Кабинет министра Императорского двора только непосвященного мог поразить роскошью. Челядь Зимнего сочла его бедноватым. Ну, уж кому что нравится, ей-богу!
За массивным столом удобно расположился сам генерал от кавалерии. Владимир Борисович достиг власти, какая ощущалась даже в мельчайшем движении бровей. Роскошный придворный мундир он мог вовсе не надевать.
Ягужинский втянул округлый животик, скроил совсем уж траурное лицо и доложил, что стряслась большая беда.
Владимир Борисович настолько привык к неприятностям разного калибра, что отнесся к сообщению спокойно, если не сказать равнодушно. О большой беде он узнал бы первым.
Полковник вручил лист с видимыми следами почтовых сгибов и вернулся на «докладной пятачок».
Невнимательно барон читал лишь первые две строчки. На третьей надел пенсне, на четвертой невольно поменял позу, а когда дочитал, ему потребовалось все самообладание. И оно не подвело. Ровным голосом министр двора спросил:
– Опять?
Сегодня утром дежурный адъютант разбирал почту и нашел письмо без штемпеля и обратного адреса. Исполняя инструкцию, адъютант вызвал офицера охраны. Тот вскрыл конверт. В нем оказалось послание на лист писчей бумаги. Офицер прочел и развеселился, сочтя письмо шуткой. По счастливой случайности, Ягужинский оказался рядом, проявил бдительность и перехватил письмо.
– Обоих сегодня же в Маньчжурию, на передовую. И чтобы оттуда не вернулись. Не затруднит? – учтиво попросил барон.
Полковник приказ принял.
– Кто еще видел?
– По счастью, никто.
– Считаете это счастьем?
– Никак нет…
– Извольте помолчать, – ласково попросил Фредерикс. По совести, он давно недолюбливал ретивого служаку. Потому что рыжий при дворе – моветон. К тому же жандармский выскочка прислуживал домашним фотографом государя, соперничая за внимание. И вообще пролез в дворцовую охрану, подставив грудь под пулю. В общем, аристократическая кровь брезговала мещанином. А вот теперь малоприятный господинчик свернет себе шею.
– Это можно считать… – барон разгладил листок, – подлинной угрозой?
– Боюсь, что да.
– Поздно бояться, полковник. Вам доверили строжайшую государственную тайну, от вас требовалось только одно: сохранить ее. И что же? Провалили поручение. За такое и погон можно не сносить, не так ли?
– Виноват, ваше высокопревосходительство…
– Что намерены делать?
– Надо привлечь все силы, жандармский корпус и…
– Хватит, Иван Алексеевич, дурачка валять. Проворонили, а расхлебывать ему… – палец генерала вознесся в направлении Его парадного портрета.
– Никак нет…
– Полковник, да вы в своем уме?
– Прошу дозволения изложить план.
Фредерикс брезгливо поморщился, но уделил минуту, в которую Иван Алексеевич и уложился. План в самом деле казался разумным. Как ни досадно было Владимиру Борисовичу выпускать прохвоста из когтей, но опасность слишком велика. А тут явился лучик надежды.
– Кого намерены привлечь? – спросил министр особо холодным тоном, чтобы не возникло иллюзии о снисхождении: кара лишь откладывается.
– Коллежского советника Ванзарова.
– Кажется, из сыскной полиции?
– Так точно, помощник начальника сыскной полиции Филиппова. Хороший специалист, не замечен в интригах, честолюбив, но без связей, продвигается по службе благодаря личным качествам.
– Похвально, – с легкой иронией произнес барон. – Справится?
– У него нет незакрытых дел…
– Действуйте. У вас трое суток, – и генерал обратился к бумагам, что означало «прием окончен».
Вернувшись в гулкий коридор дворца, полковник Ягужинский огляделся и лихо оттопал пару тактов бравурного марша. Поведение, однако, удивительное.
Августа 6-го дня, года 1905, в тот же час, жарко.
I Выборгский участок IV Отделения С.-Петербургской столичной полиции, Тихвинская, 12
К удивлению, пахло пристойно. Тайна благовония открылась просто: Лебедев раскурил свои ядовитые сигарки и одна вонь пожрала другую. Сам Аполлон Григорьевич, скрестив руки, мурлыкал мотивчик, с гордостью разглядывая шов вскрытия, рассекавший тело. Иных причин для веселья не наблюдалось.
Место предварительного хранения жертв, по большей части – пьянок и народного разгула, отличалось откровенной убогостью. Пол зиял цементными дырами, углы поросли плесенью, а вместо положенного анатомического стола с мраморной крышкой стоял верстак.
Ванзаров приблизился:
– Могу ли знать, что за срочность?
– Как вам «обрубок»? – Лебедев выпустил ствол дыма. – Шедевр, да!
– К делу, профу вас.
– К телу так к телу, да… – Сигарка была безжалостно затушена. – Мужчина не старше двадцати лет, хорошего сложения, прекрасно развит физически. Видимо, занимался танцами или балетом, судя по остаткам икроножных мышц. Кожа чистая, холеная, содержалась в гигиене. Явно не из рабочих или крестьян. Смерть наступила не меньше тридцати часов назад, то есть в ночь с четверга на пятницу, от полуночи до двух часов. Незадолго перед кончиной выпил вина, обильно поужинал. Тело положили в сундук после наступления трупного окоченения. Второстепенные детали смерти установить невозможно по причине отсутствия рук, ног, пальцев, ногтей, волос и головы.
– А первостепенные и так видны, – разглядывая обрубки, Родион Георгиевич засунул руки в карманы сюртука. – Так зачем я вам понадобился?
– Не спешите, коллега. Как полагаете, ему отсекли голову?
– Ну, уж не хирургическим ланцетом…
Лебедев хмыкнул:
– Еще варианты? Шашка? Топор?
– Аполлон Григорьевич!
– Ладно-ладно. Так вот, голову и все остальное не отрубили…