Камуфлет

Еще бы! Этакое сокровище! Каждая петербургская маменька мечтала сцапать. Представьте: дома в Петербурге и Москве – раз, годового дохода чистыми сто тысяч и более – вот вам два, имения в Воронежской и Саратовской губерниях – это три, да и по мелочи накоплено. И что приятно – родни никакой. Просто клад, а не князь. Только в руки не давался.

Как назло, вел он жизнь веселую, но деньгами сорил, чтоб поддержать в глазах общества полагаемый статус. Вообще же гордился модным словом «спорт-мэн», занимался выездкой в манеже Офицерского корпуса, весь год принимал ледяные ванны, пил не более бокала вина за обедом, а табак презирал. К тридцати годам Одоленский обладал телом греческого бога с крепостью мышц мраморного Давида: на спор вязал кочергу в узел.

Павел Александрович держался англофилом, вышколив прислугу. Ровно к восьми утра на кухне дымился кофейник, скворчала яичница с беконом, а из Филипповской лавки доставлялись свежайшие булочки. Чугунная ванна, модная и редкая игрушка петербургских домов, уже наполнялась ледяной водой, слуга ожидал, чтобы подать нагретое полотенце.

Однако пробило четверть восьмого.

Лакей Бирюкин проверил настенные часы карманным хронометром: разница составляла не более минуты.

Случилось невероятное!

Князь не опаздывал к утренней процедуре никогда. Ни на секунду. За зимой могло случиться лето, но Павел Александрович строго держался заведенного порядка. Даже загульная ночь и поздняя постель не были причиной, чтобы он пропустил восьмой удар часов.

Нарушение казалось столь святотатственным, что Бирюкин растерялся, потому что на такой случай прямых инструкций не имелось. А самовольничать приучен не был.

Прошло еще минут десять.

Одоленский уже должен был выходить из ванной, растертый и причесанный, а их светлость еще не изволила и носа сунуть.

Терпение кончилось. Изрядно струхнув, Бирюкин направился к спальне хозяина. Прежде чем самолично постучать в дверь, дюжий парень под два аршина с вершками мелко перекрестился и приник ухом к замочной скважине. Он услыхал лишь свист, который будит в ушном нерве абсолютная тишина. Лакей собрался с духом и ткнул костяшками в дверную панель…

Ничего.

Ударил сильнее.

Опять ничего.

Более от ужаса, что перешел дозволенное, дернул медную ручку.

Дверь открылась бесшумно. Утренний свет слабо пробивался сквозь плотно сдвинутые шторы, в спальне сделалось сумеречно по-зимнему.

Бирюкин засунул в проем голову и позвал:

– Сэр… Ваша светлость… Павел Александрович…

Тщетно.

Из последних сил верный слуга шагнул в комнату и, нащупав рычажок, включил электрическое освещение.

Павел Александрович почивал в собственной постели, повернувшись на бок, уютно укутавшись одеялом.

В другом доме слуга с облегчением удалился бы: «Почивает барин, и слава богу, пусть дрыхнет хоть до обеда, хлопот меньше!» Но для слуги в английском духе такое равнодушие преступно. Бирюкин на цыпочках приблизился к огромной кровати.

Князь спал так мирно, что и дыхания не слыхать.

Стараясь не думать, на какую дерзость идет, лакей шевельнул барина за плечо.

Павел Александрович покорно перевернулся на спину.

Вольноопределяющийся кавалерии заорал по-бабьи, истошно и беспомощно.

Августа 7-го дня, лета 1905, девять утра, +21 °C.

Летняя дача в Озерках

От удивления Глафира едва не выронила чашку: ее величество снизошло к утреннему чаю. Дочки, измазанные кашей, радостно завизжали, но госпожа Ванзарова буркнула что-то строгое и уселась на дальнем конце стола, не глядя ни на кого. Хозяйка дома, всегда гордившаяся силой женского духа, пребывала в угнетенном настроении, а под раскрасневшимися глазами очертились бессонные синяки.

