Мировая борьба. Англосаксы против планеты

Расчёты, просчёты, противоречия. Русская сухопутная мощь была одним из двух факторов, которые, как считали англо-французы, позволят разгромить Германию. Второй они видели в финансовой слабости немцев. В Лондоне и Париже полагали: ввиду финансовой неподготовленности к войне и зажатости в кольцо двух фронтов, Германия быстро обанкротится. Вышло иначе. «Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении…, – писал М. Павлович. – Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все её враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии её союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны всё народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу её образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».

Что же касается «кольца», то немцы прекрасно понимали, что оно непрочно и его можно прорвать. Так оно и вышло – с помощью гешефтмахеров вроде Парвуса и революционмахеров вроде Ленина. Всё тот же русский фактор, но только революционный.

Бросая вызов уходящей гегемонии Британии, немцы объективно бросали вызов и находящемуся на подъёме, экономически куда более могущественному и обладающему в несравнимо более выгодным геостратегическим положением гиганту – США. По политэкономической логике североатлантического ядра капсистемы гегемония должна была сместиться за океан; по логике системы европейского равновесия гегемоном должна была стать Германия, но для этого ей надо было объединить Европу и таким образом снять проблему европейского равновесия вообще. Здесь, однако, Германия автоматически бросала вызов России.

Россия не стремилась ни в ядро капсистемы, ни к гегемонии в ней, ни к доминированию в Западной Европе, однако сама её евразийско-континентальная мощь делала установление гегемонии и равновесия на европейско-полуостровной основе крайне сомнительной затеей.

Таким образом, в начале ХХ в. в острейшее противоречие вступили три логики, три содержательно различные тенденция развития, представленные, к тому же, различными странами и регионами: политэкономическая североатлантическая (кто будет гегемоном в ядре капсистемы, а следовательно и капсистемы в целом); (западно)европейская геополитическая: кто будет держателем единства и хозяином Европы; геоисторическая евразийская, связанная с самим фактом существования России как гиперконтинентальной державы.

Немецкая трагедия начала ХХ века: борьба за пространство и против времени. Точкой скрещения, столкновения всех этих тенденций стала Германия, всё трагически сошлось на ней, делая её ситуацию почти безвыходной: решение германских проблем было невозможно без решения проблем европейских, прежде всего политического равновесия. А равновесие это в складывающейся мировой ситуации возможно было только как элемент равновесия на мировом уровне. Для того, чтобы решить свои проблемы, Германия должна была решить проблемы Европы, которая вступила в свой закат, а потому проблемы её были неразрешимы, особенно если помнить о растущей мощи США и России. По сути это был европейский тупик начала ХХ в., из которого Германия (два рейха) пыталась вытащить себя и Европу за волосы, но ценой была германизация, немецкая «железная пята» и «железная воля» над континентом. Jamais – естественный и правильный ответ европейцев на такую перспективу. Как заметил когда-то Тютчев, проживший два десятка лет в Германии и любивший эту страну, «германский гнёт не только политическое притеснение, он во сто крат хуже». Именно немцев как объединителей Европы европейцы не желали принимать, предпочитая скорее союз с США или даже Россией. «Ненависть к немцам как проблема западной культуры» – так назвал одну из глав своей книги «Европа и душа Востока» немец Вальтер Шубарт, считавший принудительность немецкой общественной жизни с её обилием запретов одной из главных причин неприятия германства теми же англосаксами, да и не только ими. Нет, объединение Европы теми, кто превращает жизнь в работный дом, а мир – в темницу долга, в проклятие деловитости было бы трагедией и для европейскости, и для христианства.

