В Питер вернутся не все

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Почему же вас видели в коридоре незадолго до убийства?

Хоть и явное вранье, а все равно изнутри обдало жаром.

– Кто вам такое сказал?

– Отвечайте на вопрос, – ухмыльнулся мент.

Он явно был не так прост, как представилось Полуянову на первый взгляд. «Я нарушил неписаную журналистскую заповедь: никогда не следует недооценивать оппонента – вот и получил». И Дима ответил, насколько мог спокойно и жестко:

– Если это не, что называется, ментовская разводка, и вам кто-то действительно сказал, что видел меня ночью в коридоре, я бы посоветовал вам к данному человеку присмотреться внимательнее. Если меня кто-то хочет подставить – значит, у него имеется на то причина. Ведь верно? Может, тот, кто под меня копает, и Прокопенко убил?

– Спасибо за совет, – хмыкнул лейтенант, – уж как-нибудь разберемся.

– Да не вы разберетесь, не вы! – не удержавшись от комментария, воскликнул Полуянов. – В Москве люди, чином поболее, будут разбираться!

На откровенно хамский выпад журналиста мент только усмехнулся.

– Отдыхайте пока, – бросил он, встал и покосолапил к выходу из купе.

«Все-таки вывел из себя, мент поганый! – зло подумал Дима. – Воистину, ничего хорошего от нашей милиции никогда ждать не стоит, одну только пакость!»

Зверски захотелось курить. Однако, прежде чем отправиться в тамбур, следовало сделать еще кое-что. Журналист сунул свой паспорт назад во внутренний карман белой брезентухи и вытащил то, что нащупал десять минут назад. То были, как он и предполагал, женские трусики. Стринги – не дорогие и не дешевые, хлопчатобумажные, вызывающего бордового цвета. Их появление в кармане можно было объяснить лишь одним. «Ну Марьяна! – злясь, воскликнул про себя журналист. – Ну шутница! Ведь если б не мент, и я бы в карман за паспортом точно не полез. Вернулся б, олух царя небесного, домой, а там их Надя нашла б... Бордовые стринги, каково! Ну, девка-подставщица! А я еще о ее репутации забочусь! Надо ей вернуть забытую вещицу – причем прилюдно. Интересно, что на сей финт Прокопенко, явно к девчушке неровно дышащий, скажет?»

И тут Дима вспомнил, что Прокопенко-то больше уже ничего не скажет. Никогда не скажет. Режиссера убили, и журналист более не услышит ни его властного голоса, ни его шуточек, ни бесконечных забавных историй о кинопроизводстве. И не поспорит с ним, не подколет... И как-то очень грустно ему стало – как всегда бывает, когда сблизился, почти сдружился с человеком во время отпуска или командировки, и вот приходится с ним расставаться... Только с режиссером они разлучились навсегда, без малейшей надежды на новую встречу.

Что ж, отомстить убийце за хорошего или, по крайней мере, за совсем не ординарного человека – дополнительная мотивация для Диминого доморощенного расследования...

* * *

В тамбуре, в одиночестве, за сигареткой, журналист постарался выкинуть из головы и грусть по поводу Прокопенко, и дешевый прикол Марьяны, и ментовские разводки. Сосредоточился на убийстве.

«Перед тем как мент в купе вперся, была у меня какая-то светлая мысль... Кажется, по поводу того, почему убийство произошло именно в поезде... Я решил, что преступник вчера что-то такое увидел – услышал – узнал... Нечто, что заставило его срочно, почти спонтанно покончить с Прокопенко. Хорошая идея, правильная! Итак, вспомним: что же с нами было вчера?»

Коротким флешбэком (поистине, с киношниками пообщаешься – поневоле начинаешь думать и говорить, как они) перед мысленным взором журналиста пронеслись картинки...