– Сонечка, чайку с медком? – заботливо, как ни с кем, спросила Глафира.

– Ах, няня, оставь меня в покое, – Софья Петровна отшвырнула вилку. Без Родиона Георгиевича они общались как в детстве: заботливая кормилица и ненаглядное дитятко.

Глафира быстро спровадила Олю и Лелю в сад, сама присела к воспитаннице, взяв изнеженную ручку в шершавые, теплые ладони.

– Что, душенька, поссорились? То-то я гляжу, господин наш дома не ночевал, каков герой. Так это ничего, вернется как миленький.

– Няня, ты ничего не понимаешь! – почти крикнула Софья Петровна.

– Так расскажи, сними тяжесть с сердечка, полегчает.

Так тепло стало рядом с няней, такой лаской и заботой манило большое тело грубой женщины, что Софья Петровна нежданно размякла, уткнулась в плечо и, всплакнув, рассказала все.

Оказалось, дитятко закрутило роман. Вернее, и не роман вовсе, а так, девичьи грезы. Соне страстно понравился один мужчина, она не находит места, но все еще любит мужа. Да, она мечтает о другом! Потому что он воплощение мужских достоинств, каковых в большой нехватке у Ванзарова. Соня все еще не решилась на последний шаг, дальше поцелуев дело не шло, но она бросила мужу в лицо, что разрывает с ним. К ужасу оказалось, он все знает. Это было настолько непостижимо, что Соня растерялась. И теперь раздираема между слепой страстью и неожиданным страхом потерять мужа.

Нянька погладила взрослого ребенка по головке и тихонько спросила, кто же этот сердцеед. Софья Петровна скрывать не стала. Теперь объяснилось, отчего так странно вела себя ее девочка все лето.

– Что мне делать, нянечка? – спросила госпожа Ванзарова.

– Это, Сонечка, тебе самой решать, как сердце подскажет. Твой-то, конечно, пустой человек, но добрый. А как тот красавец себя покажет – неведомо. Он хоть при деньгах?

– Да, богат очень.

– Ну и слава богу. Как решишь, так и будет. А я уж тебя не брошу. Чай, найдешь старой кормилице уголок?

Софья Петровна уже собралась признаться, как она обожает мамку, но стукнула калитка. На дорожке показалась группа мужчин в штатском, нарочито одинаковом. В столице эти наряды брезгливо прозывались «гороховыми» пальто.

Впереди «гороховых» господ уверенно выступал моложавый ротмистр в жандармском мундире. Он смотрел на Софью Петровну совершенно не мигая, как кобра.

Августа 7-го дня, лета 1905, в то же время, +21 °C.

Особняк князя Одоленского в Коломенской части С.-Петербурга

Испуг случился глубокий. В лихорадке дергались губы, взгляд расширенных зрачков застыл недвижно, а лоб покрылся мелкой испариной.

Аполлон Григорьевич церемониться с лечением не стал, а приказал подать стакан водки, самолично разжал пострадавшему челюсти, влил, заставил глотать и как следует отхлестал по щекам. Результат исцеления не заставил себя ждать. Бирюкин обмяк, его увели.

Между тем около спальни князя собралось десяток господ в мундирах и без, но пока никто не проник за створки двери. Были тут пристав III Казанского участка Вильчевский, трое городовых, чиновники полиции для ведения протокола, фотограф полицейского резерва и сыскная полиция: господин Ванзаров, ротмистр Джуранский, дежурный чиновник и, безусловно, эксперт-криминалист.

Столько народа в воскресное утро поднял на ноги слуга: прибежал в участок и заявил, что с князем что-то стряслось. Что именно – сказать не мог, потому как двери спальни закрыты, держит их лакей, никого не подпускает, при этом орет истошным голосом, как самка, потерявшая детеныша. На беду иного обитателя вверенного участка полиция, может, и не станет поднимать в ружье столько сил, но славное имя Одоленского призвало.