Итак, поиск «жизненного (во всех смыслах) пространства», Lebensraum приводил необходимость решения этой немецкой проблемы в противоречие с Европой, Евразией (Россией) и Америкой, т. е. со всем миром. О роли пространства, Lebensraum в немецкой истории ХХ в. написано много. А вот о чём почти не говорят – это о времени, о «жизненном времени», Lebenszeit как о трагической проблеме Германии – не менее трагической, чем Lebensraum. Геоисторическое время – вот чего трагически не хватало Германии с конца XIX в. Бисмарк, Вильгельм II, Гитлер – все они по сути хрономахи (времяборцы); все они вместе с Германией бежали против времени, таким парадоксальным образом пытаясь настичь и обогнать его. Это проявлялось не только метафизически, в метафизике немецкой истории, но и, так сказать, физически; конкретно второе было проявлением, иллюстрацией первого. Германия запоздала на несколько лет с началом создания подводного флота, а потому не успела развернуть по-настоящему широкомасштабную войну и полностью разгромить противника в 1914-1916 гг., пока у него ещё не было мощной противолодочной обороны; во время Второй мировой войны немцам не хватило не так много времени для создания Фау-2 и атомной бомбы. Опоздали немцы и как объединители Европы, поскольку после Версаля Европа политически слабела и сходила с исторической сцены.

Кстати, это хорошо понимали даже те, кто симпатизировал Гитлеру. П. Дриё Ла Рошель в августе 1944 г. записывает в дневнике: «Гитлер глуп, как Наполеон. Но надо признать, что ему приходится действовать в куда более трудной ситуации: англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришел он в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла Пятого, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов. Аминь». Иными словами, по иронии истории, Гитлер сработал на англосаксов и русских, приблизив и оформив закат Европы не в шпенглеровском смысле, а в смысле игры в гольф – закат в лунку Истории, выступив ее Терминатором. И «ледоколом» для СССР и США.

По иронии немецкой истории двухсот лет (1745-1945 гг.), которой можно предпослать эпиграф «в поисках утраченного времени», все усилия немцев, ни к чему не привели – всё или почти всё зря. Бездушный работный дом «как воля и представление» прогорел.

Время немцев против времени Германии. Итак, стремясь восстановить европейское равновесие путём военно-политического объединения Европы, Германия бежала против времени в международном плане. Не менее, а быть может и более трагичным, было её хроноборчество на внутристрановом уровне. Дело в том, что социальный возраст немцев как нации и Германии как единого немецкого государства, Второго рейха не совпадали. Долгосрочная (longue durеe) история немцев и среднесрочная или даже краткосрочная история Германии как государства, как Второго рейха, находясь в состоянии борьбы единства и противоречий друг с другом, буквально выдавливали-выталкивали Германию в борьбу за мировое господство, а тот факт, что место гегемона освобождалось, ещё более усиливал это давление.

Послушаем Макса Вебера. Читая лекцию во Фрайбурге в 1895 г. он заметил, что «объединение Германии было юношеской шалостью, которую совершила нация в зрелом возрасте, и лучше бы, если бы этого не произошло из-за её (шалости. – А.Ф.) цены, лучше, если бы это стало итогом, а не началом мирового господства Германии».

Это очень интересное замечание. Во-первых, Вебер фиксирует разрыв (и противоречие) между социальным возрастом немцев как нации – зрелость, и как государства (и, добавлю я, немецкого капитала) – юность. Во-вторых, он подчёркивает, что превращение германских земель во Второй рейх, за которое и так пришлось уплатить высокую цену, становится предпосылкой в борьбе за мировое господство, а не её результатом. Иными словами, сам факт возникновения Второго рейха логически предполагал борьбу «сконденсированных», зажатых в эту геополитическую форму немцев за господство, и эта борьба – условие и цена существования Германии как великой державы.

В то же время, как было ясно ещё Тютчеву, «между Францией, нависающей над Рейном, и Восточной Европой, тяготеющей к России, есть место для независимости, но не для главенства». Штука, однако, в том, что в условиях колониально-капиталистического (имперски-финансово-капиталистического) развития мира в конце XIX в. и немецкого демографического пресса на рубеже столетий «независимость» без «главенства» грозила взорвать Германию изнутри. Вся эта ситуация была обусловлена логикой трёхсотлетней борьбы за власть и равновесие в Европе и столетнего развития промышленного капитализма. Теперь эта двойная логика подталкивала становящуюся всё более зрелой Германию ко всё более жестоким (1870, 1914, 1939) «юношеским шалостям». А как известно, «юношеские шалости» зрелых особ, как правило, мрачны, а то и зловещи и отдают нездоровьем. Прав поэт: «блажен, кто смолоду был молод».

