Женщина-ветер

Симпатяга-таксист домчал меня до станции, содрал с меня приличную сумму (потом я узнала, что дорога до железной дороги была оплачена волосатым монстром из черного автомобиля) и, насажав новых пассажиров, уехал. Я купила билет на поезд и села ждать на станции, где было прохладнее, хоть и воняло плесенью и уборной.

Глубинка России – вот место, в котором я оказалась по случаю, устроенному мне моей же подружкой с вычурным и очень красивым именем Беатрисс. Я, прижав к груди потрепанный холщовый рюкзачок (еще один подарочек сокамерниц, наверно, до сих пор не пришедших в себя после моего неожиданного, фантастического вызволения), в котором преспокойно лежали теперь уже неполные две тысячи баксов, откинулась на спинку деревянного, страшно неудобного кресла и попыталась представить себе, что же могло произойти пять месяцев тому назад в квартире, где жила Беатрисс. И как могло случиться, что Захара убили. Марк рассказывал, что похороны были пышные, что люди рыдали, провожая его в последний путь… Марк и раньше говорил мне, что гибель Захара – следствие смерти одного из его пациентов, что на операционном столе, случается, умирают, что хирурги – обычные люди, а родственники погибших на столе пациентов иногда мстят врачам. Но Марк говорил это таким неуверенным голосом, что я не поверила. Однако именно по этой причине, другими словами, за недостаточностью улик и наспех состряпанному делу, в котором не было ничего, кроме подложенного в карман моей куртки ножа (в крови Захара, между прочим, это доказано экспертизой), меня и выпустили на свободу.

У меня внутри все зудело от неуемного желания позвонить Марку и поговорить с ним. Но он и так знает, что я сижу сейчас где-то на станции и жду поезда, а то и еду… Почему бы ему самому не позвонить?

И вдруг позвонил. Словно услышав мой внутренний, полный слез и горечи монолог.

– Привет, как ты?

Голос родной до судорог, до горячей волны между лопатками.

– Марк, сижу вот на станции, жду поезда. Буду в Москве завтра утром…

– Я встречу тебя, – он даже не дослушал меня. – Я уже мысленно стою на вокзале и встречаю твой поезд, и вижу тебя… Как же я соскучился, если бы ты только знала…

– Это ты меня вызволил, тебе спасибо, что бы я без тебя делала?

– Это твой закройщик…

Я разрыдалась.

– И думала, что я не знаю… Дурацкая, растянутая на три года игра в замужество. Изабелла, не реви. У тебя есть с собой носовой платок?

– Нет. Только салфетки. Бумажные. У меня вообще ничего нет, кроме… – И я в двух словах рассказала ему о деньгах. В темноватом помещении станции я была единственным пассажиром, а потому могла спокойно говорить, правда, тихо.

– Ну и правильно. Сначала надо выяснить, а уж потом… – поддержал меня Марк.

– Я не смогу ей мстить, больше того, скажешь, что я дура, но я хочу увидеть ее. Я так по ней соскучилась. Я не верю, что это она, не верю…

– Твое дело. Грязное дело. Мерзкое дело. Захара жалко. Он был хорошим другом. Прекрасным врачом. Талантливым хирургом. Думаю, твоя подружка была с ним счастлива. Несмотря ни на что.

– Но она сама сказала мне…

– Она фантазерка, во-первых. Во-вторых, истеричка. Она шизоидальная особь… Открой глаза… Да ладно, с тобой бесполезно говорить. Ты и меня терзала целых три года рассказами о каком-то портном. Ты смешная, Изабелла.

– Хорошо, что хоть ты называешь меня моим полным именем. – По щекам моим текли слезы.

– Ты сама придумала «Белку», вот и грызи свои орехи. Только смотри зубы не сломай… А теперь возьми себя в руки, успокойся, дождись поезда, садись и лети ко мне, прямо в мои объятия… Закройщик погиб, слава тебе господи… Ты теперь дважды свободна. Я целую тебя, моя Белла…

Я поцеловала телефон. Он был теплый – я крепко держала его в своей ладони. Так крепко, что чуть не раздавила. Думала, что чем сильнее я его держу, тем громче станет голос Марка.