Вот они входят в вагон – солнце недавно село, но светло, как днем, и не скажешь, что половина двенадцатого ночи... Проводница пассажирам элитного вагона улыбается, как родным. И Волочковскую, и Кряжина, и Цареву явно узнает в лицо. Примечает и привечает. Остальные попутчики ей, похоже, не ведомы. Однако она на всякий случай посылает кокетливые улыбки и режиссеру, и линейному продюсеру, и журналисту... Проводнице под пятьдесят – а может, даже за пятьдесят. Елисей и Дима здороваются с железнодорожницей в ладной форме, подтянутой, как старый боевой конь, совершенно индифферентно, а вот Прокопенко – тот не упускает возможности распушить перед ней перья. «Мы – съемочная группа... Я известный режиссер... Вы наверняка смотрели...» – доносится до Димы.

А потом? Практически сразу, едва поезд тронулся, все купе обошел Елисей. С одной и той же информацией:

– Билеты, для бухгалтерии, попрошу сдать мне сейчас же, чтоб завтра утром не забыли... А в двенадцать я вас всех жду в своем купе на небольшой летучий банкет по случаю успешного окончания экспедиции...

Держался Ковтун, как обычно – в меру развязно, в меру угодливо. Ничем особо озабочен, казалось, не был...

Сошлись к столу вовремя: Прокопенко (несмотря на то, что приглашения передавал Ковтун, конечно, именно он был инициатором сабантуйчика) терпеть не мог, когда опаздывают. Девушки – и Марьяна, и Волочковская – успели даже переодеться. На Диму нацеливаясь, или на кого бог пошлет, старлетка щеголяла глубоким декольте. А любовница режиссера была в одеянии, открывающем длинные, стройные ноги. Лишь Царева (как и мужчины, впрочем) не сменила облачение. Мужики, разумеется, из лени. Пожилая актриса, вероятно, просто устала.

Восемь человек набились в купе. А столик уж был накрыт, и когда только Елисей все успевает... Сам линейный продюсер Ковтун притулился на стульчике, на полку-диван усадили старика-оператора Старообрядцева, Диму и трех разновозрастных дамочек. Актер Кряжин, склонный к экстравагантности, залез на верхнюю полку (юмор такой) и там принимал передаваемые ему обществом стаканы и пищу. Подвижный, живой, быстрый, как ртуть, режиссер Прокопенко садиться куда-либо категорически отказался, хоть ему любой готов был место уступить. Ну, тому если что в голову втемяшится (в группе уже знали), на своем настоит, хоть кол на голове теши. Профессиональная деформация режиссеров: каждый – маленький диктатор. И на съемках, и вообще.

Коньяк «Хеннесси», всегда появлявшийся стараниями Ковтуна, когда затевался междусобойчик с участием режиссера, разлили по железнодорожным стаканам. Вадим Дмитриевич принялся говорить тост – никто и не подумал бы начать есть и пить без его команды, вот ведь вышколил народ!

Что он там, бишь, вчера сказал? Полуянов не сомневался, что если надо будет, он воспроизведет спич режиссера с точностью до слова. Но в том-то и дело, что ничего, могущего пролить свет на вскоре последовавшее убийство, будущая жертва не изрекла. Или – почти не изрекла. Обычное вроде бы начальственное «бла-бла-бла» – благодарность с легким оттенком угрозы: «Спасибо, почти все поработали неплохо... Но это только начало... Снята от силы четверть картины... Надо не щадить живота своего, бросить на алтарь наших муз – кино и телевидения – все силы... И никому не будет позволено проехаться на былых заслугах, отсидеться в кустах, прячась за свои регалии». Вот тут внимание, Дима! В тот момент режиссер бросил выразительный взгляд в сторону старика-оператора, а Старообрядцев (Полуянов специально поглядел и заметил) сидел у своего окошка, насупив брови, в закрытой позе – со скрещенными на груди руками, и губы его искривила саркастичная полуулыбка. Прокопенко же продолжил речь, превратившуюся уже в род наезда, хотя и не всем понятного: «И мы никому не позволим обделывать, прикрываясь высоким авторитетом нашей киногруппы, свои темные делишки...»

