И все-таки жизнь прекрасна

Все-таки не случайно Шолохов написал его. Даже по нашему застолью чувствовалось, как любит автор «Тихого Дона» беззлобную шутку, какое удовольствие получает от самоиронии. В нем бурлила озорная казацкая натура… Он то и дело посмеивался, гладил усы и весело наполнял рюмки.

– За что пьем? – спросил в очередной раз. И сам же предложил: – За гостей…

Но вдруг Шолохов как-то посуровел и снова обратился ко мне.

– Меня очень огорчает, что многие наши молодые прозаики, да и поэты тоже долго ходят в коротких штанишках. Видимо, время такое у нас наступило, неторопливое, мирное… Можно и понежиться в литературных колыбельках. А вспомните классиков российских – Лермонтову – 26, Писареву – 28, Надсону – 25, Добролюбову – 25… И они уже все успели совершить. Хотя, наверно, и сейчас немало талантливой молодежи.

– Опасностей они не пережили таких, как мы – войны, репрессии… Помнишь, сколько мы натерпелись, когда напраслину на тебя возвели. Тайком в Москву за правдой мотанули… А ведь могли и сгноить в лагере…

Это заговорил молчавший до того помощник Шолохова – Иван Семенович Погорелов. Тот самый легендарный чекист, которому было поручено собрать компромат на знаменитого земляка и который добрался до самого вождя, чтобы защитить своего друга от посягательств и смертельной опасности. Шолохов не забыл ту встречу в Кремле…

1938 год. Уже широко известный автор «Тихого Дона», он вступился за арестованных руководителей своего родного района и написал письмо Сталину. После всех мытарств, встреч, речей, ему удалось добиться оправдания Петра Лугового – первого секретаря Вешенского райкома партии и его соратников. Они вернулись домой и продолжали работать. Этого Шолохову не могли простить те, кто их засадил на Лубянку. Припомнили Михаилу Александровичу и те главы романа «Тихий Дон», где он обвинял партийцев в преследовании донских казаков. Не случайно всесильный в те годы Генрих Ягода сказал Шолохову: «А Вы все-таки контрик, Михаил… Роман ваш «Тихий Дон» ближе белякам, чем нам…» Шолохов тогда не обратил внимания на эти слова. Но враги уже действовали. И местное НКВД, и союзный Наркомат внутренних дел фабриковали компромат на Михаила Александровича.

Выбивали из заключенных казаков свидетельские показания «О контрреволюционной деятельности писателя Шолохова». Подключили и Погорелова. Тот отказался, но ему пригрозили. Иван Семенович обо всем рассказал Шолохову. Дело принимало серьезный оборот. Пошли анонимки в Вешенский райком партии с признаниями тех, кого заставляли клеветать на своего знаменитого земляка. Вот тогда-то Шолохов, Погорелов и Луговой разными путями поехали в Москву добиваться правды.

…Все происходило в кабинете Сталина, который понимал, что его подручные встали на опасный путь. Всемирная слава Шолохова ограждала Михаила Александровича от кровавой расправы. Тем более что Погорелов документально доказал, что компромат и травля Шолохова были специально организованы, чтобы отомстить писателю за его успешные действия по освобождению невинных. Иван Семенович, будучи опытным работником, на всякий случай получил записку местного чекиста о встречах с ним на явочной квартире. И когда тот пытался все отрицать, Погорелов положил на стол документ…

Все закончилось благополучно. Но память о тех опасных временах осталась в душе Шолохова на всю жизнь.

Вот почему, когда Иван Семенович оказался не у дел – без работы, без средств, в полном отчаянии, Михаил Александрович пригласил его к себе в Вешки, сделав верного друга своим помощником. Четыре года он был рядом с великим писателем, который очень любил его и очень ценил. Я почувствовал это доброе отношение Шолохова к Погорелову, когда мы сидели за одним столом и автор «Тихого Дона» внимательно слушал старого друга. В глазах Михаила Александровича на какое-то мгновение мелькнула едва уловимая грусть и какая-то затаенная боль. Может быть, он вновь вспомнил о горьких и опасных временах, что пережил вместе со своими друзьями.

