Сверхдержава

Рихард Шрайнер вспомнил конфликт Сверхдержавы с Бурдистаном – страной, образовавшейся после многократного раздела и слияния южных соседей России. Бурдистан был главным мировым производителем мака и тех наркотических мерзостей, что из него изготавливаются. В один прекрасный день президент Волков выступил на конференции в Нью-Йорке и заявил, что Бурдистан должен полностью уничтожить все маковые плантации в течение трех недель. «Иначе их покарает Бог», – добавил к этому президент Волков. Некоторые политики тогда публично стучали пальцем по лбу, намекая на проблемы психического здоровья Волкова. Отец Нации Бурдистана дал гневную отповедь гегемонистским устремлениям русских и убедительно доказал, что мак выращивается только для производства аппетитных булочек, полезных для здоровья.

Ровно через три недели все маковые плантации Бурдистана погибли в течение одной ночи. Многие местные жители видели, как это происходило. С неба посыпались белые шары, они взрывались в двух метрах над землей и посыпали все порошком. Самолетов-бомбардировщиков не видел никто – ни люди, ни радары. К утру вся растительность на маковых полях превратилась в зеленые слизистые лужицы.

Президент Волков вяло реагировал на обвинения в покушении на территорию соседнего суверенного государства. Просил привести хоть одно доказательство причастности русских. Обиженные бурдистанцы хорохорились и били кулаками себя в грудь. Толпы фанатиков бушевали на улицах, танцевали, сцепившись мизинцами, и пели бесконечные песни, в которых рассказывалось, какие они сильные и могучие.

А потом произошло и вовсе уж неожиданное событие: Бурдистан пальнул по России ядерным оружием. Запустил две ракеты, недавно изобретенные и изготовленные. Вся бурдистанская страна замерла в ожидании того, что последует за гордым самоубийственным вызовом. Люди ждали возможности отдать свои жизни за Бурдистан и лично за Отца Нации. Но ничего не случилось. Неизвестно было даже, куда попали или куда пропали эти ракеты. Бурдистан не успокоился, продолжал запускать свои ракеты с упорством и любопытством мальчишки, бьющего стекла в милицейском участке. Не происходило ничего. Ракеты исчезали с экранов радаров, пролетев по российской территории не больше десятка километров. Запаса ядерных ракет маленькой, но очень гордой страны хватило ровно на неделю.

Ракеты кончились. Ночью, через два часа после того, как был использован последний бурдистанский заряд, все предприятия, имевшие отношение к производству оружия, взлетели на воздух. Больше всего пострадал Дурмурстарский ядерный центр, замаскированный под фабрику по производству ковров с изображением Отца Нации. От него осталась только радиоактивная сажа.

Русские не подводили теоретической базы под свой вызывающий поступок, они вообще ничего не объясняли. Мировое сообщество разразилось обиженными криками. ООН пыталась объявить России гневный протест, но русские дипломаты только удивленно поднимали брови: "Что случилось? Сгорела Дурмурстарская фабрика по производству ковров с изображением Отца Нации? Глубоко сочувствуем! Что вы говорите? И шестьдесят пять заводов по производству часов и чайников с изображением Отца Нации сгорели тоже? Это действительно ужасно! Мы поможем нашему южному соседу – срочно вышлем тридцать три автопоезда с плакатами и открытками, на которых напечатан портрет всеми уважаемого Отца их Нации. Потому что население Бурдистана не должно страдать, оставаясь без лицезрения священного лица. Обязательно поможем! Полиграфическая база России развита хорошо".

В России все было развито хорошо.

Мир испуганно притих. Конфликт с Бурдистаном возвестил начало новой политики, основанной на новой, неизвестной технологии. Можно было утешать себя тем, что технология используется для благого дела – уничтожения наркотиков. Но никто мог предсказать, на что она могла быть направлена в следующий момент.

Шаткое равновесие мирового сообщества сдвинулось.

* * *

Рихард тряхнул головой, возвращаясь к реальности. Он жадно следил за всеми событиями в России с тех пор, как сбежал оттуда. Он собирал все газетные статьи, подклеивал их в альбомы, пытался осмыслить и анализировать. Но это не поддавалось анализу. Это не поддавалось вообще ничему.

– В новом веке нам нужно новое понимание того, как человечество будет жить дальше, – продолжал монотонно бубнить в телевизоре президент Волков. – Хватит уничтожать друг друга, хватит уничтожать природу. В природе человека заложена агрессивность. Нужно справиться с ней, иначе человек уничтожит планету. Человечеству нужно сплотиться в борьбе со самым страшным своим врагом – тяге к самоуничтожению. Люди должны уничтожить агрессивность.

– И как же сделать это? Изолировать людей, склонных к агрессии? Может быть, убивать их?

– Необходима продуманная, всеобъемлющая система воспитания…

– Но это же утопия, господин президент!

– Если хотите – считайте Россию состоявшейся утопией, реализованным обществом счастья.