Версаль должен был наказать зрелую нацию за очередную «юношескую шалость» и по идее навсегда лишить её возможностей попытаться господствовать в Европе и мире. Вышло иначе. Хищники-победители, устроившие свой пир на костях побеждённых, унижая и разоряя Германию, делали и словно хотели сделать всё, чтобы состоялась третья попытка. Воистину немцы – один из самых трагических народов, рядом с которым в этом плане можно поставить только русских и евреев. Крайняя степень их неладности, принципиальной неурегулированности отношений с пространством и временем, борьба с ними, т. е. с миром вообще часто требовала крайних средств, что приводило к ощущению вины и поиску крайних средств её изживания. Немецкие крайности суть отражение крайних отношений этого народа и его государственности с пространством и временем (что, однако, не снимает ответственность с его руководителей).

Версальская бомба. Версаль был пиром победителей, которые кромсали Миттельойропу с тем, чтобы она никогда не стала конкурентом победителям в мировой политике и мировой экономике. Австро-Венгрию расчленили так, что сырьевые области и промышленно развитые области оказались разделены государственными границами. И, как знать, возможно не так уж и далеки от истины те, кто считает: если бы Австро-Венгрия сохранилась, Гитлер едва ли пришёл бы к власти в Германии.

Что касается Германии, то Версаль поставил её перед выбором: либо исторический крах, либо возрождение с помощью насилия. Версаль заквасил те дрожжи, на которых вырос национал-социализм и подвёл Германию к пропасти, а мировой кризис 1929-1933 гг. столкнул её туда. Выбраться из пропасти оказалось возможным только с помощью национал-социализма у власти. Однако придя к власти, национал-социалисты немедленно делают ещё одну попытку превратить Германию в последний шанс единой антианглосаксонской, антиуниверсалистской, антилиберальной и в то же время антикоммунистической Европы. И тем самым (опять план блицкрига, который позволит избежать войны на два фронта, опять его провал, опять война на два фронта, опять поражение и опять торжество США – теперь уже вместе не с Антантой, а с Россией/СССР) полностью уничтожают политически самостоятельную континентальную Европу, сработав – по результатам – на США и СССР, которые, как и предупреждал за 130 лет до этого Наполеон, разделили между собой Европу. 2 сентября 1945 г. США и СССР придут к промежуточному финишу того геоисторического марафона, который стартовал 1 августа 1914 г. и, начав по сути уже в 1943 г. (Тегеран), или в 1944 г. (открытие второго фронта) глобальный конфликт между собой.

В 1912 г. Е. А. Едрихин-Вандам был уверен: Германия в грядущей мировой войне потерпит поражение, и тогда начнётся титаническая борьба между Россией и англосаксами, которая заполнит собой всё двадцатое столетие. Вандам оказался и прав, и не прав одновременно. Германия потерпела поражение, но не окончательное, и вышла на второй раунд схватки с англосаксами (при помощи России, кстати). После окончательного поражения Германии история ХХ в. действительно оказалась заполненной борьбой англосаксов и России/СССР, бросившей англосаксам, капсистеме, Западу самый серьёзный за всю историю их существования вызов. Ирония истории, однако, заключается в том, что сила, создавшая в России новую систему – большевики, взяла власть в России, когда та была внутриполитически подорвана войной с Германией – ещё один узел, завязавшийся в Первой мировой войне в «смертельном треугольнике».

Борьба за войну и мир, или на пути к 1939 г. Вся вторая половина 1930-х годов – это борьба крупных держав за войну (под видом борьбы за мир) – за то, кто ее начнет, против кого, когда, в союзе с кем; за то, какой будет эта война. В том или ином виде войны в своих целях хотели все. В зависимости от этого и к войне готовились и были готовы по-разному.

Хотел ли войны Сталин? Да, причем, войны мировой – между Германией и западными «демократиями». Хотел – в исторической перспективе, исходя, во-первых, из мировой логики борьбы СССР с «империалистическими государствами» и за победу социализма в мировом масштабе; во-вторых, из геополитической логики трехвековой борьбы за господство в Европе. Иными словами, СССР играл «между» англосаксонскими и германскими хищниками.

