки хранения, хотя Иван знал, что посылка никак не могла пролежать на станции больше нескольких часов, и тому подобные глупости. Но посылку, все же выдала. Иван посожалел мимоходом, что обстановка не позволяет всадить ей пулю в лоб. А то бы – с удовольствием.

Бросив посылку в багажник, Иван выехал из города в восточном направлении, перекусив на окраине в облезлой грязной забегаловке каким-то «шартаном», как его назвала буфетчица, оказавшимся странного вида колбасой неправильной формы, начиненной мясом и салом.

Иван пересек по городскому мосту Суру, отъехал от Алатыря километров десять по лесной грунтовке, затем свернул в лес, и, уйдя из зоны прямой видимости с дороги, остановился, чтобы распаковать посылку. Он вскрыл монтировкой ящик, достал лежащие сверху «верстовки» – подробные мелкомасштабные карты всех нужных ему районов Среднего Поволжья, быстро сориентировался и с удовлетворением отметил, что дорога, на которой он находился, именно та, которая ему нужна – она выходила на шоссе Ульяновск-Казань. Дорога малопроезжая, полузаброшенная, проходящая вплоть до самого шоссе по сплошному лесному массиву. Словом именно та, которую они с Крестным и наметили еще в Москве, как наиболее подходящую для их цели.

На то, чтобы достать из ящика и смонтировать небольшой ранцевый огнемет армейского типа, Ивану потребовалось минут пять. С таким огнеметом он имел дело в Чечне, изучил его подробно. Ему не раз приходилось пускать его в дело в чеченских аулах, когда из каждого темного угла на него кидались чеченские пацаны с кинжалами в зубах, а то и с голыми руками, пытаясь убить его за то, что он сжигал их дома. Иван всегда нажимал гашетку огнемета раньше, чем эти сопляки приближались на расстояние ножевого удара. Затем он просто смотрел, как живой огненный клубок катится по земле, иногда выбрасывая в стороны горящие руки и ноги, словно щупальца, вновь вбирая их в себя, натыкается на стены и затихает возле них, поджигая собой дом.

Иногда Ивану приходилось спешно уступать дорогу этим огненным «колобкам», которые мчались прямо на него, явно рассчитывая вцепиться в него и сжечь вместе с собой. Иногда это им почти удавалось, и только благодаря своей мгновенной реакции Иван успевал отскочить в сторону, а огненная фигура пролетала мимо, обдав Ивана волной жара. Нет, запаха горелого мяса он никогда не чувствовал в эти моменты, пахнуть они начинали позже, когда прогорали, и лежали почерневшими обугленными бесформенными кусками. Вот тогда от них сразу же начинал идти очень неприятный резкий запах, чем-то сильно напоминающий вонь от паленой шерсти и горящей резины одновременно.

Иван достал сигареты и закурил, чтобы успокоить вдруг появившуюся дрожь в руках. Это был не страх, не нервы, это было физиологическое воспоминание самого тела об одном из самых сложных гладиаторских боев, на который Ивана выставили его чеченские хозяева против молоденького российского солдатика, неумелого и наивного в науке смерти. Если бы он не был вооружен, Иван убил бы его мимоходом, едва шевельнув рукой. Он, Иван, по кличке Гладиатор, был тогда очень популярен а горной Чечне среди азартных любителей жестоких человеческих боев. О нем ходила слава непобедимого, убивающего любого, кого выставляли против него. Хозяин даже не очень рад был, что Ивану нет равных по силе бойцов в горных чеченских аулах.

Иногда против него выходил и кто-то из чеченцев, поставив, предварительно на себя огромную сумму – иногда такие вещи проходили в чеченских гладиаторских боях и рисковавший своей жизнью получал целое состояние, если ставки были сделаны достаточно удачно. И если оставался в живых, конечно. Иван убил всех, кто вставал против него в нешироком гладиаторском кругу, отбив охоту у многих попытать счастья в схватке с ним.

Заработки чеченца, владевшего Иваном, подскочившие поначалу неимоверно, резко упали, как только разнесся слух о непобедимости русского Гладиатора. Никто не хотел рисковать – ни своей жизнью, ни своими деньгами. Хозяин хватался за голову, придумывая все новые и новые варианты, как уравнять шансы Ивана и его соперников.

Теперь Иван уже не дрался с невооруженными противниками. Схваток вновь стало много – его хозяин разрешил выходить против Ивана с оружием. И взвинтил, одновременно, ставки. Это многим придало смелости. Смелости не драться с Иваном самому, а выставлять против него своего бойца, рисковать своей собственностью.

Бойцов вооружали ножами, арматурой, саперными лопатками, вилами, короткими ломиками, вроде монтировки, цепями, сетями, косами – безоружный Иван убил их всех, одного за другим. Он появлялся на их пути, как божья кара, и отпускал их души, сам оставаясь в живых, страдая от каждого нового убийства все меньше и меньше, привыкая к ним и даже ощущая труднопреодолимую потребность в том, чтобы ежедневно забирать чью-то жизнь.

