Спецвыпуск «СовременникЪ». Антология, посвященная Екатерине Великой

А дорога нас уже выводила на Минку. Машин было мало. Я спокойно ехала по шоссе, по широкой, укатанной белой дороге, и вскоре поравнялась с мотелем – панельной неприглядной многоэтажкой, что справа по ходу. Она, как старая ёлка, уже светилась всеми своими потными окнами. Я знала: там круглосуточно и москвичам можно купить алкоголь.

А Гриша продолжал:

– В общем, вечером я к Генке пошёл один, не дожидаясь ужина. Поднялся по той самой «твоей» скрипучей лестнице. Там каждая ступень сообщала хозяину о приходе гостя. Думал, он слышит, конечно. Встретит, откроет. Наверху направо, почти под чердаком, толкнул дверь. Закрыто. Постучал. Тишина. Ещё постучал. Тишина. Позвал. Посмотрел в скважину. Внутри теплился слабый свет. Понял: горит настольная лампа и заперто изнутри. Стучу опять, зову: «Генк! Открывай давай, это я, Горин». Ответа нет. Ещё постоял, потоптался. Тихо… И эта тишина мне совсем не понравилась. Всё же напился? И в лёжку, наверно, спит?.. Побарабанил ещё. Тихо. Но выход у меня был. Я спустился и по снегу обошёл коттедж снаружи. Вокруг было почти темно, зимой смеркается рано. Только главный корпус уже светился всеми своими окнами. Да и в коттедже внизу у кого-то тоже зажглись огни. Хотя в пристройке под окном Шпаликова было темно. Асадов, наверно, опять ночевал в Москве. По водосточной трубе я не без труда поднялся на крышу. Под ногами скрипело. Правда, хлеба на крыше не было. Шпаликов не кормил птиц. В два шага я оказался возле самого окна, широкого, трёхстворчатого, стал всматриваться. Внутри чуть теплился свет и ничего не было видно. Круг света настольной лампы падал на бумажные страницы, разбросанные на столе. В открытую форточку стал кричать: «Генк, где ты там? Вставай! Открывай давай!» Взглядом нашёл кровать, на ней никого не было. Через открытую форточку с трудом и не сразу удалось распахнуть целиком крайнюю створку окна. В пальто неуклюже протиснулся внутрь. Обувью встал прямо на письменный стол, на эти бумаги. Потом – на пол. И, оглядевшись, остолбенел. Генка мёртво, неподвижно сидел на полу, спиной к самой двери, в шарфе и пальто. Словно собрался идти куда-то. То ли к ангелам, то ли к бесам. Я тут же мгновенно был рядом с ним, на коленях. По профессии я врач. На его холодном запястье пульса уже не было. Я с трудом сорвал туго притянутый к ручке двери шарф. Приложил руку к шее, к сонной артерии – тоже твёрдо, мертво. Помню, как пожалел тогда, что не дал ему денег на водку. Если бы он напился, у него не хватило бы сил на такую петлю. И всего этого, может, не случилось бы. Так и сидели мы с ним вдвоём, застыв в полутьме комнатёнки, в жуткой тишине. Я – на кресле у письменного стола с разбросанными бумагами. Он – на полу у двери. Грузный, большой, нелепо склонив на грудь голову…

Ну а потом были обычные в таких случаях суета, многолюдье. Пришёл Игорь Шкляревский, другие. Когда же перевозка забирала тело, я сел впереди…»

И я тут же представила. Гена лежал рядом, в проходе по центру машины. Грише было рукой подать до его лежащих рядом ног в старых ботинках. Шофёр не спешил. Но при каждом резком повороте машины, при каждом её рывке эти ноги вздрагивали по-живому и клонились то вправо, то влево. И до жути казалось, что Гена вот-вот хочет подняться, встать. Казалось, вот сейчас он поднимется и спросит Горина вполне законно: «Слушай, что это за ерунда такая? Что тут, в конце концов, происходит?» При жизни Шпаликов дружил со многими, многими яркими, талантливыми людьми. Достаточно о нём и написано. Литератор Лиана Полухина нашла в его архиве ранние строки, написанные им ещё в молодости:

«Даже без рук и ног
И с пустотой впереди
Я б добровольцем не смог
В небытие уйти.»