Хищниками – не слишком ли сильно, не советское ли пропагандистское клише? Но это не сталинские слова и не оборот из советской пропаганды 1930-х годов. Вот что писал в 1900 г. М. О. Меньшиков: «Германия и Англия – вот на рубеже XX века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас… Мы неудержимо отстаем в развитии народной энергии и постепенно втягиваемся в сеть англо-германского захвата. Россия еще страшна своей государственной силой… но видимо на всех мировых поприщах уступает белокурому соседу». И далее: «Вдумываясь в тихий погром, который вносит англогерманская раса в остальное человечество, невольно сочтешь грезу современного антихриста – Ницше, грезу о “белокуром смеющемся льве” – не мечтой безумца, а пророчеством грозным и уже осуществляющемся… Среди самих англичан и немцев идет… структурная перестройка, борьба человеческих типов. Один какой-то сильный и хищный тип, по-видимому, поедает все остальные».

По-своему, на своем языке Меньшиков очень точно отразил англо-германскую борьбу за господство в капсистеме в 1870-1910-е годы, борьбу, которая предполагала определенный отбор определенных социальных, человеческих особей и стай (в виде организаций, партий и т. п.). Ну а формулировка «тихий погром» – просто блеск. Правда, дважды в XX в. погром становился громким, и Сталин, естественно, стремился к тому, чтобы не допустить натравливания Гитлера на СССР, чтобы англосаксы и германцы сцепились между собой и чтобы СССР вступил в этот погром, когда главные противники – Рейх и англосаксы будут ослаблены. Нормальная «Realpolitik», где нет друзей, а только интересы. Сталин по этому поводу мог бы сказать, что логика обстоятельств сильнее логики намерений, а Р. Арон – что есть намерения и есть детерминизм причин (т. е. логика истории).

Мировая война, бесспорно, была в интересах правящей верхушки Великобритании. Цели: упрочение шатающейся империи, всемерное ослабление или – программа-максимум – уничтожение СССР, разгром или максимальное ослабление Германии, а еще лучше обоих государств, для чего нужно стравить их, используя реальные, но вовсе не ведущие непосредственно к войне противоречия, – так же как в 1914 г. Отсюда – британская игра в 1930-е годы.

США – «милый лжец». В мировой войне были весьма заинтересованы США, причём сразу по нескольким линиям. Уже в середине 1930-х годов стало ясно: «новый курс» пробуксовывает (только мировая война выполнила то, в чём потерпел неудачу «новый курс», заметил Луис Галамбос) и, более того, создаёт новые проблемы; результат – кризис 1937 г., когда безработица многократно побила «рекорды» 1929 г.

У Рузвельта было два пути решения проблем США. Первый – углубление реформ, реальное ограничение капитала, что, однако, означало развитие социального и политического конфликта, поскольку было невозможно без перераспределения факторов (средств) производства. Какими бы богатыми ни были США, ресурсов, богатства для того, чтобы «овцы были целы и волки сыты», не хватило бы (к тому же государственный долг США составил в 1940 г. 50 % ВВП).

Второй путь позволял избежать острого и опасного конфликта внутри страны, но требовал конфликта – широкомасштабного и вооружённого – за её пределами, т. е. вынесения, экспорта нестабильности и кризиса за рамки США. Только таким образом можно было сохранить социальный мир, социальный контроль и социальное государство в США. Дело было за средством, и оно было найдено – превратить доллар в мировую валюту, «за счёт чего переносить внутренние американские кризисы «наружу», а также снимать их совсем за счёт дальнейшей долларовой экспансии» (Григорьев О., Хазин М. Сценарий крушения доллара в ближайшей перспективе // Распад мировой долларовой системы: ближайшие перспективы. – М., 2001. – С. 36). Однако для этого нужно было сломать изоляционизм части американского истеблишмента и общества, что и позволил сделать очень вовремя, будто по заказу подвернувшийся Перл-Харбор (аналогичным образом черед 60 лет взрыв башен-близнецов 11 сентября 2001 г. спасёт доллар, случившись удивительным образом именно тогда, когда это нужно было для спасения экономики США).