Волна ажиотажа вокруг Ивана спала вновь. Тогда его хозяин придумал новый ход. Он сам купил еще одного раба – первого, что под руку попался, лишь бы подешевле, – вооружил его огнеметом и через подставного послал сам себе вызов. «Огнеметчик» вызывал «Гладиатора» и нагло заявлял, что спалит его дотла. Иван выставлялся на бой как всегда – с голыми руками, без всякого оружия. Правда, про его руки ходило мнение, что они сами по себе – холодное оружие. Но так ведь – холодное, все-таки, не огнестрельное, не огнемет же.

Поэтому ставки делались, в основном, на его соперника. Причем, ставки большие, даже – очень большие. Лишь хозяин, да один-два поклонника-фаната, поставили на Ивана. Чтобы сорвать побольше денег, хозяин устроил бой не у себя в районе, в вывез Ивана севернее, в предгорья, где о нем слышали мало, куда не долетела еще молва о непобедимой машине смерти – Иване-Гладиаторе.

Хозяин был настолько уверен в его победе, что взял с собой объемистый брезентовый мешок для денег, долларовые купюры ходили по Чечне разного достоинства, ставки порой делались мелочью – пачками пяти-, десяти-, двадцатидолларовых бумажек, мятых, засаленных, но настоящих, погулявших уже по стране. Фальшивомонетчиков в Чечне не любили, и расстреливали на месте сразу же, едва убедившись, что деньги не настоящие. И хотя проверить подлинность купюр редко кто мог, фальшивые доллары по самой Чечне почти не ходили, а все сплавлялись в Россию.

Можно было расплачиваться и рублями, но не везде. Среди любителей человеческих боев российские деньги считались дурным тоном, принимались на кон по курсу, гораздо ниже того, по которому обменивались в других местах. А часто и вообще не принимались. В гладиаторских боях твердой валютой был доллар. Или оружие, которое тоже принималось на кон – как огнестрельное, так и холодное, которое обязательно должно было быть старинным, изготовленным в Чечне, древним местным мастером.

…И в том бою Иван победил своего соперника, несмотря на его огневое вооружение. Но тот бой был наполнен огнем, болью обожженной кожи и запахом горелого мяса. Иван не любил его вспоминать, и чаще всего ему удавалось отогнать от себя навязчивую картину —горящего человека, бегущего прямо на него с раскрытыми руками, чтобы обнять и утащить с собой в пламя и смерть…

С тех пор при воспоминании об огне у него дрожали руки, что, впрочем, не мешало ему убивать своих противников – ни тогда, в Чечне, ни сейчас, – в Москве, в России.

Пережив все это еще раз, Иван успокоился. Дрожь в руках прошла. Он швырнул окурок в лес. Затем достал из ящика несколько комплектов документов на разные имена и рассовал их по карманам. Он вынул из бардачка паспорт и водительские права на имя Василия Георгиевича Свиридова и бросил их в кусты. Свиридов свою миссию выполнил и больше Ивану был не нужен. В кусты отправился и ненужный уже пустой ящик.

Иван оглядел окружающие его деревья и остался ими доволен. Августовский лес был достаточно сух, чтобы выполнить ту миссию, которую отвел ему Крестный в своем плане. Своей первой целью Иван выбрал отдельно стоящий высокий и, судя по всему, очень старый дуб, широко раскинувший свои толстые ветви, которыми он как бы раздвигал окружающую его более молодую поросль. Направленный Иваном в самый его центр огненный шар легко пробил редкую крону и ударившись в неохватный дубовый ствол, растекся по ветвям. Огонь поднялся по тонким веткам наверх и разлился по верхним листьям, превратив дуб в огромный костер.

Теперь медлить было уже нельзя. Иван сбросил огнемет в багажник и не закрывая его, проехал с километр по лесной дороге. Он остановился там, где деревья срослись над дорогой, образовав сплошную зеленую крышу. Широким фронтом полив огнем нижние ветви деревьев позади машины, Иван с удовлетворением отметил, как занялись стволы молодых дубков, подпирающих свод зеленой крыши. Еще один лесной костер был зажжен. Сразу стало жарко и дымно в этом еще секунду назад прохладном лесном тоннеле.

Иван сделал еще десять остановок через каждые километр-полтора. За его спиной пылал огромный фронтальный лесной пожар, растянувшийся на расстояние более десяти километров. Легкий южный ветерок раздувал верховой пожар, быстро продвигая его на север, а уже вслед за ним стена огня шла по низу, сжигая все горизонтальные ветви и оставляя после себя лишь дымящиеся черные столбы стволов.