Голод. Я почувствовала голод. До поезда было еще целых два часа. Вышла на перрон, увидела старуху с яблоками. Купила. Спросила, чистые ли. У нее же, оказывается, были и пирожки. Теплые. А начинка яблочная, розовая, густая, с корицей. В буфете к пирожкам нашелся и сладкий горячий чай.

– Как в ваш карман попал этот нож?

Следователь, смертельно уставший, прокуренный насквозь, кажется, что вот-вот из его пор повалит горький синий дым, смотрел куда-то мимо меня.

– Да откуда мне знать, как он ко мне попал. Должно быть, кто-то подложил.

Я вела себя еще пока вызывающе, ждала, что вот-вот все прояснится, откуда-то из темного угла квартиры Пожаровых (это была фамилия Захара) выйдет убийца и, ослепленный ярким светом, как застигнутая врасплох крыса, заслонится руками, а на них тут же наденут эти киношные, но такие холодные и унизительные для любого нормального человека браслеты. Наручники. Я сидела в наручниках. Как опасная преступница. Мне было смешно. Это был, понятное дело, истеричный смех. Он дрожал где-то в животе, отчего мне казалось, что и свитер мой тоже подрагивает, посмеивается над следователем и вообще над всем, что сейчас происходит. Куда подевалась Беатрисс?

У меня язык не поворачивался рассказать правду. Настолько она была нелепа. И я ждала, я еще долго буду ждать, когда же все прояснится и моя подружка сама расскажет, кого же она застала в квартире. Кого? Неужели у нее снова, как вши, завелись любовники? А ведь Захар вытравил их из ее жизни, раздавил гнид, вымыл и расчесал ее жизнь… Мне кажется, он знал о прошлом своей жены, но старался об этом не думать. У него было и других проблем много. Пациенты. Операции. Бессонные ночи. Дежурства.

«Знаешь, – говорила мне не раз Беатрисс, – я не выношу уже этого запаха. Я не могу спать с ним в одной постели. Мне кажется, что я в операционной и он сейчас зарежет меня…» Она впечатлительная, эта Беатрисс. Но она терпела и запах, и Захара, ведь теперь он зарабатывал большие деньги. И моя подружка больше не пользовалась своими уже затупившимися щипчиками для маникюра, она сама ездила на машине в салон, где ее приводили в порядок… Теперь она звонила мне не только чтобы пригласить прошвырнуться по магазинам, купить кое-что по мелочи вроде пудры или новой блузки или посидеть в кафе, просьбы ее стали более серьезными и интересными – мы ездили с ней по Москве и выбирали новую мебель, зеркала и сантехнику, ковры и портьеры…

– Изабелла. – Следователь словно выплюнул мое имя. Первый допрос происходил в квартире Пожаровых, в кухне, в нескольких шагах от места преступления: в спальне ковер был еще влажный от крови, тело Захара уже вынесли, его жену разыскали, она собиралась ночевать у своей знакомой. – Вы, надеюсь, понимаете, что я сижу вот здесь перед вами не для того, чтобы рассказывать анекдоты…

Вот осел! Как будто у меня нет более приятного занятия, чем быть объектом пристального внимания полуспившегося следователя прокуратуры, возомнившего себя крупным специалистом по убийствам. Меня, что называется, повязали на месте преступления, скрутили мне руки и надели наручники. В кармане моей куртки обнаружили улику – небольшой кухонный нож, которым Беатрисс обычно резала мясо. Нож немецкий, с отличной сталью, не требующий особой заточки, просто-таки великолепный нож, мечта всякой хозяйки… Мечта всякого умеющего обращаться с ножом невротика-убийцы? Жаль только, что на лезвии этого чудо-ножа нет желобка для стока крови. Для твоей крови, бедный Захар.