Ковтун плотно сжал тогда губы, и даже желваки заиграли на его щеках. Он ни на кого не глядел, вроде уставился в окно, за которым северный длинный день начинал помаленьку превращаться в ночь. И режиссер на него никакого внимания будто не обращал, но многие подумали: камешек полетел в огород линейного продюсера. А кто еще мог тут обделывать темные делишки?

Линейные продюсеры (как пояснили Полуянову досужие кинематографисты еще в Питере) подворовывали всегда – профессия такая. Только раньше, при советской власти, линейный продюсер звался «директором картины» и в карман свой греб обычно с гораздо большей осторожностью, чем нынче. И над ним висело значительно более крутое наказание, если поймают. И проверяльщиков имелось больше. Как следствие: в социалистические времена трудилась целая плеяда довольно честных директоров, если и химичивших, то лишь на пользу родной студии, режиссеру и картине, на которой они работали.

А нынче (как рассказали журналисту – может, и с преувеличением) воровали все линейные продюсеры без исключения. Разница между ними существовала лишь в масштабах хапка и в определенных нюансах. К примеру, кое-кто мог зарваться и списать как исходящий реквизит «Мерседес», якобы взорванный на съемках (на деле лимузин оказывался цел, продюсер перепродавал его и ни с кем барышом не делился). Можно было поступить аналогично, но со старой «копейкой», к тому же поделиться доходом с режиссером, либо пустить его на киносъемочные нужды (ящик того же «Хеннесси» закупить, к примеру).

На взгляд Полуянова (да и киношников), Ковтун не борзел. Однако ночной тост Прокопенко совершенно недвусмысленно намекал: Елисей зарвался. А финальная кода режиссера вообще прозвучала в духе Иосифа Виссарионовича, ее Полуянов запомнил дословно:

– И с теми людьми, что не отдают работе все, что могут, экономят, непонятно зачем, свои силы, мы будем беспощадно расставаться. Столь же решительно или даже суровее мы разберемся с теми, кто творит противозаконные гешефты за нашей спиной. Мы подобных выходок не потерпим!

На сих словах режиссер опрокинул в себя стакан коньяку. В купе повисло гробовое молчание, а Прокопенко, ничуть, казалось, не заботясь о впечатлении, которое произвел его тост, проговорил, адресуясь к любовнице (он всех окружающих, в особенности актеров, независимо от возраста и титулов, прилюдно называл только по имени-отчеству):

– Ольга Васильевна, минут через двадцать зайдите, попрошу вас, в мое купе.

А затем удалился.

Слегка ошеломленное молчание по-прежнему длилось. И тут гранд-дама Царева своим звучным, хорошо поставленным, «мхатовским» голосом разрядила обстановку:

– Вот, называется, спокойной ночи пожелал.

Собравшиеся, не исключая униженных Старообрядцева и Ковтуна, рассмеялись...

Итак, думал Дима теперь, стоя в тамбуре вагона люкс (а за запыленным стеклом уже краснел, готовясь к очередному восходу, горизонт), насколько серьезными были угрозы Прокопенко в адрес главного оператора и линейного продюсера? Насколько сильно испугались тот и другой? Мог ли кто-то из них (или, в экзотическом варианте, они вместе) убить режиссера?

Обе эти версии – убийца либо Ковтун, либо Старообрядцев – для Полуянова казались первоочередными. Теперь требовалось поговорить с кем-то, кто поможет ему, человеку в кино постороннему, прояснить ситуацию. И подобная кандидатура у Димы была: народная артистка России Царева. Она всегда, все и про всех знала. К тому же любила своим знанием поделиться. Плюс – как часто бывает со стареющими дамами, прожившими бурную жизнь, благоволила к молодым и пригожим мужчинам. К счастью, репортер как раз к таковым и относился.

