Ямбы и блямбы

Они стояли вертикально,
чтобы слеза не сорвалась!

Зарыли всё, что было сполох,
у пастернаковских пенат.
Расспрашивал какой-то олух:
«Кто виноват?» – Бог виноват!

А завтра поутру, бледнея,
вдруг в зеркале увидишь ты –
лик неспасённого шарпея
проступит сквозь твои черты.

И на заборе, не базаря
ещё о внешности своей,
роскошно вывел: «Я – борзая»,
а надо было: «Я – шарпей».

Герой моих поэм крамольных
оставил пепел на меже –
между пенатами и полем,
полузастроенным уже.

Между инстинктом и сознаньем,
как на чудовищных весах,
меж созданным и мирозданьем,
стоит собака на часах.

Стоит в клещах и грязных спорах,
и, уменьшаясь, как петит,
самозабвенный чёрный сполох,
всё помня, по небу летит.

Как сковородка, эпилепсия
сжигала твой недетский ум.
Мы сами были как под следствием:
шёл Кризис. И сгорал «Триумф».

Меж вечностью, куда всем хочется,
и почвой, где помёт крысиный,
меж полной волей одиночества
и болью непереносимой.

Вот так-то, мой лохматый сполох.
Перетираются весы,
как будто инфернальный Поллок
измазал кровью небеси.

Не понимаю по-собачьи,
на русский не перевожу,
за пастернаковскою дачей
я ежедневно прохожу.

Пусть будь что будет. Се ля ви.
Похороните, как собаку,
меня, виновного в любви
к Тебе одной. Как к Пастернаку.

2

Притащу, как божия козявка,
тяжкий камень, тяжелей кремня.
Слышу голос: «Я – твоя хозяйка.
Как ты там сегодня без меня?»

Крайний может оказаться первым.
Убери морщиночку на лбу.
Нет шарпея. Надо быть шарпеем,
чтоб любить, как я тебя люблю.

Шёл снег, как тексты из учебников.
Проехали. Салам алейкум.
Прошёл поэт. Назвался Хлебников.
Мы поздоровались с Олегом.

    2009

Одной

Бежишь не от меня –
от себя Ты бежишь.
Рандеву отменя,
убегаешь в Париж.

На мобильный Сезам
объяснишь: «Например,
я внимала слезам
нотр-дамских химер».

Для того ль Тебя Бог
оделил красотой,
чтоб усталый плейбой
рифмовался с тобой?

Именины Твои
справишь, прячась в Твери.
Для чего выходной?
Чтоб остаться одной?

Ты опять у окна,