Глава 4

Вымыться в туалете даже хорошего купейного вагона практически невозможно. Но другого варианта у меня не было. Мне оставалось одно – все же попытаться вымыться теплой водой из заплеванного туалетного умывальника, прыская себе в ладонь нажимом на тугой кран. Я разделась и повесила одежду на крюк, вспомнив, что не догадалась купить на станции шампунь, намочила свои короткие, торчащие в разные стороны волосы и принялась их намыливать розовым брусочком земляничного мыла. Волосы не намыливались…

Когда я вышла из туалета, в коридоре уже образовалась целая очередь. Почему-то всем приспичило именно в этот туалет, а ведь в другом конце вагона можно было сделать все свои дела в туалете-близнеце. Стараясь не слышать шипение и возмущенные голоса пассажиров, догадавшихся, чем я могла заниматься там в течение целого часа (видимо, проводники куда-то отлучились, иначе туалет бы давно вскрыли, а меня уличили бы в том, что я превратила туалет в помывочную), я вернулась в свое купе и принялась сушить волосы тонким, похожим на марлевую повязку, положенным мне в комплекте с постельным бельем полотенцем. Относительно чистая, я почувствовала огромное облегчение, и даже волосы мои заблестели при электрическом свете. Я ехала в Москву, к Марку, у меня было немного денег… К тому же на Садовнической улице меня ждала моя квартира. Я старалась не загадывать далеко вперед – насчет работы и моего денежного положения, но возвращаться в университетскую библиотеку я не собиралась. И дело было даже не в том, что все стали бы показывать на меня пальцами, вот, мол, ее оправдали, а ведь она сидела в тюрьме по обвинению в убийстве своего любовника… Захар, ты помнишь, как все было?

Беатрисс повадилась ходить к другу Захара, Валентину Рожкову, и его жене Людмиле, у которых росло двое прелестных мальчиков-погодков, похожих на розовых, с полотен Ватто или Буше, ангелочков. Ей нравилось, рассказывала она, сидеть допоздна на просторной кухне этой семьи, помогая Людмиле готовить или что-то чинить, подшивать, нравился запах подгоревшего молока, которым была пропитана кухня. Нравился постоянный беспорядок, который устраивали толстенькие, лобастые, задастые крошки. Она с ума сходила, когда ей позволялось поухаживать за детьми, прикоснуться к ним своими чисто вымытыми руками. Захар, возвращаясь после работы домой, уставший, голодный, находил квартиру пустой, а в холодильнике – холодный ужин. Жену и упрекнуть-то вроде было не в чем – она была известно где: он звонил Рожковым, Беатрисс подходила к телефону, извинялась, что припозднилась и что уже ночь, она останется у них ночевать, потом трубку брали или Людмила, или сам Рожков, просили за Берту, извинялись за нее… Не у любовника же она была. Но дома-то ее не было!

Беатрисс в разговорах о семье Рожковых менялась. Ее невозможно было узнать. Она в таких подробностях рассказывала мне о малышах, о той приятной для нее возне с ними, что меня начинало тошнить от этой розовой сентиментальности, от этих чужих детских слюней и соплей. Беатрисс, ты ли это? И тогда она вздыхала и брала сигарету. Вот такой она нравилась мне больше. Инстинкт материнства бил в ней ключом, не находя выхода. По всем прогнозам врачей, она могла родить, но, давно уже бросив пить свои таблетки, все равно не беременела. Захар, медик, проверился – он был здоров и мог иметь детей…

Захар, как жаль, что ты не слышишь меня и больше никогда не увидишь. И мы не сможем вспомнить с тобой тот синий морозный январский вечерок, когда я заглянула к вам просто так. Марк уехал по делам куда-то в провинцию, а мне так хотелось с кем-нибудь поговорить, выпить немного вина… Конечно, я ехала в первую очередь к Беатрисс, тем более что заранее созвонилась с ней и договорилась о встрече. Разве что она забыла и поехала к своим Рожковым.

– Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы без своего адвоката, – вдруг очнулась я, когда поняла, что Беатрисс и не думает ничего рассказывать, глядя на меня с таким ужасом, словно я действительно убила ее мужа, а она все то время, что мы с ней находились здесь, в ее квартире, была у Рожковых, помогала Людмиле печь печенье.

