Слепой. Ловушка для слепого

– Послушай, – вполголоса сказал он, – зачем тебе головная боль? Давай его просто пришьем.

Активист двинул плечом, высвобождая рукав, и посмотрел на Тыкву почти с жалостью.

– Пришьем? – переспросил он. – Это свежая идея. А кто пришьет – ты? У меня лично рука не поднимется убить человека из-за вонючих трех тысяч… да хотя бы и из-за трех миллионов. Бумажки не стоят жизни.

– Как знаешь, – проворчал Тыква. – Только не нравится мне это.

– Мне тоже, – коротко отрезал Активист и пошел к машине.

Вдвоем они вывалили избитого Телескопа на мостовую, и Тыква, не удержавшись, еще раз пнул его под ребра.

– Ну все, все, – невнятно пробормотал Телескоп, с трудом шевеля разбитыми губами. – Хватит, я уже все понял.

Он завозился, пытаясь подняться на ноги, и тогда Активист шагнул к нему и небрежно бросил на асфальт разлетевшуюся веером пачку банкнот.

– Твоя доля, – сказал он, глядя на Телескопа сверху вниз. – Забирай и уходи. И чтобы я тебя больше не видел, недоумок.

– Хорошо, – забормотал Телескоп, снова опускаясь на колени и торопливо шаря окровавленными руками по асфальту в поисках разлетевшихся мокрых купюр, – хорошо, хорошо…

Когда он, прихрамывая и странно перекосившись на левый бок, исчез за углом, Тыква повернул к Активисту удивленное лицо.

– Зачем ты отдал ему деньги? – спросил он. – Этому козлу?

– Это была его доля, – твердо ответил Активист, глядя вслед скрывшемуся жлобу. – Доля, понял? И давай не будем начинать все сначала, ладно?

Тыква пожал плечами, всем своим видом демонстрируя неодобрение. Ему не нравилось то, что делал Активист. В свои неполные тридцать лет Тыква хорошо усвоил простую истину: в бизнесе друзей не бывает. Это была аксиома, а Активист пытался играть по каким-то другим, своим собственным, правилам. Такие вещи обычно кончаются плохо, но Тыква не стал развивать свои мысли вслух: до сих пор он жил за Активистом как за каменной стеной и надеялся, что ошибается все-таки он сам, а не его кумир и товарищ.

От переулка, где они выгрузили Телескопа, было рукой подать до центра, и вскоре «шевроле» уже мчался по широкой, ярко освещенной улице в плотном потоке транспорта, озаренном мерцающими вспышками рекламных щитов. Активист курил, низко съехав на сиденье и полузакрыв глаза. Видно было, что он безумно устал, но державшая сигарету рука в тонкой кожаной перчатке не дрожала. Мимо них, нарушая все правила движения и истошно завывая включенной сиреной, в вихре красных и синих вспышек пронесся милицейский «форд», а следом за ним пулей проскочил «лендровер» спасательной службы.

– Опять где-то шарахнуло, – полувопросительно сказал Тыква, глядя вслед служебным машинам.

– Может быть, – не открывая глаз, откликнулся Активист. – Сучий город. Если бы ты знал, Мишель, как я его ненавижу.

– Город как город, – Тыква пожал покатыми плечами штангиста-тяжеловеса. – Дерьмо, конечно, зато какие бабки тут крутятся!

– Вот за это я его и не люблю, – со вздохом ответил Активист.

– Смотри, – резко меняя тему, сказал Дынников, – бар. Приземлимся?

Активист открыл глаза и провел ладонью в перчатке сверху вниз от лба к подбородку.

– На полчасика, – сказал он. – Что-то нет у меня сегодня настроения гулять.

Тыква включил указатель поворота и припарковал «шевроле» у ярко освещенных стеклянных дверей бара.

Глава 2

Виктор Шараев отпер дверь и шагнул в неосвещенную прихожую. Пробивавшийся откуда-то из кухни голубоватый лучик света от горевшего за окном фонаря тускло поблескивал на гладких вертикальных гранях и легко скользил по льдистой поверхности огромных, во весь рост, зеркал, таинственно поблескивая на отполированной латуни дверных ручек. Здесь пахло совсем не так, как в подъезде. Подъездная вонь, в которой легко угадывались кошачий запашок и годами оседавшие по углам ароматы кислых щей и жареной на подсолнечном масле картошки, уступала здесь место куда более сложной и изысканной смеси ароматов: превосходный кофе, дорогой табак, индийский чай, тонкая кожа… Виктор протянул руку, безошибочно нащупал выключатель, и прихожая осветилась мягким сиянием скрытых ламп.

Шараев рывками стащил с рук черные перчатки из мягкой кожи и затолкал их в карманы куртки, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть своего отражения в вертикальных полосах зеркального стекла, которые были понатыканы на каждом шагу. Это была его собственная идея – сделать прихожую почти сплошь зеркальной, но теперь она уже не казалась ему такой удачной, как полгода назад.

