Опыт нелюбви

– Не так, что ли? – пожал плечами он.

– Так, – кивнула она. – Сама бы я ни за что до этого не додумалась. Мне весело стало, что ты додумался, и я засмеялась.

Он окинул ее таким внимательным взглядом, как будто что-то оценивал в ней, и, ничего больше не сказав, пошел по дорожке в противоположную от ее дома сторону. Кира вздохнула. Ей было жаль, что он ушел. Она с удовольствием поговорила бы с ним еще о чем-нибудь – о медведях, о сковородках или о чем-то совсем новом, другом.

Но время, отведенное им на разговор с нею, было окончено. Что ж, с ней все и всегда так обходились, ничего особенного.

Кира посмотрела ему вслед, но он уже скрылся за углом соседнего дома, и даже тени его она не увидела.

Глава 8

– Кому суеверия, а кому народная мудрость. Во всяком случае, всё сбывается. Я однажды на охоту шел – сова так ухала, даже не по себе стало. Я тогда и понятия не имел, что это значит.

– А что это значит?

– Удачи не будет, вот что. Если по дороге на охоту сова ухает или филин, можно домой возвращаться, все равно никого не подстрелишь. Мудрость, я ж говорю, народная. А если охотничью собаку сглазили, то надо самому выкупаться и собаку выкупать.

– В чем?

– Что – в чем?

– Выкупаться в чем?

– В речке. Или в озере. Что найдешь. Это вообще сто процентов помогает.

Кира слушала все эти разговоры вполуха. Во-первых, она не интересовалась сглазом охотничьих собак, а во-вторых, считала, что пьяные разговоры интересными быть не могут.

В любом разговоре она больше всего любила тот момент, всегда неожиданный, когда появляется у говорящих совершенно новый взгляд и на предмет разговора, и на мир в целом. Но она давно уже заметила, что такой момент может наступить только во время совершенно трезвого разговора. Если же люди беседовали, выпив даже совсем немного, то иногда они становились человечнее, всегда раскованнее, но вот эта искра Божья – искра нового взгляда, открытия, даже откровения, – проскочить между ними не могла. Почему так, Кира не знала, но наблюдение это было ею проверено не раз и всегда подтверждалось.

И этот разговор на берегу бухты Тихой не был исключением. Батарея опустошенных бутылок свидетельствовала о том, что он пьяный, а темы – блуждающие, довольно бестолковые – о его необязательности, случайности для всех, кто в нем участвовал. Вдобавок и наелись все так, что сколько-нибудь серьезная работа мысли исключалась напрочь. После трех огромных крабов и полсковородки морских гребешков, которых Кира поглотила лично, думать она и сама была не в состоянии, и от других этого не ожидала.

Поэтому она сидела на бревне у костра, смотрела то на морскую рябь, то на песок, усыпанный неровными клочьями морской капусты, то на берег, поросший шиповником, и если приходили ей в голову какие-то мысли, то не свои, а чеховские. Что сахалинский этот берег прекрасно обходится без человека, и есть в этом что-то зловещее, хотя в самом пейзаже ничего зловещего нет, и выглядит он буднично, совсем обыкновенно с этими вот зелеными обрывками капустных листьев и всяким бестолковым морским сором на плотном песке у воды.

В Тихую бухту журналистов вывезли на прощальный пикник. Кира уже не чувствовала себя сомнамбулой: привыкла к сахалинскому времени. Потому и насладилась дарами дальневосточного моря до икоты и до склонности к элегическим несамостоятельным мыслям.

Впрочем, одна мысль была самостоятельна, отчетлива и очень ей неприятна.

Кира думала о Викторе Длугаче.

А неприятно ей это было потому, что после того случайного ночного разговора в голове у нее сложилась картинка, ничего общего не имеющая с действительностью.

На этой картинке Виктор Длугач выглядел если не принцем на белом коне – до такой беспросветной дурости Кира не доходила, – то все-таки весьма загадочной, а значит, романтической личностью. Ее будоражила его сдержанность, которая казалась ей там, внутри придуманной картинки, верным признаком значительности. Она пыталась себе говорить, что немногословие может являться лишь признаком отсутствия мыслей, но сразу же вспоминалось, какими парадоксальными и живыми были те мысли, которые он высказывал вслух, и убеждать себя в его заурядности становилось после этого бессмысленно.