– Это антиутопия! – к микрофону прорвался экзальтированный человек с длинной бородой интенсивно черного цвета. – Россия – тоталитарное общество, прикрывающееся иллюзией благополучия! Почему с каждым годом падает количество людей, выезжающих из России на отдых? Ваши люди не знают ничего о западных странах! Так было когда-то в пятидесятых-шестидесятых годах прошлого века. Вы изолируетесь от остального мира!

– Не согласен с вами. Зачем русскому человеку ехать на отдых за границу и лишать себя привычного российского комфорта? Напротив – все больше туристов всего мира предпочитает отдыхать в России. Ломается стереотип, что лучший отдых – жариться на вредном южном солнце. Человек, знаете ли, все больше заботится о своем здоровье. Самые престижные мировые курорты двадцать первого века – Уральские горы, Байкал и Камчатка. Тайга, тундра, романтичный русский север…

– Почему вы ограничиваете эмиграцию в Россию? – не унимался бородач. – Очередь людей, желающих получить гражданство России, растянулась уже на десять лет! Человек имеет право жить в той стране, которой хочет! Это завоевание западной демократии!

– Мы не хотим сталкиваться с проблемами, которые Европа не может решить в течение десятков лет. Западной демократии нравятся миллионы агрессивных эмигрантов, тяготеющих к экстремизму? России это не нравится. Мы достаточно разумны, чтобы учиться на чужом опыте. Человек должен жить в своей родной стране – цивилизованно и спокойно. И мы постараемся ему в этом помочь. Мы заинтересованы в мире на планете.

– Почему вы отказываете в гражданстве людям мусульманской веры?

– Вера не имеет для нас значение. Вы знаете: человек, делающий запрос для предоставления гражданства России, заполняет анкету для определения агрессивности. Это научно выверенная форма, составленная нашими лучшими психологами. К сожалению, вынужден заметить, что наличие безудержной, впитанной с детства агрессивности – издержки воспитания некоторых стран э-э… южного региона. Не думаю, что это имеет отношение именно к религии. В конце концов, это не наши проблемы, это проблемы мусульманского социума…

Рихард щелкнул кнопкой. Достаточно. Вполне вероятно, что президент Волков не врал. Нет необходимости врать, если факты, стоящие за твоей спиной, столь неоспоримы.

Только Рихард уже объелся этим сладким тортом. И когда президент снова говорил о неагрессивности, приличному и вежливому Шрайнеру хотелось надраться в баре и засветить кому-нибудь кулаком в глаз.

Рихард отчаянно желал выпить чего-нибудь крепкого – водки, или бренди, или на худой конец шнапса. Но, как выяснилось, гостиница «Ярославская» не входила в «алкогольную зону». Черт возьми!!! Где же находится эта проклятая и желанная алкогольная зона? Можно надеяться, что ближе, чем Уральские горы? Герр Шрайнер имел маленькую личную традицию: напиваться в стельку в первый день приезда в любую командировку. Сейчас он был неприлично трезв, и вся инопланетная роскошь России не могла компенсировать ему этого возмутительного неудобства.

ГЛАВА 4

РОССИЯ. 1999 ГОД. ИЮНЬ

РЕТРОСПЕКТИВА ТЕЛЕВИЗИОННОЙ ЖИЗНИ

Николай Николаевич Краев находился в жутком душевном раздрае. Не лежалось ему на диване, не курилось. Книжки осточертели. И даже любимый «Будвайзер» не лез в глотку, застревал где-то на уровне хрящевого надгортанника.

Однажды, со злостью запулив книгой в стену, в импортные финские обои, Краев кряхтя поднялся и поплелся к телефону. Боли в спине замучили его к этому времени совершенно.

– Давила? – сказал он в трубку. – Слушай, у тебя хороший специалист по спине есть? Невропатолог, или мануальщик, или кто там еще, мать их? Дышать уже больше не могу.

– Самый лучший специалист по твоей спине – это я, – в голосе Жукова не читалось ни малейшего удивления. – Приходи, мой сладкий. Я устою тебе такие тепловые процедуры, что ад покажется ледяной Антарктидой. Ты будешь бегать как владимирский тяжеловоз и тащить на своей якобы больной спине три центнера полезного груза.

– Для кого полезного?

– Для тебя, милый, для тебя. Согласись, тебе нужна хорошая встряска. Рок-н-ролл на всю ночь. Забыл прикол, чувак? Отлежал мозги на диване? Спорю на правое яйцо Ричи Блэкмора…

* * *

Николай не забыл ничего. Хотел бы забыть – да память у него была так устроена, что не хоронила ничего. Тем более не мог забыть он хорошего. А дружба с Илюхой Жуковым – что было в его жизни лучше?