Странное это было ощущение – находиться рядом с Шолоховым. Я постоянно ловил себя на мысли, что он слишком «заземлен», чтобы казаться великим. А, может, в этом и есть проявление Божьего дара – не отличаться в обыденной жизни от простых смертных. По крайней мере, я чувствовал себя легко и просто, словно мы были с Шолоховым хорошо знакомы и даже близки. И словно я не Андрей Дементьев, а, по меньшей мере, Федор Иванович Тютчев или Антон Павлович Чехов, кому было бы по чину вот так запросто беседовать с классиком мировой литературы.

И еще я с горечью вспомнил все те злые наветы, о которых был наслышан и о которых читал, что Шолохов по молодости лет никак не мог написать «Тихий Дон». Но что делать тогда с Лермонтовым, который чуть ли не в детстве взялся за «Демона» и в молодые, шолоховские годы создал «Маскарад»? И как отнестись к авторству романа «Евгений Онегин», если эту великую «энциклопедию русской жизни» Пушкин начал в 23 года? Просто Бог избирает одних быть гениальными смолоду, а других таким даром не награждает. На кого тут обижаться? И совсем пустое дело завидовать. Зависть ничего не изменит.

Даже если бы я прочитал лишь «Донские рассказы» Шолохова, и особенно «Судьбу человека», я бы ни минуту не усомнился в том, что роман «Тихий Дон» написал именно Шолохов… Я сидел около него и поражался, как молодо он ведет нашу беседу, как мудро слушает и как значителен в своей простоте. Но это уже из области человеческих ценностей, а тут не обязательно быть писателем. И все-таки…

Время пролетело незаметно, и, прощаясь, я попросил Шолохова подписать мне книгу «Донские рассказы», которую очень любил. Подобревший классик взял вишневый томик и положил на стол.

– Не хочу в спешке. Завтра прилечу в Ростов и верну книгу вам…

И не обманул. На другой день, встречая Михаила Александровича в аэропорту, я получил долгожданный подарок – «Донские рассказы» с автографом великого писателя. Книга эта хранится у меня дома, и я часто снимаю ее с полки, чтобы еще раз убедиться, что та встреча в Вешенской была на самом деле, а не в моем воображении.

А заседание нашего клуба прошло с участием Михаила Александровича, который слушал всех с интересом.

Тяжельников от имени всей творческой молодежи преподнес Шолохову красивое охотничье ружье. Видно было, что подарок пришелся по душе заядлому охотнику.

Вместе мы провели целый день. Под конец классик оживился – наговорил кучу комплиментов Ларисе Васильевой, о чем-то пошептался с Володей Фирсовым, которого очень ценил как поэта, и, прощаясь, подошел ко мне.

– Не засиживайтесь в комсомоле… У вас хорошее перо. Пишите больше. И не только для «Юности».

Глядя на его строгое и мудрое лицо, я думал о том, сколько же пришлось ему испытать горечи и обиды за свою долгую жизнь! И когда не писалось годами, и когда сам рвал написанные страницы, и когда терял веру в справедливость, слыша, как со всех сторон неслось – «Самозванец, самозванец…» Но Время все расставило на свои места – Шолохов вошел в мировую литературу тем самым гением, кем его определили Природа и бессмертное творчество.

Учителя

Учителей своих не позабуду.
Учителям своим не изменю.
Они меня напутствуют оттуда,
Где нету смены вечеру и дню.
Я знаю их по книгам да портретам,
Ушедших до меня за много лет.
И на Земле, их пламенем согретой,
Я светом тем обласкан и согрет.

Звучат во мне бессмертные страницы,
Когда мы об искусстве говорим.
Всё в этом мире может повториться,
И лишь талант вовек неповторим.

К учителям я обращаюсь снова,
Как к Солнцу обращается Земля.
И всё надеюсь: вдруг родится слово
И улыбнутся мне учителя.