Таким образом, уже во второй половине 1930-х годов часть наиболее дальновидных представителей правящего класса Америки нашла средство жизни и развития США за счёт остального мира, средство, которое используется до сих пор. Но ввести его в действие могла позволить только война и только мирового масштаба. Таким образом, США, по крайней мере с 1937 г., нуждались в войне, как минимум, в не меньшей степени, чем агрессивная по сути и особенно по риторике Германия. Другое дело, что геоисторическое и геоэкономическое пространство для маневра у США было больше и правящий слой богаче и опытнее, что и предопределило конкретные формы.

Ещё одним путём для США выхода из кризиса 1937 г. могло стать развитие военно-промышленного комплекса, что, однако, опять же объективно вело к войне. И, наконец, last but not least, наиболее дальновидные представители правящего класса Америки понимали, что в сложившейся в мире ситуации США – объективно претендент № 1 на роль нового гегемона. Путь к этой роли лежал прежде всего через ослабление и распад Британской империи в мире и недопущение гегемонии Германии в Европе и Японии – в Восточной Азии (т. е. в Западной Пацифике); конфликт этих стран друг с другом – опять война, желательно подольше и подальше от Америки – решал эту проблему.

Пацифика, или рывок Америки к мировой войне.

У. Черчилль в своей истории Америки («Великая республика») откровенно пишет о том, что США, как и Великобритания, имели очень большие материальные и торговые интересы на Дальнем Востоке и особенно в Китае, и интересы эти формировались в течение нескольких поколений. И вот теперь этим интересам угрожала Япония. Англо-германский конфликт с втягиванием в него СССР, особенно затяжной, или германо-советский конфликт с участием Великобритании в целом облегчал американцам решение своей тихоокеанской задачи.

Как отмечает Д. Рейнолдс, Рузвельт заговорил об опасности всемирной войны с мая 1940 г., а 27 мая 1941 г. назвал идущую в Европе войну «второй мировой», хотя она таковой еще не стала, а была лишь европейской. Как подчеркнул Рейнолдс, американцы стали квалифицировать войну 1914-1918 гг. как мировую только после своего вступления в нее, а войну 1939-1945 гг. – еще до вступления. И он прав, указывая, что сам термин «мировая война» использовался Рузвельтом в качестве тарана, которым он пробивал психологическую стену американского изоляционизма и подогревал воинственность нации.

Итак, путь США к мировому лидерству лежал через войну – с Германией в Атлантике и Японией в Пацифике; так сказать «война двух океанов». Однако 80 % американцев были против участия США в войне, за изоляционистский по сути курс. Все косвенные свидетельства, а также исследования Ч. Бирда, Дж. Толанда, Б. Стиннета (не свободные от частных ошибок, но убедительные в главном тезисе) говорят о том, что президент Ф. Рузвельт (де-факто диктатор «имперской республики») знал о готовящейся атаке японцев на Перл-Харбор. Знал и не предотвратил, поскольку только так можно было пробить изоляционизм, сломать его. Война с Японией логически вела к войне с Германией. Так оно и вышло. Утром 7 декабря японская авиация, стартовав в две «волны» с шести авианосцев, нанесла сокрушительный удар по американским военным кораблям и самолетам в Перл-Харбор.

8 декабря США объявили войну Японии (Сенат проголосовал единогласно, в Конгрессе – один голос против, Джэнет Рэнкин, голосовавшая когда-то против вступления США в Первую мировую войну). 11 декабря 1941 г. Гитлер объявил войну США – комплект.

И даже если Перл-Харбор случился неожиданно, то это тот случай, который помог подготовленному и словно давно ждавшему его президенту.

Япония, почувствовавшая на рубеже XIX–XX вв. вкус побед над сильными (по крайней мере, внешне) противниками (Китай, Россия), нацелилась на советский Дальний Восток и британские колониальные владения. Советско-германский договор 1939 г. перенаправил вектор ее возможной агрессии в сторону от СССР – на британскую и американскую зоны. И хотя Япония в конце 1930-х годов не обладала очень сильными армией и флотом, внезапность вкупе со скованностью англичан на европейском и иных возможных театрах военных действий могли принести (и принесли) свои плоды. Отсюда – стремление Японии к тихоокеанской (макрорегиональной) войне как части мировой. Но для реализации этого стремления нужна была война в Европе.

