Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897-1938

– Бенито Муссолини.

Едва ли я могла себе представить в тот вечер, что начинаю общение, которое десять лет спустя приведет к таким горьким последствиям, что отчасти благодаря моей помощи и сочувствию жалкий бродяга после того собрания в Лозанне встанет во главе движения, которому я отдала свою жизнь, и что он окажется виновным в самом позорном предательстве нашего времени. Но никто не мог бы увидеть в этом смущенном, нервном двадцатилетнем юнце человека, который правит Италией сегодня.

Работа по переводу небольшой брошюры не заняла много времени. Когда мы вместе работали над ней, я видела, как много такая работа значит для него, как она стимулирует его амбиции. Было очевидно, что он презирает физический труд, и я догадалась, что, по крайней мере отчасти, его жалкое положение, его неспособность приспособиться к жизни в Швейцарии среди эмигрантов проистекали оттого, что ему оставалось только выбирать между бродяжничеством и самым непритязательным трудом. Он ненавидел социальные привилегии, но быть пролетарием не хотел. Его мать была школьной учительницей, и он сам недолгое время преподавал в начальных классах в Италии. По этим причинам он считал себя интеллигентом, лидером, а контраст между его представлением о себе и унижениями повседневной жизни зародил в нем преувеличенную жалость к себе и острое чувство несправедливости жизни по отношению к нему.

Когда мы работали вместе, я старалась дать ему почувствовать, что я скорее его коллега, чем учитель, чтобы он не ощущал свою зависимость от меня. Его уверенность в себе возрастала день ото дня, он стал более внимателен к своей внешности, и в его манерах стало меньше истеричности.

Вскоре я увидела, что он мало знает из истории, экономики и теории социализма, что его ум совершенно не тренирован. Его отец был анархистом и в 70-х годах входил в Первый интернационал как ученик Бакунина. Позднее он стал социалистом. Бенито Муссолини вырос среди радикального окружения в самой революционной провинции Италии – Романье. Не быть в Романье социалистом либо анархистом означало бы для него плыть против течения. Для того чтобы быть в той провинции не рабочим, а кем-то еще, но не радикалом, вероятно, требовалось мужество. Радикализм и антиклерикализм Муссолини были только отголосками его раннего окружения и отражением собственного мятежного эгоизма, нежели результатом понимания и убежденности. Его ненависть к угнетению не была той безликой ненавистью к системе, которую разделяли все революционеры. Она возникла из его личного чувства униженности и неудовлетворенности, из его страсти к самоутверждению и из решимости взять личный реванш.

Я стала понимать эти вещи. Постепенно, конечно.

Так как наше сотрудничество при переводе брошюры Каутского усилило его уверенность в себе, подняв на миг от положения бродяги до статуса «писателя», он стал более криклив и напорист во время дискуссий, которые каждый вечер проходили в клубе итальянских социалистов. И хотя он не прочел ни одной страницы из Маркса, за исключением «Коммунистического манифеста», он не колеблясь энергично спорил как с рабочими-социалистами, так и с настоящими интеллектуалами, среди которых некоторые изучали Маркса много лет. Он не верил в политическое просвещение масс и выражал свое презрение к такому «градуализму» в громких и горячих речах.

– Он бланкист, а не социалист, – заметил однажды один рабочий, и в той степени, в которой у Муссолини была хоть какая-то концепция социальной программы, это было, без сомнения, верно. Он любил поговорить о философии, но его политические взгляды всегда были отражением той последней книги, которую ему случайно удалось прочитать. Писателями, которые больше всего привлекали его, были Ницше, Шопенгауэр, Штирнер – люди, которые прославляли волю, мыслящую личность и деяния отдельного человека, нежели масс. Он неизбежно должен был заразиться теориями французского радикала Бланки, который понимал революцию как бурный государственный переворот и захват власти небольшой группой революционеров-заговорщиков. И именно в революционном авантюризме Бланки, нежели в революционном коллективизме Маркса следует искать ключ к последующей карьере Муссолини.

Если я в то время более терпеливо относилась к его напыщенному индивидуализму и его претензиям на философию, чем другие итальянские революционеры, особенно более практичные рабочие, то это было, вероятно, потому, что я понимала то, чего не понимали они: его эгоизм, восхваление силы и физической храбрости были компенсацией его собственной слабости, его жажды личного признания и авторитета. Как только он оправится умом и телом, говорила я себе, как только он по-настоящему почувствует себя равным, а не стоящим на более низкой ступени по отношению к другим людям, как только его язвительность ослабнет благодаря человеческому пониманию и сочувствию, его самоуверенность, его детское стремление к власти и сумятица в голове пройдут. В конце концов, он ведь был очень молод; учеба, опыт работы в дисциплинированных, организованных рабочих движениях могли бы помочь ему стать успешным агитатором за социализм, истинным революционером, а не возбужденным демагогом.