* * *

Несмотря на каждодневную борьбу, которую Эльмира Мироновна вела с собственным возрастом, в такие моменты, как сейчас, становилось особенно заметно, что она уже ох как не молода. Без косметики, да после бессонной ночи, да вся в переживаниях – нет, сейчас она выглядела не на сорок девять, на которые претендовала, а на все свои законные шестьдесят три. И хоть шторы в купе народной артистки оказались наглухо задернуты и горел один лишь ночник, а уселась Эльмира так, чтобы контровой свет бил в глаза журналисту и высвечивал только ее силуэт, – годы спрятать все-таки не удалось. Они выдавали себя то вдруг попадающей на свет кистью руки – с тонкой пергаментной кожей, уже чуть тронутой старческой «гречкой»... Они просвечивали в веночке хоть и ухоженных, но безжизненных и ломких волос...

Полуянов знал Эльмиру с детства, после культовой экранизации «Учителя танцев» был даже слегка влюблен в нее. Но сейчас вид женщины, безнадежно постаревшей и уже не способной вызвать в тебе более пылкого чувства, кроме восхищения талантом, вызывал горечь.

– Я вам не говорил, Эльмира Мироновна, – начал Полуянов во здравие, – потому что просто постеснялся к вам подойти и потревожить, но вы на съемках были великолепны.

Журналист не кривил душой. Эпизоды, в которых снималась Царева, и впрямь впечатлили журналиста. Небольшая роль (у Марьяны и то больше), а какая работа над собой! Вот что значит старая школа! И если многие нынешние артисты, даже звезды, роли свои особо и не учили, полагались на импровизацию на площадке, на суфлера и последующую озвучку, великая Эльмира прибыла на съемочную площадку со своими листочками сценария, которые были все исчерканы: где поднять голос, где понизить, в каком месте с какой интонацией произносить фразы, как отыгрывать реплики партнеров. И еще она попросила для начала порепетировать. А когда Прокопенко страшно вежливо, с шуточками-прибауточками, но все же ей отказал, звезда советского кино скромненько уселась в уголке и взялась снова непрерывно, раз за разом перечитывать свою роль, проговаривая ее про себя и делая на листке сценария все новые пометки.

Зато когда прозвучала команда «Мотор!», Эльмира преобразилась. Без специального грима и костюма она в мгновение ока превратилась из мудрой актрисы из старомосковской аристократической семьи, каковой являлась, в простую продавщицу – растрепанную, неумную, базарную. И отыграла свою сцену с блеском. Да и своих партнеров, Волочковскую с Кряжиным, невольно подтянула: у тех хоть глаза зажглись, они в кои-то веки на площадке заиграли в полную силу. Казалось, даже стали получать от своей игры удовольствие. А когда режиссер бросил: «Стоп! Снято!» – раздались аплодисменты. Хлопали технические работники, осветители, операторы, массовка и даже не занятые в эпизоде коллеги. Дима аплодисменты на площадке слышал впервые. Как впервые не стали даже снимать (хотя бы на всякий случай!) второй дубль. А Прокопенко публично расцеловал пожилую актрису и прилюдно изрек:

– Вот, господа, у кого вы все должны учиться! И мастерству, и отношению к профессии!

...Судя по всему, у Царевой не имелось ни малейших причин убивать режиссера, и потому с ней Полуянов чувствовал себя совершенно свободно. Когда он высказал витиеватый, однако искренний комплимент ее актерскому мастерству, глаза у старушки зажглись и она своим звучным голосом пророкотала:

– Благодарю вас, молодой человек! Однако, – продолжила лукаво, – я никогда не поверю, что вы явились ко мне в четыре часа ночи для того, чтобы выказать восхищение моей игрой. Будь я лет на —дцать моложе, я бы не сомневалась в истинной причине вашего прихода. Но вы вряд ли геронтофил...