Смерть носит пурпур

Лебедев поморщился.

– В позапрошлом году, когда последний раз заезжал к Федорову на майские, сновал там какой-то перезрелый юноша. Толком и не вспомню. А что вас интересует?

Ванзаров не счел нужным замечать вопрос. Иногда он поступал так по каким-то своим особым причинам.

– За какие заслуги вас приглашают в мир избранных?

– Федоров испытывает ко мне глубокое уважение, как к ученому, – не без гордости заметил великий криминалист. – Хоть кто-то, да ценит старика Лебедева, которому уготована не менее печальная и одинокая старость: быть забытым друзьями и коллегами, когда он уже не сможет распутывать следы и открывать улики. Буду я сидеть в каморке одинокий, больной, облезлый, точь-в-точь, как Иван Федорович.

– Еще немного, и зарыдает весь вагон, – сказал Ванзаров. – Вашу сигарку они пережили, но эта мелодрама добьет их окончательно. Опасаюсь жертв среди мирного населения. Кстати, когда будете старым и облезлым, не надейтесь, что я буду захаживать к вам на водку. Была охота напиваться без закуски.

– Да ну вас. – Аполлон Григорьевич махнул с досады и, кажется, настоящего огорчения. Воображение его разыгралось, и он невольно представил себя таким вот несчастным стариком. Заметив нездоровую перемену в настроении друга, Ванзаров применил бодрящее средство.

– Все хотел спросить: а каков круг научных интересов господина Федорова?

Лебедев сморщил губы и сделал задумчивую гримаску, отчего усы встали торчком.

– Да как вам сказать…

– Скажите как есть. Что-то необычное?

– Скорее не совсем в русле традиционной науки, – сказал Лебедев. – Насколько я помню, Иван Федорович поначалу увлекался теорией прозрачного металла. В целом идея здравая, применение можно найти где угодно. Но вот с результатом оказалось неважно. Затем он принялся за разыскания сплава, который при резком изменении температур возвращался бы в заданную форму. Представьте: исследователь Северного полюса вытаскивает на морозе палку, а она вмиг раскрывается палаткой.

– С этим гениальным изобретением дело тоже не продвинулось.

Аполлон Григорьевич был вынужден согласиться.

– Последнее, что он мне рассказывал, тоже выглядело необычной идеей. Представьте, ему вздумалось изобрести металлический состав настолько прочный, что при толщине в бумажный лист он мог бы остановить пулю. Талантливо, не находите?

– Идеи оригинальны, – согласился Ванзаров. – Интересно знать, что же он за последнее время изобрел такого, что перевернет нашу с вами жизнь. Неужели металл, которым можно закусывать?

– Потерпите, скоро узнаете, – ответил Лебедев. – Вон уже вокзал Царскосельский с башенками. Только прежде, чем мы вступим в священное жилище Ивана Федоровича, ответьте честно: с чего вдруг вы решили поехать? Это на вас совершенно не похоже. Вот так взять и сорваться с места. Так в чем причина? В скуку не поверю, даже не старайтесь.

Обманывать друга или предложить ему полуправду было выше сил Ванзарова. А говорить правду решительно не хотелось. Тем более что за правдой скрывались одни только подозрения и настолько шаткие выводы, что касаться их раньше времени не стоило. Не мог Ванзаров признаться в том, что его посетило странное предчувствие, что-то вроде зова интуиции, который он беспощадно отгонял от себя всегда. Предчувствие было настолько же недобрым, насколько расплывчатым. Логика не оставила бы от него мокрого места и была бы права. Разве такое объяснишь даже гениальному криминалисту? Тем более что его наука сейчас совершенно бесполезна.

– Любопытство – недуг страшнее пьянства, – ответил Ванзаров. – Чувствую, оно же меня и погубит… Ну, вот и приехали. Нижайше прошу избавить Царское Село от ваших сигарок. Тут парки и статуи, они перед вами ни в чем не провинились.

Лебедев обещал им свою благосклонность.

11

На привокзальной площади оказалось, что точный адрес совершенно выветрился из памяти Лебедева. Он помнил, что надо ехать через весь город, но вот куда именно? То ли в конец Красносельской дороги, то ли Баболовской, то ли Петергофской. Аполлон Григорьевич уже покраснел от стыда и натуги и отчаянно ругал извозчика, обвиняя его в незнании самых важных адресов города, и все махал рукой, указывая общее направление: «Туда же, говорю!» – которого вполне должно быть достаточно. Извозчик уже не рад был, что связался с этими приличного вида господами. Он робко пытался навести на какие-то приметные детали. Лебедев возмущенно заявил, что деталей сколько угодно: справа лес, слева – поле. Что еще надо?