Если Муссолини когда-либо и был искренен с кем-либо, то, полагаю, этим кем-то была я. Он очень много рассказывал о себе, о своем горьком детстве (хотя, когда он рассказывал о нем, мне оно показалось гораздо менее суровым, чем у большинства итальянских рабочих), о страданиях и лишениях, которые ему пришлось вынести с тех пор, как он бежал из Италии, спасаясь от военной службы. Он искал, по его словам, работу помощника каменщика во всех больших городах, но из-за сочетания физического нездоровья и полицейских преследований его усилия не увенчались успехом. Несмотря на случайные заработки в роли помощника мясника, грузчика, посыльного и на помощь, получаемую им от товарищей, которым жилось немногим лучше его, он узнал, что такое сильный голод на протяжении нескольких дней. Он был вынужден просить подаяние у ненавистных ему буржуа, и несколько раз его арестовывали за бродяжничество. В прошлом году в Берне он участвовал в забастовке каменщиков и был изгнан из этого кантона как «анархист».

Всякий раз, когда я встречалась с Муссолини, я побуждала его читать, учиться и давала ему брошюры и книги.

– Недостаточно быть бунтарем, – говорила я ему. – Вы не можете уничтожить несправедливость, просто злясь на нее. Вы не можете разумно вести за собой рабочих, если вы не знаете ничего о рабочем движении. Вы должны понимать его историю, его неудачи и успехи, а также причины того и другого!

Возможно, ему кое-что было известно о моем происхождении, и это знание возбуждало в нем снобистскую гордость от общения с представителем того класса, который он делал вид, что презирает, – а отчасти, возможно, потому, что я была женщиной, рядом с которой ему не нужно было доказывать, что он равен или стоит выше других мужчин. Он, похоже, не обижался ни на мои советы, ни на мои упреки. Ему нужен был кто-то, на кого он мог опереться, а его тщеславие никогда не позволяло ему опереться на мужчину. Он не делал попыток скрыть от меня свою слабость. Если бы он делал это, я, вероятно, должна была бы испытывать по отношению к нему меньшее сострадание, и он, несомненно, понимал это. На протяжении всего нашего общения меня связывало с ним понимание того, что я единственный человек, с которым он был абсолютно самим собой, с которым он не напрягался, потому что ему не нужно было лгать. И на протяжении десяти последующих лет он всегда не колеблясь пользовался чувством ответственности, которое это понимание налагало на меня.

Однажды, когда мы вместе шли на вокзал, где я должна была сесть в поезд на Женеву, он указал на общественный парк, мимо которого мы проходили, и рассказал такой эпизод:

– Когда я приехал сюда, я жил в величайшей нищете. Товарищи, которые могли бы помочь мне, были далеко или сидели без работы. Однажды я проходил мимо этого парка и был такой несчастный от голода, что думал, что не проживу и дня. Я увидел двух англичанок, которые сидели на скамейке и обедали – хлеб, сыр, яйца! Я не смог сдержаться. Я бросился на одну из старых ведьм и вырвал еду из ее рук. Если бы они оказали хоть малейшее сопротивление, я бы задушил их – задушил бы, заметьте…

Он добавил грубое слово. Потом остановился и начал смеяться, засунув руки в карманы. Все его тело раскачивалось.

– Вам не кажется, что было бы лучше, если бы я убил этих паразиток? Почему не приходит час реванша?

Я обратила его внимание на то, что убийство двух женщин не решило бы проблему голода среди людей. Но его не заботил голод как социальная проблема. Он рассуждал, исходя из удовлетворения своих собственных нужд – пища и месть.

Я была убеждена, что, если бы он мог добиться в Швейцарии нормального уровня жизни, зарабатывал бы достаточно, чтобы обеспечить свои насущные потребности, регулярно питаться, иметь жилье, если бы ему больше не пришлось страдать от унижения, быть зависимым от благотворительности своих товарищей, его разум и дух стали бы менее возбужденными.

В то время я часто ездила в различные большие и маленькие города, выступая от имени как итальянских, так и швейцарских социалистов и организовывая группы из эмигрантов. Всякий раз, когда я уезжала, я держала в уме необходимость для Муссолини получить работу. Реакция товарищей в небольших городах, в которых я уже пожила, была не очень обнадеживаю щей.

