– Да, вы совсем обленились, как я посмотрю! – возмутился вагоновожатый. – До вашего дурацкого митинга, земляки, рукой подать. И пешочком могли бы – по свежему зимнему воздуху – прогуляться. Или, на худой конец, дождаться следующего состава, если ноги больные… Ну-ка, отошли от трамвая, вашу мать! Кому, блин, сказано?
«Хреновые, тревожные и дурно-пахнущие дела», – всерьёз запечалился Сомов. – «Митинговая заявка была оформлена на полторы тысячи человек? Ну-ну. Позвольте не поверить…».
Наконец, доехали до перекрёстка Димитрова и Бухарестской. Практически все пассажиры – дружно и весело – покинули трамвай.
Вокруг было людно и очень шумно. Температура окружающего воздуха вплотную приблизилась к нулевой отметке. С блёкло-серого зимнего неба продолжали падать одиночные снежинки – неправдоподобно-большие, лохматые и разлапистые.
Вся обочина (и частично тротуары), была плотно заставлена разномастным автотранспортом. Где-то вовсю, позабыв про реалии, тенденции и модные тренды двадцать первого века, наяривала разухабистая гармошка, и скрипучий старушечий голос самозабвенно орал матерные частушки. С другой стороны доносился-долетал магнитофонный «Интернационал»: – «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов…».
Тёмно-синий забор – по прямому и строгому указанию Главы администрации Фрунзенского района – был заранее демонтирован и сложен аккуратными высокими стопками на берегу злосчастного пруда. А рядом со скромным строительным вагончиком гордо и независимо возвышалась солидная трибуна, сколоченная – со знанием дела – из толстых сосновых досок.
– Настоящее чудо современной архитектуры! – восторженно объявил дедок бомжеватого вида, шагавший рядом с Пашкой. – А как приятно пахнет свежей сосновой стружкой! Прелесть! Правда, майор?