Раздевшись, он прошел в ванную и долго мыл руки с мылом – гораздо дольше, чем это делает хирург, готовясь к серьезной операции. Вытирая ладони полотенцем, он заметил на левой штанине бурое пятно засохшей крови, гадливо поморщился и принялся стаскивать с себя брюки. Затолкав их в круглую пасть стиральной машины, он подверг тщательному осмотру всю остальную одежду, но больше ничего не нашел. Он набрал на пульте управления программу, запустил машину, еще раз тщательно вымыл руки и покинул ванную, бесшумно ступая ногами в носках сначала по керамической плитке, а потом по гладкому паркету прихожей.

Ватная тишина пустой, отлично обставленной и идеально приспособленной для жилья и отдыха квартиры навалилась на него, приглашая лечь и расслабиться, бездумно глядя в мерцающий цветными пятнами экран телевизора. Он прошел по квартире, по дороге включая все, что можно было включить: свет, телевизор, радио, музыкальный центр, кофеварку, микроволновку, электроплиту, – и закончил свой маршрут перед платяным шкафом в спальне.

Теперь квартира наполнилась разнообразными звуками, и он с удовольствием слушал их, натягивая чистые брюки. Телевизор бормотал на разные голоса, перекликаясь с радиоточкой, музыкальный центр приглушенно лязгал древним, начала восьмидесятых, металлом, кофеварка интимно булькала и курлыкала, на плите шипела и потрескивала яичница, распространяя по квартире аппетитный дух, соперничавший со сногсшибательным ароматом кофе, в микроволновке постреливали, набухая и лопаясь, сосиски – целых три, поскольку день выдался хлопотным и он не успел даже перекусить.

Затянув поясной ремень, он несколько секунд постоял, закрыв глаза и прислушиваясь к какофонии звуков и запахов, наполнявших квартиру.

– Дерьмо чертово, – сказал он наконец, протянул руку и взял с верхней полки шкафа плоскую бутылочку с коричневой жидкостью.

Коньяк разлился по телу живительным теплом. Шараев завинтил алюминиевый колпачок и поставил бутылку на место. Она стояла на верхней полке шкафа с тех самых пор, как этот шкаф собрали и установили в углу спальни. Еще одна бутылка – побольше – стояла на полочке в ванной, не говоря уже о баре в гостиной и шкафчике над мойкой в кухне. Виктор Шараев не был алкоголиком – он просто ленился бегать из конца в конец квартиры всякий раз, когда ему хотелось смочить губы.

Теперь можно было жить дальше. Виктор вернулся на кухню, по дороге выключая все лишнее: музыкальный центр, радиоточку, уже начавшую астматически хрипеть кофеварку и, наконец, плиту. Микроволновка выключилась сама, мелодично звякнув и потушив внутри себя свет. Он выложил яичницу и сосиски на тарелку, залез в холодильник и наполнил ледяным томатным соком высокий прозрачный стакан. Стакан мгновенно запотел, и Виктор вдруг понял, что приготовил слишком скромный ужин – сейчас он готов был съесть быка.

Сгрузив провизию на поднос, он отнес все в гостиную и упал в кресло перед телевизором. На экране бестолково бегали люди в камуфляже, и, взглянув на часы, он обнаружил, что идет, оказывается, программа «Время». Он выключил телевизор, чтобы не портить себе аппетит, и поужинал в тишине.

Допив сок, Шараев почувствовал, что соловеет, и поспешно отправился на кухню за кофе. Кофе был черным, как торфяная жижа, и горьким, как яд гремучей змеи. Он мгновенно привел Виктора в порядок, и тот, снова взглянув на часы, решил, что еще не очень поздно. Проверив на всякий случай автоответчик и не обнаружив на нем ничего интересного, он снова затянул галстук, надел туфли и набросил на плечи куртку. Куртка показалась ненормально тяжелой. Виктор хлопнул себя по лбу, вынул из внутреннего кармана «вальтер» и убрал в шкаф, прикрыв сверху стопкой полотенец. Теперь можно было ехать.

Он выключил свет, запер квартиру и, не дожидаясь лифта, легко сбежал вниз по лестнице. Его серебристая «Лада» девяносто девятой модели, неизменно вызывавшая у помешанного на автомобилях Тыквы пренебрежительную улыбку, стояла у подъезда. Шараев бросил в угол рта сигарету, мимоходом отметив, что в пачке осталось всего пара штук, чиркнул зажигалкой и сел за руль. Двигатель новенькой «Лады» завелся с пол-оборота, и похожая на выкрашенное алюминиевой краской зубило машина выкатилась из двора, сразу же окунувшись в безумное кипение вечернего центра. Неторопливо ведя машину по пестрым от огней улицам, Виктор вдруг заметил, что неизвестно когда и как опять ухитрился надеть перчатки. Это вызвало у него тень улыбки: привычка – вторая натура. Он не стал их снимать: они ему не мешали.

По дороге он остановился всего один раз, чтобы купить в коммерческой палатке пачку сигарет, и спустя сорок минут затормозил у углового подъезда безликой шестнадцатиэтажной башни, выделявшейся из длинного ряда точно таких же обшарпанных громадин разве что номером да тремя закопченными оконными проемами на пятом этаже – там, где дотла выгорела квартира какого-то предпринимателя. Исковерканные и выдранные с мясом пожарными оконные решетки все еще ржавели на газоне. То, что осталось от предпринимателя, давно снесли на кладбище, квартира до сих пор стояла опечатанная, а возиться с закопченными железяками никому из жильцов не хотелось.