А вот, оказывается, смог. И ушёл. Пьяно ушёл, порочно. Даже безбожно. Как не на Тот Горний высший свет, а как отворил дверь на чердак. Зачем? Почему? А ведь проживи он столько, сколько было ему отпущено Богом, сколько прекрасного он ещё совершил бы. И дочь его совершила бы, и кем мог бы он стать. А ушёл тупо и беспощадно. Отпущенный ему Божий дар погасил так обидно, как спичку. Не оставив ни книг, ни денег, ни завещания. Лишь два рубля на сберкнижке. А ещё пронзительно щемящие строки. Правда, написанные гораздо раньше.

«Всё прощание – в одиночку,
Напоследок – не верещать.
Оставляю вам только дочку —
Больше нечего завещать».

… Я крепко-накрепко, до белизны в пальцах, сжимаю руль своей «копейки». Грустно думаю о превратностях, о случайностях человеческих судеб. Вот и я живу в той же комнате под чердаком, где жил и он, сплю на той же койке и, спаси Господи, хватаюсь за ту же дверную ручку. На душе тяжело, тяжко, словно услышала о кончине ребёнка.

А пока мы с Гориным въезжаем в Москву. Она уже светится навстречу нам. Живо и отрешённо мигает множеством фонарей и окон, где в каждом своя жизнь, своя судьба. И в мотеле, который мы уже миновали, командировочные, как всегда, громко и лихо пьют. Наливают и пьют, наливают и пьют. Не ведая, что существует где-то какой-то поэт по фамилии Шпаликов. Говорят даже, что достояние республики. И, может быть, всё-таки он сейчас смотрит на нас не с чердака, а с высоты вечной Вселенной?.. А мы тем временем катим с Гришей в «копейке» к метро по Кутузовскому проспекту.

Как-то, уже спустя месяцы, мой Юра, придя вечером домой после работы, со съёмок своего очередного фильма, рассказал:

– Сегодня на «Мосфильме» встретил Инну Гулаю. Остановились. Она бледная и какая-то отрешённая, как больная. Говорит мне: «Юрк. Это же ужас, ужас какой-то. Мрак». Я подумал, она о муже. «Ведь теперь режиссёры не будут меня снимать. Не будут приглашать на главные роли. Представляешь? Ну просто ужас. Кошмар какой-то». И неприкаянно так, шатаясь, побрела прочь, как по лабиринту, по пустому длинному коридору.

Юра помолчал и добавил:

– Она всегда была ему не по плечу. Для семейного счастья тоже нужен талант.

А вот сегодня я прочла, как мудрый Шпаликов написал в своём дневнике (запись без даты):

«Если бы мне сказали: ты умрёшь через пять дней, я бы что-нибудь успел, поговорил бы со всеми. Но мне не сказали. Я почувствовал, что умру сегодня, и вот пишу вам это, всё прекрасно сознавая. Меня пугают равнодушие времени и чужие люди. Чем дальше, тем больше чужих. И некому поклониться, и не с кем быть. Велика Россия, а позвонить некому. Я понимаю, что это заблуждение, но совершенно искреннее. Я не знаю, зачем жить дальше».

И никогда и никто вовремя не подсказал, не сказал этому большому, щедро одарённому добряку, что есть кому- поклониться и есть с кем – быть.

А ведь ответ был куда как ясен, куда как прост: поклониться Его Величеству Богу. Господу Богу. И с Богом быть. Он не предаст.

Альберт Кайков

Кайков Альберт Сергеевич родился 8 мая 1932 году в городе Аша Челябинской области, в семье служащих.

Перед Отечественной войной семья проживала в Анапе. Началась война, отец ушёл на фронт, мать с тремя детьми и бабушкой оказалась на оккупированной территории.

В 1948 году семья приехала на жительство в Новосибирск. После окончания школы в 1951 году Альберт уехал во Владивосток и поступил учиться в Высшее военно-морское училище им. С. О. Макарова, окончив которое служил на кораблях Камчатской флотилии.

После окончания службы получил второе высшее образование в Новосибирском инженерно-строительном институте. Работал на стройках заполярного города Игарка и Новосибирска.

Литературным творчеством увлёкся, выйдя на пенсию. Опубликовал пять стихотворных сборников и 20 книг прозы: «Потерянное детство», «На заполярной широте», «В Туру- ханской тайге», «Чёрная пурга», «Наши студенты в Америке», «На притоках Кети» и другие.