В Женеве я пришла к секретарю итальянского клуба социалистов сапожнику Пьетро Лозио. Для Пьетро, как и для большинства итальянских радикалов, социализм был не просто политическим кредо, он был образом жизни, а человеческая солидарность – не убеждением, а религией. Его небольшая обувная мастерская в Женеве была магнитом для итальянских эмигрантов. Хотел ли кто-то починить башмаки, получить социалистическую брошюру, газету, хлеб, вино или совет в минуту нужды, он шел к Пьетро. Если кто-либо мог понять и помочь мне поддержать Муссолини, то это был Пьетро.

Он тепло приветствовал меня и крикнул своей жене в кухне, которая находилась позади мастерской, приготовить мне чего-нибудь поесть.

– Я пришла всего на несколько минут, дорогой товарищ, не беспокойтесь. Я подумала, что, пока я здесь, я спрошу у вас, не найдется ли в Женеве какой-нибудь работы для этого молодого Муссолини…

– Муссолини? Работать? А, так он теперь может работать, – засмеялся он в ответ. – Я должен рассказать об этом жене. Она не поверит. Когда он впервые приехал сюда, он пришел к нам. Он так много жаловался на свою болезнь, неспособность найти работу, что я сказал ему, что он может приходить к нам столоваться. Но он так много ругался, его манеры были такими грубыми и своеобразными, что Луиджия решила, что ей не понравился наш гость. «Я счастлива разделить то, что у нас есть, с товарищами, – сказала она, – но я не доверяю этому человеку. Он никогда не смотрит тебе в глаза, он такой беспокойный и грубый». После этого некоторые товарищи и я покупали для него талоны на обед в дешевой столовой, а вскоре после этого он уехал. Не думаю, что для него найдется что-нибудь в Женеве.

Несколько дней спустя я получила письмо из Лозанны с рассказом о случае, который произошел на лекции, которую читал там итальянский священник. Итальянцы решили, что среди рабочей аудитории этого священника должен быть кто-то, представляющий их антицерковную позицию, а так как Муссолини был более красноречивым оратором по этой теме, чем кто-то другой, то выбрали его. Он согласился, если ему гарантируют, что большая часть слушателей поддержит его, если разгорится конфликт. Я была знакома с его подходом к предмету и без прочтения его комментариев типа: «Религия безнравственна и является физическим заболеванием. Глубоко религиозные люди ненормальны» и т. д.

Но в начале своего выступления он попросил кого-нибудь из аудитории одолжить ему часы. Делая драматическое ударение, он провозгласил: «Я дам Богу только пять минут, чтобы поразить меня насмерть. Если он не накажет меня за это время, он не существует».

Я сразу же написала ему письмо, подчеркивая, насколько поверхностным и глупым был такой подход.

Он не ответил на мое письмо, и, когда я вернулась в Лозанну, я обнаружила, что теперь он часто выступает от имени радикалов на тему антиклерикализма и антимилитаризма. Какими бы талантами оратора он ни обладал, они больше подходили для осуждения и обвинения, нежели для изложения и объяснения, и он постепенно становился ярким уличным оратором на эти темы. И очень хорошо, что в то время он ограничивался этими темами. Сомневаюсь, чтобы он смог внятно изложить принципы и тактику социалистов или анархистов. Вскоре после этого он опубликовал свою первую брошюру «Бога нет» за счет своих друзей-радикалов. Предисловие к брошюре заканчивалось заявлением: «Верующие, Антихрист родился!»

Я снова была в Лугано, когда до меня дошли вести о том, что правительство Швейцарии распорядилось выдворить Муссолини из страны. Я не помню, что именно послужило толчком к этому внезапному решению. Он был изгнан из нескольких швейцарских кантонов из-за своих необузданных высказываний по разным поводам, но теперь, как оказалось, правительство решило, что он представляет опасность для его спокойствия. Они явно воспринимали его более серьезно, чем его товарищи. Швейцарские радикалы немедленно начали агитацию против его выдворения, а депутат от социалистов Уисс осудил это решение на Большом совете в Женеве. Должна ли Швейцария, историческое убежище для политических изгнанников и военных дезертиров, возвратить простого беженца тираническому режиму, от которого он бежал? Государственный министр ответил, что Муссолини признался, что въехал в страну по поддельному паспорту. Единственным результатом рассмотрения этого вопроса было изменение пункта выезда. Вместо того чтобы быть выдворенным через Шиассо на итальянской границе, ему было разрешено покинуть страну через границу с Австрией.