– Так это, видать, за Учебным полем будет, – сказал извозчик, почесывая фуражку.

– Конечно, Учебное! – бурно согласился Лебедев. – Я же сразу так и говорил: поле или полигон. Что тут непонятно?

– А дом чей прикажете?

– Господин аФедорова! Известнейший человек вашего города! Бывший учитель мужской гимназии! Каждая собака его знает!

Похоже, извозчик не был знаком ни с одной из собак, лично знавших Федорова. В трудный момент географических изысканий Ванзаров предпочел держаться в сторонке. Лебедев кипятился не на шутку. Он заявил, что извозчик Царского Села – это лицо города и лицо это не может быть столь необразованным. В городишке домов – раз-два и обчелся. Наизусть знать надо каждый. Включая фамилию владельца. Извозчик, окончательно сбитый с толку, робко спросил: может, на доме какая приметная деталь имеется?

– Конечно, имеется! – вскричал Лебедев. – У него две трубы. Одна печная, а другая лабораторная.

– Так это ж дом-с-трубой! Так бы и сказали. – Извозчик облегченно фыркнул, не хуже коня. – Это ж в конец Гатчинской дороги надо.

– А я что говорил! – заявил Аполлон Григорьевич радостно. – Ничего не знают, а в извозчики лезут.

– Два двугривенных стоит.

– Грабеж, честное слово! – сказал Лебедев и полез в пролетку. – А вы чего, коллега, ждете? Может, вам особое приглашение подать?

– Наслаждаюсь вашим общением с народом, – ответил Ванзаров, устраиваясь рядом. – С актрисами и трупами у вас выходит куда веселей.

Лебедев сделал вид, что не расслышал, упорно молчал всю дорогу и только обнимал походный чемоданчик, пока пролетка не остановилась у покосившегося заборчика. Дом учителя в отставке казался таким старым и ветхим, что жить в нем мог только увлеченный наукой человек, которому дела нет до бытовых мелочей. Краска давно облезла, крыша нависала так подозрительно, словно намеревались съехать на голову гостям, а во дворе царила никем не сдерживаемая свалка. Покосившиеся окна были распахнуты во всю ширь, но комнаты скрывали от любопытных глаз ярко-бурые шторы. Сквозь них пробивался свет и неразличимые звуки.

Взбежав по ступенькам крылечка, Лебедев со всей силы дернул шнурок колокольчика. Дверь распахнулась, как будто хозяин ждал поблизости. На пороге показался господин, ростом не уступавший Лебедеву, в домашнем халате, заношенном до дыр. Щеки его цвели раскаленным цветком. Гребенка давно не касалась волос, а в глазах стояли слезы, из-за чего он щурился. Можно было не сомневаться, кто предстал во всей красе.

Федоров вскинул руку, точно памятник римскому императору, и громогласно выразил переполнявшую его радость.

– Господин Лебедев! – вскричал он. – Сегодня лучший день в моей жизни. Вы тоже приехали! И сынка захватили! Я так рад, так счастлив!

Аромат, источаемый хозяином вечеринки, указывал, что градус радости поднят значительно. Федоров схватил дорого гостя в объятия и принялся тискать и мотать из стороны в сторону, как куклу. Что удалось бы далеко не всякому.

Аполлон Григорьевич вырвался с некоторым усилием и несколько придушенным. Оправив пиджак и сбившийся галстук, он представил Ванзарова близким другом и коллегой. Что для первого впечатления было достаточно.

Иван Федорович схватил Ванзарова за обе руки, словно собирался вальсировать, сжал их мертвой хваткой и заглянул в глаза, как настоящий педагог: проникновенно и глубоко. Словно хотел проникнуть в бездонные пропасти его души. Такой фамильярности Ванзаров не выносил, но взгляда не отвел, только с некоторым усилием выдернул кисти рук. Силищей учитель обладал неимоверной.

– Служите, юноша? – со слезой в голосе спросил Федоров.

– Служу, – признался Ванзаров.

– Служите честно! России нужны бескорыстные и честные сыны.

Возразить было нечего. Ванзаров только вежливо поклонился.

– Где получали образование? – строго спросили у него.

– Петербургский университет, классическое отделение, занимался Сократом. Пока не надоело.

– Похвально, юноша! – Федоров вытер хлюпавший нос рукавом. – Хоть любое образование без основ, что закладывает наша Николаевская гимназия, пустая трата времени. Жалко, из вас мог бы получиться неплохой гимназист.

– В следующий раз – обязательно, – сказал Ванзаров.

Иван Федорович хлопнул себя по лбу, словно мысли вот-вот могли вырваться наружу.

– Так что же мы стоим! Милости прошу, друзья мои!