На придуманной картинке придуманный Виктор Длугач относился к ней, Кире, с каким-то особенным вниманием и даже старался разглядеть в ней некие особо выразительные внутренние качества, которые вследствие ее маловыразительной внешности никакой другой мужчина разглядеть не мог.

В общем, с жизнью эта прелестная картинка не имела ничего общего, и сознавать, что она так глупо засела у нее в голове, было Кире крайне неприятно.

Ум у нее был здравый, способность к анализу фактов – повышенная, и благодаря этим своим качествам она сознавала, что нагромоздила турусы на колесах вокруг совершенно постороннего мужчины, который всего-навсего поговорил с ней бессонницы ради. Она не чувствовала себя похожей на романтическую девушку Татьяну Ларину, и влюбляться в первого же Онегина, который посетил ее в глуши забытого селенья, не было у Киры никаких причин.

Поэтому она сердилась и на дурацкую картинку, которая никак не хотела удаляться от ее мысленного взора, и еще больше – на то, что ей хочется снова увидеть Виктора Длугача.

«Ну на что он мне сдался? – с досадой думала Кира, стараясь не доводить свою мысль до логического завершения: что скорее это она ни на что не сдалась Длугачу. – При луне под ручку гулять, вдохновенные разговоры вести? Или на бревнышке целоваться?»

Представить его ведущим вдохновенные разговоры было так же трудно, как целующимся с Кирой. Да, собственно, она с трудом могла себе представить за этим занятием не только Виктора Длугача, но кого бы то ни было вообще.

Мужчины были безнадежной частью Кириной жизни. Ее отношение к себе не стоило считать комплексом неполноценности, она всего лишь правильно оценивала свою внешность и свой характер. Причем все ей стало на этот счет понятно так давно, что теперь уже не вызывало даже легкой печали.

Уродиной себя Кира не считала, но отдавала себе ясный отчет в том, что ее внешность не может вызывать интереса у мужчин.

И могла ли она не понять этого еще в детстве? Достаточно было даже самого краткого сравнения с подругами. Никогда в ней не было ни бесспорной красоты, как у Саши Иваровской, ни резкой, интригующей оригинальности, как у Любы Маланиной. А то, что Кира поучает всех и вся по любому поводу и ничего не может с собой в этом смысле поделать, из всех мужчин не вызывало раздражения, кажется, только у Федора Ильича, да и то потому, что он с детства к этому привык.

Но к ее поученьям-то еще прислушаться надо, а для этого необходимо хотя бы беглый взгляд на нее бросить. Беглый же взгляд сразу показывал, что внешностью Кира напоминает взъерошенную курицу: волосы какие-то пестрые и торчат, будто перья, а фигура вследствие глубокого отвращения к физкультуре и спорту весьма далека от совершенства – попросту говоря, напоминает колобок.

Когда девушка с такой внешностью еще и высказывает об окружающих какие-то жесткие мнения, к тому же им в лицо, то она не должна ожидать, что кто-нибудь из этих окружающих проявит к ней мужской интерес.

Кира и не ожидала. То есть ожидала, конечно, но лет до четырнадцати; тогда у нее еще имелись если не иллюзии, то что-то вроде надежд. Во всяком случае, тогда Кира полагала, что, попади она в новую, не из одноклассников состоящую компанию, и какой-нибудь мальчишка обязательно обратит на нее внимание. Но первой же поездки в летний лагерь – папа не одобрял для дочки коллективного отдыха, поэтому такая поездка только в четырнадцать лет и случилась по Кириному личному настоянию, – оказалось достаточно, чтобы развеять эти надежды. Кажется, даже начальница лагеря имела больше шансов на мальчишечий интерес, потому что она была пикантной толстушкой, а Кира – просто толстушкой.

Конечно, она переживала по этому поводу, пока бабушка не объяснила ей, почему переживать не стоит. Это объяснение показалось Кире убедительным.