И все равно. Не искушенная в подобных делах, я до последнего ждала какого-то решительного шага с ее стороны, какой-то подсказки, но она старалась и не смотреть на меня… Тогда я решила, что ее заставили в те несколько минут, когда квартира погрузилась в темноту, исчезнуть, испариться и умчаться к Рожковым… Кому-то нужно было убить Захара, и они убили, потом приказали Берте поехать ко мне (или даже сами привезли ее на Садовническую) и попросить меня помочь ей скрыть следы преступления… «Белка, открой, немедленно открой… Проснись! Открой, я убила мужа, я убила Захара, убила… Белка, помоги мне, не бросай меня, мы должны его спрятать… Он не дышит. Я ударила его в живот и, кажется, в грудь, где сердце… не бросай меня, я не хочу в тюрьму, ведь ты же не бросишь меня?» Только человек с куском льда вместо сердца может забаррикадировать свою дверь и сделать все, чтобы даже не слышать воплей своей лучшей подруги. Но у меня-то с сердцем все в порядке. Оно живое, бьется, разливает по моему телу не только кровь, но и кормит мой мозг любовью, преданностью, жертвенностью… Я не могла не открыть моей Беатрисс. Распахнула дверь, и она, едва стоя на ногах, упала в мои объятия. Она рыдала (благо я успела закрыть дверь, чтобы ее воплей не было слышно за пределами моей квартиры), уткнувшись лицом в мое плечо и вытирая нос и распухшие от слез глаза о мою пижаму (я уже спала – половина четвертого как-никак!), заикаясь, твердила, что зарезала Захара, убила его, что они поссорились, она не знала, что творит, он довел ее, он умеет это делать, ведь он профессионал в своем деле. Знает, как сделать больно… Я не верила ей, мне казалось, что она просто перебрала. Хотя Беатрисс почти не пила, пить не умела, а выпив, хохотала как ненормальная, ее приходилось откачивать… Нервы у нее, чего уж там, были ни к черту.

– Поедем со мной, умоляю тебя, мы затащим его в машину, в подъезде тихо, никто ничего не услышит и не увидит… Завернем в большое шерстяное одеяло…

– Ты уверена, что он мертв? – засомневалась я не столько в том, зарезала ли она его насмерть, а в том, не приснилась ли ей эта дикая сцена с убийством.

– Белка, ты думаешь, что я сошла с ума? Говорю же тебе, – она вцепилась руками в мои плечи и теперь держалась, словно боясь потерять равновесие и упасть, – я убила его…

И тут она заскулила, опустилась на пол и обняла мои колени. Теперь ее слезами стали пропитываться мои пижамные штаны.

– Подожди, дай одеться, поднимись, возьми себя в руки… Пойдем на кухню, сейчас я сварю кофе, мы посидим, поговорим, и ты мне все расскажешь…

И тогда она встала, и так стояла передо мной, покачиваясь, в светлой своей распахнутой шубе (был февраль, на волосах ее уже успели растаять снежинки), и смотрела на меня невидящими глазами, пока до меня наконец не дошло, что она говорит правду.

Через несколько минут я была одета и готова к тому, чтобы сопроводить Беатрисс до дому. Я сама села за руль ее машины, понимая, что она сейчас угробит, убьет и меня, влетит в столб, в другую машину, сорвется с заснеженного моста…

Я почти не спала в ту ночь, в поезде. Мне постоянно казалось, что вот сейчас я проснусь и снова окажусь на своей жесткой и скрипучей койке в камере. Не могла не курить, хотя и понимала, что теперь надо будет отвыкать от этой привычки. У меня были хорошие сигареты. Перед сном я заглянула в вагон-ресторан, чтобы вкусно поужинать и купить сигарет. Сигареты купила, а вот относительно ужина дала маху – с каких это пор в вагонах-ресторанах хорошо кормят? Я побоялась брать бифштекс, заказала селедку с картошкой, сто граммов коньяку и галеты с кофе. Очень боялась, что разболится живот. Но селедка оказалась свежей, хотя и пересоленной. Картошка холодная, ну и бог с ней. Галеты могли бы пролежать в недрах ресторанной кухни (а также на таежной заимке или в деревенском магазине под Ртищевом) еще сто лет – такой вот уникальный рецепт…

Может, от крепкого кофе, может, от крепкой сигареты, не знаю, но я вся извертелась под тонкой простыней, извиваясь всем своим похудевшим телом в поисках удобной позы.

Я снова вспомнила Захара, тот зимний вечерок…

Он открыл мне дверь, и я поняла, что он несказанно рад моему приходу. Он аж засветился весь.

– Белла, привет, ужасно рад, а Берты нет, снова у этих… Надоело, честное слово… Давай-ка твою шубу… Как дела? Поужинаешь со мной?