Неповторимые годы «юности»

Самые счастливые годы, которые выпали на мою долю, – это время «Юности». Двадцать один год своей жизни отдал я этому замечательному журналу, аналогов которому не было и нет в отечественной, да и в мировой журналистике. Все началось с предложения главного редактора «Юности» Бориса Николаевича Полевого стать его первым заместителем. Я, конечно, с радостью согласился. Но мое начальство (я тогда работал в ЦК ВЛКСМ заместителем заведующего отделом пропаганды) меня не отпустило. Более полутора лет (с мая 1970 года до февраля 1972) Полевой ждал, когда я приду в журнал, держал место. А до того сделал меня членом редколлегии, чтобы я включился в редакционную жизнь. Выбор его не был случаен. Борис Николаевич знал меня еще со студенческих лет. Он следил за моим творчеством, помогал советами, подсказывал темы. Мне очень повезло, что на первых порах моя творческая жизнь оказалась под пристальным вниманием выдающегося писателя и очень доброго человека, каким был Борис Полевой. И когда после окончания Литературного института я решил на пару лет поехать поработать в Армению, поскольку мой диплом напрямую был связан с этой прекрасной республикой, Борис Николаевич отговорил меня.

– Ваш путь в поэзии, – сказал он, – это наша родная Тверь. Поезжайте туда. Там – ваша литературная судьба…

Я послушался своего старшего друга и вернулся в Тверь, где «задержался» на 15 лет. Но именно в Твери – в бывшем городе Калинине – были изданы мои первые книги, и с ними я вошел в литературу. Одна из книг называлась «Дорога в завтра», у которой своя история, тоже связанная с Полевым. Я работал тогда в Калинине главным редактором книжного издательства. Работа была хлопотная, приходилось много читать рукописей, причем не только художественных. И не только хороших.

Однажды (это была осень 1959 года) ко мне в кабинет неожиданно вошел Борис Николаевич. Он приехал всего на один день навестить родственников жены, а заодно и повидаться с коллегами. Сел на стул, как всегда подложив под себя ногу, и с привычным веселым прищуром посмотрел на меня.

– Старик, есть тема. Я только что был в Вышнем Волочке по заданию «Правды». Там на текстильном комбинате объявилась потрясающая дивчина. Представляете, перешла в отстающую бригаду, потеряла в зарплате, но вывела своих товарок в передовые. Они теперь на Доске почета, и денег получают больше, и вообще стали знамениты. Напишите о них поэму. Они там все такие юные и симпатичные. А главную заводилу зовут Валентина Гаганова… Поезжайте…

Я поехал. Хотя не очень представлял, как можно писать по заказу. Да еще поэму. Но при первой же встрече с Валей Гагановой понял, что можно. Потому что очень мне понравилась эта молодая рыжая хохотушка, с которой мы быстро подружились. И воспоминания о том времени я сохранил до сих пор. А тогда несколько месяцев подряд я засиживался в издательстве до двух-трех часов ночи и сочинял стихи о девчонках из Вышнего Волочка.

Когда поэма была готова, я отправился к Полевому.

Мы сидели с ним в его кабинете на Беговой, и я читал вслух все, что написал. В какой-то момент, оторвавшись от рукописи, взглянул на своего учителя. Его глаза светились такой добротой, что я понял – он доволен. Потом БН встал и говорит:

– Старик, получилось, надо отметить…

И мы пошли на кухню, где он поджарил яичницу, нарезал колбасу, сыр, поставил бутылку вина и мы (дома никого не было) не торопясь осушили ее. Уже прощаясь, Полевой вдруг спросил меня:

– А как у вас с деньгами?

С деньгами было не очень, потому что все последнее время я никаких гонораров не получал и мы с семьей жили на небольшую зарплату.

Видимо, по моему смущенному виду Полевой оценил ситуацию и достал бумажник.

– Вот тысяча рублей. Отдадите, когда сможете.

Я для приличия поупрямился. По тем временам это были немалые деньги. И они очень выручили меня. Вскоре Борис Николаевич прислал мне телеграмму: «Поэма принята Современником тчк Нужны небольшие поправки тчк Свяжитесь редакцией – Полевой». Через три месяца я привез Полевому журнал с напечатанной в нем поэмой о нашей землячке. И снова мы сидели вдвоем на кухне. Теперь уже я достал бумажник и положил на стол пачку ассигнаций.

– Это что? – удивленно спросил Полевой.

– Мой долг вам. Спасибо.