Опять Европа. Итак, мы вернулись в Европу. От Франции и Италии 1930-х годов в данном контексте можно абстрагироваться, остается Рейх Гитлера. Хотели ли войны Гитлер и немецкая верхушка, стремились и готовились ли они к ней? О да. Но к какой войне? К мировой? В средне- и, тем более, долгосрочной перспективе – да. В краткосрочной – сомнительно. Говорить, как это делал Гитлер, о мировом господстве, «Тысячелетнем Рейхе» и т. п. можно сколько угодно. Однако есть реальность. Разумеется, в перспективе, создав могучую экономику и мощную армию, Германия Гитлера (или его преемников), подталкиваемая политико-экономическими регулярностями («законами») капсистемы, должна была начать большую войну. Однако в реальности 1930-х годов Германия, Гитлер к такой войне готовы не были. Да и к войне менее масштабной тоже. Потому-то «западные демократии» и преподнесли фюреру в Мюнхене, подталкивая его к войне на востоке, Чехословакию – ее военно-экономический потенциал резко усилил Рейх. Но не для мировой войны. Что касается риторики Гитлера о новом мировом порядке, то она была пропагандой, причём главным образом для внутреннего потребления, рассчитанной на немцев с их специфической психологией («мобилизация нации»), традициями и в значительной степени выдавала желаемое за действительное.

В принципе, Гитлер как любой серьезный и собиравшийся состояться послеверсальский и послевеймарский политик должен был, прежде всего, стремиться к ликвидации унизительных последствий Версальского мирного договора, и в середине 1930-х годов он в целом эту проблему решил. Тем не менее, во второй половине 1930-х годов Гитлер был способен захватывать в Европе лишь то, что было слабым, то, что плохо лежало, причем только в том случае, если «демократии» подталкивали к этому и закрывали глаза; классика – Мюнхен, т. е. приглашение к агрессии, в конечном счете вышло – приглашение на казнь, точнее – к самоубийству в апреле 1945 г. (разумеется, если Гитлер действительно покончил самоубийством). Гитлер собирался присоединить к Рейху Польшу и готовиться к дальнейшей экспансии. А готовиться, если учесть состояние немецкой экономики и мощь тех, с кем теперь мог столкнуться Гитлер (слабаки кончились), пришлось бы довольно долго. Однако к Польше Гитлер получил «в нагрузку» мировую войну, – неожиданно для самого себя.

Германия в канун Второй мировой войны.

В 1950-е годы американские экономисты исследовали вопрос о том, насколько Германия была готова к мировой войне. Ошеломляющий успех немцев в 1939-1941 гг. создал у многих впечатление сверхготовности Рейха именно к мировой войне. Реальность была иной, и американские исследования 1950-х показали это (об этом, кстати, свидетельствуют и мемуары Шпеера и других экономических деятелей Рейха). «Общая картина немецкой военной экономики, – писал о Германии 1930-х годов Клайн Бертон, – не похожа на экономику страны, нацеленной на тотальную войну. Это скорее экономика, мобилизованная для ведения сравнительно малых и локализованных войн и впоследствии реагировавшая на военные события только после того, как они становились непреложными фактами… Для войны с Россией подготовка была более тщательной, но и она прошла почти без напряжения экономики… Вскоре после нападения выпуск некоторых важных типов снаряжения был сокращен в предвидении того, что война скоро окончится… Руководство немецкой военной экономикой было далеко не безупречным. Великобритания и Соединенные Штаты действовали гораздо быстрее…».

Известный американский экономист Дж. Гэлбрейт подчеркивал, что, вопреки распространенному мнению, именно Великобритания была в 1940-1941 гг. натянутой военной струной, а не Германия, где даже в 1941-1944 гг. не видели необходимости в жертвах в области гражданского потребления. В 1940 г. при экономике с общим объемом производства примерно на 30 % меньшим, чем у Германии, англичане выпускали больше самолетов, почти столько же танков и гораздо больше других бронированных машин. В 1941 г. английское военное производство далеко превосходило производство Германии почти по всем показателям.