Спустя годы Муссолини приписал этот свой отъезд из Швейцарии «тоске по дому, которая расцветает в сердцах всех итальянцев… Обязательная служба в армии звала меня».

Не прошло и года, как король в честь своего дня рождения издал указ об амнистии политическим беженцам и всем дезертирам, которые желали вступить в армию по возвращении.

Я не виделась с Муссолини, пока он не проехал через Лугано по пути в Италию. Он написал мне из Тренто, где он завел себе больше друзей скорее среди патриотов, которые позднее оказали влияние на его карьеру, чем среди социалистов. Он писал, что в Австрии он имеет определенный успех как журналист, и его письмо дышало самоуверенностью. Когда он написал, что планирует написать историю философии, я не могла не позабавиться. Было естественно, что небольшая доза успеха и стабильности после нищеты и поражений в годы его пребывания в Швейцарии ударила ему в голову. Пройдет какое-то время, говорила я себе, и Муссолини придет в норму.

Я продолжала жить в Лугано с Марией, когда он проезжал через наш город, возвращаясь в Италию. Тем временем я узнала, что Мария сильно невзлюбила Муссолини со времени своей первой встречи с ним в Швейцарии во время пропагандистской поездки.

– Я никогда не верила, что какие-либо его убеждения имеют глубокие корни, – сказала она мне. – Он слишком эгоцентричен, чтобы радеть как о деле, так и о других людях.

– Но вспомни, Мария, каким было его детство, – спорила я. – Он никогда не был счастлив, у него ничего не было. На протяжении многих лет он был болен и одержим чувством неполноценности. Даже по сравнению со средним рабочим его жизнь была жалкой.

– Ты еще увидишь, – ответила Мария.

Однако в день его приезда она согласилась приготовить обед, как она всегда делала, когда к нам приходили гости, потому что она была гораздо лучшей поварихой, чем я. Когда появился Муссолини, я с удивлением обнаружила, что его пребывание в Тренто мало изменило его внешность и его взгляды. Как это всегда было в Швейцарии, он казался изголодавшимся и сказал нам, что, если бы мы не пригласили его на обед, ему нечего было бы есть в этот день.

– Кто приготовил эти макароны? – спросил он, пока набивал себе желудок. – Держу пари, это была ты, Мария.

– Возможно, ты предпочел бы что-нибудь другое, – ответила Мария презрительно, – цыпленка или трюфелей, но мы, видишь ли, пролетарии…

Он сердито посмотрел на нее:

– А почему бы и нет? До того как я приехал сюда, я прочитал в гостинице меню. Я чуть с ума не сошел! Если бы вы только знали, что едят и пьют эти свиньи. Если бы когда-нибудь в своей жизни я мог…

Мария в гневе прервала его:

– Почему ты всегда говоришь о себе, о своих аппетитах? Боюсь, что, если бы у тебя была возможность пожить как те люди, ты скоро забыл бы народ…

Между ними произошла бы крупная ссора, если бы я не сменила тему. Я испытывала острое разочарование, найдя его неизменившимся. Куда девался его апломб, наполнивший его письмо ко мне? Он был таким же неуравновешенным, таким же истеричным, каким был в Лозанне. Возможно, письмо было написано, чтобы произвести на меня впечатление.

Когда ему пришла пора уезжать, мы с Марией прошлись с ним до пирса. Даже красота озера в лунном свете и торжественность гор не могли отвлечь его внимание от себя.

Пока мы ждали отплытия парохода, он махнул рукой в сторону ресторанов и гостиниц, расположенных вдоль набережной:

– Посмотрите! Люди едят, пьют, наслаждаются жизнью. А я буду плыть третьим классом, есть жалкую, дешевую еду. Porca Madonna, как я ненавижу богатых! Почему я должен страдать от этой несправедливости? Как долго мы должны ждать?

Я вспомнила его рассказ о двух англичанках в Лозанне.

Глава 5

Я находилась в Лугано, когда пришли вести о русской революции 1905 года, о всеобщей забастовке в Санкт-Петербурге, мятежах в Кронштадте и Севастополе, созыве Первой Думы, контрреволюционном терроре и последовавших погромах. Волнение русских эмигрантов едва ли превышало возбуждение среди итальянцев. Важно то, что итальянские народные массы из отсталой, по общему мнению, страны продемонстрировали такую солидарность со своими русскими товарищами, равной которой не было среди рабочих любой другой страны.