Виктор подавил желание вынуть из кармана пепельницу и бросил окурок в ближайшую лужу. Здесь ему было нечего бояться.

Из открытой двери подвала тянуло нездоровым влажным теплом – там размещался теплоузел. Это напоминало нечистое дыхание, вырывающееся из великаньего рта, и Шараев поспешно толкнул треснувшую вдоль стеклянную дверь подъезда, ступив на затоптанную керамическую плитку пола. Ожидая лифт, он с легкой грустью отметил, что жильцы давно перестали оставлять в нише под лестницей детские коляски, которые раньше стояли здесь в несколько рядов. Времена менялись на глазах, причем далеко не в лучшую сторону.

Скрипучий и конвульсивно содрогающийся лифт доставил его на одиннадцатый этаж и со вздохом облегчения распахнул заедающие створки. Виктор невольно припомнил рассказ о том, как однажды коварный механизм распахнул по вызову двери шахты, в то время как кабина преспокойно поджидала на первом этаже.

Кнопка звонка вихлялась под пальцем, уворачиваясь, как живая, но в конце концов из недр квартиры донеслось надтреснутое дребезжание, и спустя несколько секунд обшарпанная дверь распахнулась. Шараев вошел в тамбур, с трудом заставив себя не обращать внимания на сырой земляной дух, исходивший из стоявшего по правую руку от него дощатого ларя с картошкой.

– Здравствуй, мама, – сказал он открывшей дверь седой женщине в застиранном темно-синем домашнем платье и мягких шлепанцах с вытертой меховой опушкой.

Он наклонился, чтобы она могла дотронуться до его щеки сухими бескровными губами, привычно глядя в сторону: он не любил выражение вечного укоризненного вопроса, с некоторых пор поселившееся в поблекших материнских глазах.

Мать посторонилась, пропуская его в квартиру, и он шагнул в пахнущее дымом дешевого табака и разогретыми остатками вчерашнего обеда тепло, сразу же зацепившись носком ботинка за отставшую половицу. Привычно сдержав готовое сорваться с губ ругательство, он опустил глаза, чтобы взглянуть, не отлетела ли подметка, и сразу же вспомнил, что здесь принято разуваться при входе. Откровенно говоря, разуться следовало еще в тамбуре, но он, как всегда, забыл об этом, так же как об отстающей половице.

Он поспешно скинул туфли, ощущая себя полным идиотом в носках и утепленной осенней куртке, из-под которой солидно и добропорядочно выглядывал воротничок белой рубашки и тугой узел галстука. Это тоже было привычное ощущение, и он в который уже раз волевым усилием подавил мысль, что все это подстроено специально для того, чтобы лишний раз заставить его испытать неловкость.

Не дожидаясь приглашения – в конце концов, он пришел домой, – Виктор сбросил куртку и кое-как пристроил ее поверх хлама, загромождавшего косо приколоченную слева от двери вешалку. Украдкой пощупав висевшее с краю зимнее пальто с потраченным молью меховым воротником, он припомнил, что оно висит здесь уже лет пять, никак не меньше, – во всяком случае, за такой срок он мог поручиться.

Стоило ему отвернуться, как куртка сорвалась с крючка и упала на пол. Это повторялось каждый раз, как старинная клоунская реприза, в которой чудак с двумя авоськами пытается собрать рассыпающиеся свертки: стоит ему схватиться за что-нибудь одно, как другое немедленно выскальзывает у него из-под мышки и плюхается на землю. Виктор неслышно скрипнул зубами и поднял проклятую куртку, высматривая, куда бы ее пристроить. Мать, как всегда, мягко отобрала у сына куртку и легонько подтолкнула в спину: проходи.

Послушно сунув ноги в засаленные домашние тапочки, выглядевшие так, словно они год провалялись на городской свалке, Виктор прошел в темноватую, загроможденную облупившейся от времени и небрежного обращения полированной мебелью гостиную, перегруженную пыльными безделушками и разрозненными собраниями сочинений. В углу у окна мерцал и бормотал телевизор, а на продавленном диване в небрежной позе сидел патлатый и бородатый субъект двадцати пяти лет от роду, обряженный в линялые, вдоль и поперек залатанные джинсы и грязноватую шерстяную тельняшку.

– О, – сказал субъект таким тоном, словно вовсе не слышал звонка в дверь и появление Виктора оказалось полной для него неожиданностью, – брательничек пожаловал! Здорово, родственник!

Виктор пожал протянутую руку и хлопнул брата по плечу, борясь с привычным желанием схватить его за патлы и натыкать носом и в отстающую половицу у порога, и в колченогое кресло, и во многое другое – в частности, в дверной звонок. Он не стал давать волю раздражению: все это уже бывало, и не раз, а половица отставала по-прежнему, и брат по-прежнему нигде не работал, размахивая низкими личными потребностями, как боевым знаменем.