Аналогичная картина возникает при сравнении Германии и СССР военного времени. Даже в 1943 г., году сталинградско-курского перелома, Германия обладала большими, как показывают исследования, материальными возможностями, чем СССР, для производства оружия и боевой техники. В 1943 г. Германия получила больше, чем СССР, угля в 3 раза, стали – в 24, электроэнергии – в 2 раза. И тем не менее, за годы войны СССР произвел техники и вооружений в два раза больше, чем Германия. Когда-то меня поразил вывод, который я встретил в одной из работ по истории Великой Отечественной войны: каждая тонна металла, цемента, угля, каждый киловатт электроэнергии, каждый станок и агрегат использовались в советской экономике интенсивнее, чем в германской. В расчете на тысячу тонн выплавленной стали советская промышленность производила в пять раз больше танков и орудий; на тысячу выпущенных металлорежущих станков – в восемь раз больше самолетов по сравнению с германской промышленностью.

Все это – очень серьезная информация к размышлениям об истоках войны в Европе, о причинах и механизме ее превращения в мировую.

Немецкое военное чудо 1914-1916 гг. Германия намного лучше, серьезнее и сильнее была готова к Первой мировой войне (правда, это вовсе не значит, что именно Германия была наиболее заинтересованной в войне страной – она и на мирных, экономических парах летела «будь здоров», тесня Англию и вызывая опасения США). И эта готовность была неожиданностью для ее противников. Вот что писал в 1923 г. по свежим следам М. Павлович. «В войне 1914-1916 гг. Германия обнаружила поразительную мощь. Ни один военный специалист Франции или России не предугадал заранее, даже приблизительно, численность армии, которую Германия с первых же дней войны будет в состоянии поставить под оружие, ни один не предвидел, до каких чудовищных размеров в процессе войны будет доведена эта армия с ее резервами и запасными батальонами для непрерывного пополнения колоссальной убыли в действующих на боевых фронтах войсках. Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении, ибо в литературе Двойственного Союза и Англии считалось чуть ли не аксиомой положение о неизбежности полного банкротства Германии прежде других стран в случае длительной финансовой войны ввиду “финансовой бедности” Германии и ее финансовой неподготовленности к продолжительной кампании, особенно по сравнению с такой богатой золотом и накопленным капиталом страной, как Франция. Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все ее враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии ее союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны все народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу ее образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».

Немцы имели к началу Первой мировой войны 9388 орудий (из них тяжелые – 3260). Для сравнения: Россия – 7088 (из них тяжелые – 240); Австро-Венгрия – 4088 (из них тяжелые – 1000); Франция – 4300 (из них тяжелые – 200). Немецкая промышленность производила 250 тыс. снарядов в день, англичане – 10 тыс. снарядов в месяц. Поэтому, например, в боях на линии Дунаец – Горлице немцы всего за четыре часа выпустили по русской Третьей армии 700 тыс. снарядов (за всю франко-прусскую войну они выпустили 817 тыс. снарядов). Даже в 1917-1918 гг. потрепанная, уступая в численности вооруженным силам Антанты (10 млн. человек в 331 дивизии против 20 млн. в 425 дивизиях) и перейдя к стратегической обороне, Германия действовала эффективно. Ну а после Брестского мира вообще развернула (21 марта) наступление в Пикардии и вела его до середины 1918 г., пока в Марнском сражении Антанта не добилась перелома.

В середине 1930-х годов, при всем внешнем блеске, внешней военной мощи, положение Германии было иным, чем за 20 лет до этого, и в серьезной войне (и то вынужденно) ставить на успех немцы могли только на основе блицкрига. И им это почти удалось. Но сделать шаг от почти до совсем, как это часто случалось с немцами в их истории, не удалось (причины отчасти объяснил задолго до мировых войн XX в. Николай Лесков в гениальном рассказе «Железная воля»).

