Московский чудак. Москва под ударом

Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло.

– Садитесь.

И Грибиков к креслу прошел дергоногом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему.

– Ну, что скажете?

Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел.

– Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, – палец понюхал он, – так что согласия нет никакого.

– А больше нет комнат?

Зрачишко полез на Мандро.

– Да, живут у нас густо.

Зрачишко влупился: под веко.

Мандро с недовольством прошелся к окошку: вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.

Там шел кривоногий сумец и за ним – вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.

Мандро – повернулся.

Он видел, что Грибиков, в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие: жмуриком.

– Черт с ним: не надо.

Прожескнул глазами и вновь отвернулся; в окошке же – барышня в кофточке меха куницы.

Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.

– Вот… ежели, я… это – дело другое.

Мандро повернулся:

– Что?

– Ежели… Так уж и быть.

– Говорите раздельнее.

– Ежели б он переехал ко мне, – говорю: человек-то ваш.

– Это – можно?

– Я думаю – можно: он, ваш человечек, – без носа, больной; и притом говорит – иностранец, не нашинский; ну, одному-то – куды ему; все же – уход; и такое все; правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же – извольте: пускай переедет… Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.

И глазик свой спрятал.

13

У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения – в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками – висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют – ведь вот выражение – «Гиппократовой маской».

Лизаша досадовала:

– Полчаса мы сидим, а ни с места.

– Не выскажешь – знаете.

– Все же, – попробуйте.

– Ну, я попробую; только, Лизаша, – уж вы не пеняйте.

Во рту что-то – щелкало, чмокало, чавкало; и – подступало под горло: хотелося плакать.

– Вы знаете: дома – семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец – добрый, вы знаете; только людей он не видит; живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он – не слушает: просто какой-то – вы знаете – он формалист.

– Ну, а мама?

– А мама – все книжки читает; историю Соловьева прочтет: и – сначала: ей – дела нет; мама – чужая.

Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горстку матовых камушков: малых ониксов.

– Для них вы чужой?

– Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то – все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.

– Бедный, – так-то: обманщиком ходите.

Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распущенной юбочкой ножки сложила калачиком.

– Так и приходится.

Митя дерябил диван заусенцами пальцев:

– Отец-то – вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, – проверяет, – как, что: «Тебя спрашивали?» Или – «Что получил?»… Человеческого не услышишь словечка, – вы знаете.

– Вы же?

И сыпала в ткани ониксы.

– А говорю – получаю пятки… Я…

– Вы, стало быть, врете и тут, – перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.

– А как же: попробуй сказать ему правду, – поднимутся крики; и, знаете, – бог знает что.