Публиковался в журналах: «Сибирский Парнас», «Российский колокол», «СовременникЪ», «Охотничьи просторы», «В мире животных», «Муравейник», «Охота и охотничье хозяйство», «Юный натуралист» и других.

Награждён медалями Кирилла и Мефодия, А. С. Пушкина, А. И. Грина, И. А. Бунина и другими.

За активное участие в литературном процессе России получил благодарность Государственной думы РФ.

Семья фронтовика

1

Поезд перевалил Уральские горы. Паровоз, натужно пыхтя и пуская клубы дыма, покатил по просторам Сибири. Ещё шла война.

У окна сидел фронтовик Иван Семёнович. Рядом стояли костыли. Ему давно перевалило за тридцать лет. На нём был офицерский китель со следами от погон. Воевал рядовым в стрелковой роте. Его одежда после ранения была непригодна для носки. При выписке из госпиталя его одели в поношенную одежду кого-то из врачей и выдали справку об инвалидности второй группы.

Он смотрел на мелькавшие луга, перелески и вспоминал родную Камышенку. Её деревянные дома, вытянувшиеся одной улицей вдоль речки Ивановки, колхозные поля. Там остались его мать, жена Настя и трое детей. Больше года от них не получал вестей. Находясь в госпитале в тяжёлом состоянии, не мог сообщить свой адрес. Его сердце всегда учащённо билось, когда представлял, как его встретит Настя, как он обнимет её и прижмёт к своей груди. Думал о детях. Старший Фёдор, наверное, стал крепким парнем, а Маша и Гена подросли за прошедшие два года.

Около купе остановилась проводница с пачкой газет и, обращаясь к Ивану Семёновичу, спросила:

– Товарищ офицер, газету читать будете?

Иван замешкался с ответом. Он не умел читать, но, чтобы не позорить честь офицера, за которого его приняли, молча протянул руку. Развернув газету, стал рассматривать заголовки, написанные крупным шрифтом, которые ему ни о чём не говорили.

– Уважаемый, вы держите газету вверх ногами, – произнёс сосед по полке.

– Извините, я задумался.

Иван Семёнович родился в седьмом году двадцатого века. Выучиться грамоте можно было в церковно-приходской школе, находившейся в волостном центре, до которого было около ста вёрст. Крестьяне не имели возможности возить детей на учёбу, и те с ранних лет проходили науку земледелия, работая вместе с родителями в поле и ухаживая за домашними животными.

Во время коллективизации в Камышенке организовали отделение колхоза. Вскоре появилась начальная школа. Иван уже стал взрослым парнем, учиться с детьми было стыдно, да и желания не было. Вот так и остался неграмотным.

2

Осенние ветра сорвали листья с берёз и осин. Деревья стыдливо стояли вдоль дороги в своей наготе. На полевой дороге в колеях блестела дождевая вода. Низко над землёй плыли грязные рваные тучи. Природа наводила грусть и тоску.

Иван Семёнович шёл по обочине, с трудом выдёргивая костыли из мягкой почвы. Ему не терпелось увидеться с семьёй, и он решил пять километров преодолеть пешком. «Если какая-нибудь подвода догонит, то подвезут», – решил он.

Его никто не обогнал. Впереди показалась изба Демьяненко, стоящая на окраине села. Он остановился, опёрся на костыли, решив перевести дух после утомительного перехода.

Чем ближе Иван Семёнович подходил к своему дому, тем сильнее беспокоила нога, не зажившая после операции, и появлялось душевное беспокойство.

Прежде чем открыть дверь в дом, хозяйским глазом осмотрел двор. Он был пуст. Не бегали куры, в свинарне не видно поросят, конура опустела. Ему захотелось заглянуть в коровник, но он тут же передумал. В это время дня корова должна быть на пастбище. Плохое предчувствие усилилось.

Открыв дверь без стука, Иван оказался в прихожей. Слева, на кухне, спиной к нему стояла у плиты мать. На её голове была та же косынка в клеточку, в которой она провожала его на фронт. Мать обернулась на шум вошедшего человека и обмерла. Руки безвольно опустились, а тело медленно стало оседать. Сын одним махом костылей оказался около неё и одной рукой подхватил худенькое тело. Прижав к себе, почувствовал биение её сердца.

Марфа очнулась, посмотрела на сына и зарыдала.