Германия (правда, с Австро-Венгрией, но это незначительная добавка) в 1914 г. превосходила как Россию и Францию вместе взятые, так и Великобританию в отдельности по доле в мировом промышленном производстве, по общему промышленному потенциалу и по потреблению энергии; по производству стали она превосходила все три страны вместе взятые. В своей знаменитой книге «Взлет и падение великих держав» П. Кеннеди приводит следующие цифры. По военным расходам и общим затратам на мобилизацию Германия превзошла США (19,9 млн. долл. против 17,1 млн. долл.) и лишь немного уступила Великобритании (23 млн. долл.) (для сравнения: Россия – 5,4 млн. долл., Франция – 9,3 млн., Австро-Венгрия – 4,7 млн.).

Ситуация 1930-х годов. В 1930-е годы ситуация изменилась. С 1929 по 1938 г. доля Великобритании в мировом промышленном производстве снизилась с 9,4 до 9,2 %, Германии – увеличилась с 11,1 до 13,2 %, СССР – увеличилась с 5 до 17,6 %, США – снизилась с 43,3 до 28,7 %. При этом в 1937 г. США из национального дохода в 68 млн. долл. тратили на оборону 1,5 %, Великобритания из 22 млн. долл. – 5,7 %, Германия из 17 млн. долл. – 23,5 %, СССР из 19 млн. долл. – 26,4 %. Относительный военный потенциал держав в том же 1937 г. оценивался так: США – 41,7 %, Германия – 14,4 %, СССР – 14 %, Великобритания – 10,2 %, Франция – 4,2 %.

Все это говорит о том, что за период с 1913 по 1939 г. Германия существенно отстала от США – своего главного соперника в борьбе за гегемонию в капиталистической системе, и новая мировая война теоретически могла быть крайним средством не допустить увеличения разрыва – по крайней мере, к такому выводу приходят многие западные исследователи в объяснении конкретного механизма возникновения последней мировой войны. Однако, как я уже говорил, исследования показывают: именно к мировой войне в 1930-е годы Германия не была готова и воевать всерьез после захвата Польши не собиралась.

Чтобы тягаться с англосаксами за мировое господство, немцам нужен был тыл – так же, как Наполеону в начале XIX в. И так же, как Наполеон в начале XIX в., Гитлер в конце 1930-х годов не был уверен в прочности все того же тыла под названием «Россия». При этом положение Гитлера было хуже положения Наполеона: захват русскими нефтеносной Южной Буковины (ее вхождение в состав СССР выдвигалось Сталиным в качестве одного из условий присоединения СССР к антикоминтерновскому пакту; в декабре 1940 г. во время визита в Берлин Молотов еще раз настойчиво поднял вопрос о Южной Буковине) обездвижило бы немецкую технику.

Советский удар был вполне возможен, а воевать на два фронта Гитлер не был готов. Единственным решением этой дилеммы был блицкриг. Поэтому-то Гитлер вполне рационально и ставил на него, понимая, что другого шанса в войне на два фронта по сути нет и что можно в любой момент получить удар в спину от Сталина. И сам же, кстати, эту рациональность нарушил, потеряв темп во время последовавшего за Смоленским сражением наступления на юг. Плюс, конечно, низкий русский поклон сербам, восстание которых заставило Гитлера перенести срок нападения на СССР с 15 мая на 22 июня; эти 38 дней, «спроецированные» на осень-зиму 1941 г., дорогого стоят.

Я не буду вдаваться здесь в споры о том, готовил ли Сталин войну против Германии и собирался ли первым нанести удар – это отдельная тема и особый разговор. Ограничусь следующим. Как трезвый политик Сталин должен был не только думать о войне с Германией и готовиться к ней, но думать именно об упреждающем, превентивном ударе, о том, чтобы нанести удар первым. Как трезвый политик Сталин также не мог не понимать, что в случае победы над Англией следующей жертвой (в Евразии) усилившегося Рейха будет СССР и не надо ждать, когда Германия добавит к своему английский экономический потенциал. В такой ситуации нельзя было не думать о первом ударе. Но дело здесь не только в тактике и стратегии. СССР и Германия рано или поздно (и уж тем более в случае победы Германии над Англией) должны были столкнуться в соответствии не только с геоисторической (геополитической) логикой, но и в соответствии с логикой борьбы социальных систем – капиталистической и антикапиталистической (коммунистической). Столкновение произошло в 1941 г., и это существенно изменило социальное качество последней мировой войны, придало ей доселе невиданные черты и особенности.