Оба они учились в Верхневолжском Университете, несли тяготы и лишения студенческой жизни на разных факультетах. Коля – на истфиле, Илья – на экономическом. И сами они были разными – молчаливый, худой Николай, упрямый до исступления, и Илюха – тогда еще не такой круглый, но уже начинающий круглеть – живой, подвижный, штопором ввинчивающийся в любую компанию. Жить друг без друга не могли. Ругались, чуть ли не дрались, и клялись, что с этим уродом – больше никогда. И встречались снова – уже на следующий день. «Ты как, чувак?» «А ты как, Давила?» И улыбки – от уха до уха. Продирались вместе из болота обыденности по лестнице в небо. Придумывали себя, лепили совместными усилиями двух человек сразу – из двух кусков глины.

Был у них изъян, общий на двоих. Они совершенно не вписывались в комсомольскую жизнь Университета. До статуса мелких диссидентов не дотягивали, открыто не бузили, потому что плевать им было на всю марксистско-ленинскую трихомудию. Не считали они, что стоит портить нервы из-за аморфных, сто раз переделанных заветов вечно живой мумии, никогда даже не слышавшей блюза. И все равно слыли неблагонадежными.

Николай-то, ладно, еще туда-сюда. Ну, прочитал политинформацию на немецком языке – кто знает, что говорил, может, какую антисоветчину? Ну завалил работу в ДНД, стенгазете, физкультуре, сбору денег в Фонд Мира и всему, что ему только поручали. Неприятно, конечно. Если бы троечник какой-нибудь был – это вполне объяснимо. Но один из лучших на потоке – и такой откровенно аполитичный? Нехорошо, нехорошо.

Но это было просто «нехорошо» – без всяких оргвыводов. В конце концов, парень из простой семьи, тихий и достаточно незаметный. Почудачит и перестанет. Ситуация же с Ильей Жуковым тянула на большее, чем просто «нехорошо». Потому что Илья Жуков, сын крупного партийного работника, так себя вести не должен был. Поначалу на него взвалили недюжинную общественную нагрузку, кою он и влачил полтора курса. А потом, очевидно находясь под губительным влиянием своего приятеля, тихого Коли, вдруг заявил, что с него хватит. Что, если ребяткам из комитета комсомола так нравится, пусть они и выполняют все эти дурацкие поручения.

С Ильей Жуковым решили разобраться потихоньку. Чтобы не портить карьеру будущему хорошему человеку. Вызвали его в этот самый комитет комсомола. Сидело там всего человек пять – наиболее либеральных и продвинутых в демократическом плане. И спросили они мальчиша-плохиша строго, почему не желает он работать на общественное благо?

«А потому что никакое это не общественное благо, – отвечал мальчиш-плохиш. – Это только ваше благо, а я от этого ничего не имею, как и большинство остальных, недостаточно приближенных к вам студентов. Это просто нечестно».

«Ах ты проклятый приспешник буржуинов! – воскликнули комсомольцы. – Как ты смеешь называть нечестным великое социалистическое дело, светлые идеи, проповедниками которых мы являемся?! Да мы тебя в порошок сотрем! Из комсомола выгоним! Из Университета отчислим!»

«Стирайте! Выгоняйте! – гордо ответил плохиш, он же Давила. – Но только сперва разрешите объяснить вам, почему я считаю ваше дело нечестным. И, к сведению вашему, все эти факты при определенных условиях могут стать достоянием широкой комсомольско-молодежной общественности!»

А потом Давила стал загибать пальцы.

«Вы пьете спирт из вон того чайника, – сказал Давила и загнул первый палец. – Так проходит большая часть ваших комсомольских собраний. Позавчера Шурик Данилкин так надрался, что облевал, простите, красное знамя, и отстирать никак не удается, поскольку он закусывал сельдью в масле. – Давила загнул второй палец. – Кроме того, мне достоверны известны факты многочисленных половых сношений на вон том диване в углу. Могу привести поименный список совершавших половые акты, при желании – с указанием точных дат. – Давила загнул третий палец, хотя мог загнуть бы все пальцы на руках и на ногах – по количеству оных половых актов. – Две недели назад проведено распределение туристических путевок в Прибалтику. По невероятной случайности, полностью опровергающей теорию некоего Эйнштейна, восемнадцать путевок из двадцати пяти получили члены комитета комсомола и их политически подкованные подружки». – Давила пытался согнуть очередной палец, но это уже не потребовалось.

«Не выдавай нашу великую тайну!» – взмолились комсомольцы.

Информированность всегда была оружием Давилы, его щитом и мечом. Те, кто не принимал этого в расчет, рисковал остаться в дураках. В безнадежных дураках.

«Ребятки, – сказал тогда Давила, – вы что, думаете, что я против того, что вы здесь пьете, и трахаетесь, и в Прибалтику на халяву ездите, и анекдоты про Брежнева травите? Я и сам люблю все это делать. Только знаете, что действительно нечестно? То, что вы делаете вид, что вам это не нравится, и то, что вы запрещаете делать это нам, простым смертным, именем какого-то там кодекса строителей коммунизма. У меня есть деловое предложение: у вас – своя свадьба, у меня – своя. О'кей?»

Илью Жукова больше не трогали. Видные представители университетского комсомола делали вид, что Жукова не существует в природе. Они боялись его.