– Твоя внешность – надежная страховка от глупой девичьей спешки, – заявила бабушка. – У хорошеньких девушек первые ухажеры появляются в том возрасте, когда ничего еще не ясно ни в себе, ни в жизни, ни в будущем. И неопытное сомнение девицу гложет: а вдруг именно этот и есть самый-самый, вдруг никто получше не обратит потом внимания, вдруг этот вообще окажется первым и последним, кто внимание обратил? И скорее к нему – и скорое разочарование. А у тебя такой поспешности не случится, потому что на тебя в глупом юном возрасте никто и не взглянет. А к тому времени, когда взглянет, ты уже и ума набраться успеешь.

Что ж, бабушка была в своем прямолинейном репертуаре. И насчет внучкиной юности не ошиблась: тогда на нее действительно никто из мальчишек не обращал внимания. А вот в дальнейшем… Вроде Кира к тридцати годам уже и ума набралась достаточно, а внимания ей мужчины уделяли столько же, сколько и раньше, то есть нисколько.

И вполне ведь она к этому привыкла. Так что же вдруг погрузилась в пустые мечтания о человеке, который для внимания к ней уж точно менее всего приспособлен?

Он вообще ни в чем не был для нее приспособлен. Кира была неопытна, но проницательна, а потому одного взгляда на Длугача, даже в полутьме, было ей достаточно, чтобы это понять.

Он отличался от нее коренным образом.

Она очень хорошо помнила, когда впервые заметила, что между людьми есть вот именно это, коренное различие, о котором не принято говорить, но которое между тем осознается всеми, кто наделен способностью что-либо осознавать.

В тот год Кира проводила лето на даче с бабушкой, а мама и папа приезжали на выходные, но не каждую неделю, а только если у папы было для этого настроение.

Взять с собой в Кофельцы внучку бабушка согласилась в этом году впервые, потому что Кире исполнилось пять лет, она научилась бегло читать, и это стало для нее главным делом, не оставляющим места для шалостей. Впрочем, она и раньше не была шаловлива, но раньше, до чтения, ей требовалось уделять, по бабушкиному мнению, слишком много внимания.

– У вас с Леней все равно нет ни одного осмысленного занятия, – спокойно заявляла она все прошлые годы Кириной маме. – Вот и выращивайте по крайней мере младенца, все-таки хоть что-то полезное. А я не вижу ни одной причины, по которой вам было бы необходимо спихнуть ребенка на меня.

В своих решениях бабушка была тверда, и сколько мама ни сетовала на ее невыносимый эгоизм, – Кира проводила лето за летом в городе, а если приезжала с родителями на дачу, то ненадолго, потому что папа согласен был терпеть природу не дольше недели кряду, после чего сбегал обратно в Москву, а мама не хотела оставлять его одного, поэтому сразу же отправлялась вслед за ним, и Кире приходилось отправляться тоже.

Но к пяти ее годам это казавшееся незыблемым положение переменилось. Едва ли потому, что бабушка дала слабину – скорее потому, что сочла Киру достаточно взрослой для самостоятельной жизни.

В первую неделю бабушка к внучке только приглядывалась: ест ли все, что дают, моет ли ноги перед сном, не убегает ли неизвестно куда, не галдит ли целый день?

Наверное, Кира оправдала ее ожидания – знаком этого стало поручение ходить по утрам в деревню за молоком. Раньше за ним ходила тетя Нора Маланина, Любина мама, она же и убиралась в доме у Тенета – зимой в Москве, а летом на даче. Но с водворением в Кофельцах Киры бабушка заявила, что за молоком девочка в состоянии ходить сама, и взрослых этим нагружать больше не требуется. Кира с детства была спор-щица, но с детства же привыкла не спорить по пустякам – и отправилась в деревню к утренней дойке.

Молоко брали у тети Вали Ветчинкиной; она жила в крайнем доме на деревенской улице, ближе всех к дачному поселку. Подойдя к покосившемуся забору, Кира остановилась в нерешительности: с заднего двора доносились такие пронзительные крики, словно там кого-то убивали.

«Может, не ходить?» – опасливо подумала она.