Война и Мир – 1802

– Не угодно ли вашей светлости посмотреть бумаги, да вот тут кстати есть и очень хорошенькая попадья? – встрял в их светскую беседу адъютант.

– А вот сейчас договорю с графом, и… а вам что? – обратился Кутузов к дежурному генералу.

Дежурный генерал пустился читать длинный, очень умный и дельный доклад с критикой наших текущих военных позиций, однако Кутузов явно презирал и ум, и знание, и очевидно слушал все это со скукой, судя по выражению его лица, в которое граф Г. прямо впился глазами.

– Да вот еще, надобно взыскивать с армейских начальников за овес… помещики требуют! – добавил дежурный генерал.

– А вот это сразу в печку… Где у нас печка? А, вот она! В огонь! Пускай косят хлеба и жгут дровишки сколь вздумается, лес рубят – щепки летят, я за это взыскивать не намерен. Чертовы аккуратисты-немцы, – отозвался на это Кутузов.

Бросив красавице-попадье несколько золотых и не преминув ущипнуть ее за пышный зад, он вернулся к беседе с графом.

– Ну ладно, отец умер, сие очень грустно, но я тебе второй отец… я тут всем как отец-командир, помни это!

– Вестимо, ваша светлость! – промолвил граф, и передавши письмо от князя Александра Борисовича между прочим упомянул о тех последствиях английского нашествия, которые ему уже довелось увидать. Он рассказал о разбитых оранжереях, о телятах и коровах, что ходили по заброшенным паркам, о каком-то виденном им мужике, который вязал лыко – вернее уже не вязал – сидя на господской лавке, о том состоянии, в котором без сомнения подобно многим поместьям уже оказалось или скоро должно было оказаться его собственное имение, равно как и величественное Надеждино князя Куракина, и прочие дворянские гнезда святой Руси.

– До чего довели, сволочи! – сказал Кутузов взволнованно, наконец-то ясно представив себе положение в котором оказалась Россия. – Ну дай только срок… Так ты хочешь при мне остаться?

– Не уверен, смогу ли я вам чего дельного посоветовать, – начал было граф Г. дипломатично.

– Советчиков много, да людей нет, Всех дурней слушать, так мы и старой войны с турками никогда бы не кончили. Крепость взять не трудно, трудно компанию выиграть. Но с такими как ты все будет – главное терпение и время.

– Похоже что времени у нас уже нет, – отвечал граф Г. невесело.

– Ну так запасайся терпением! Я турок лошадей жрать заставил, и англичашек тоже заставлю, дай только срок.

– Так нужно все же дать им сражение, этим морским дьяволам, нельзя же все время отступать-то? – вопросил граф, зная что этот вопрос очень интересует как русский народ в целом, так и самого князя Куракина в частности.

– Ну если все этого захотят и меня к стенке припрут, так тут уж делать нечего. Но помни – важнее терпения ничего нет, ежели оно конечно ко времени.

На этом аудиенция закончилась, и граф Г. видел, как Кутузов с удовольствием вернулся к попадье и роману Даниеля Дефо «Остров сокровищ». Однако сам не зная почему, граф приехал к своему приятелю Морозявкину в их походную палатку вполне успокоенным насчет судьбы России и общего хода дел. «Дельный старик, страна вверена кому надобно. Он конечно ничего не придумает, зато и лишнего никому не позволит. Понимает что такое неизбежный ход событий». К этому рассуждению присовокупилось и такое: «Главное – что он русский, а то у наших немцев и этого барона фон Залысовского такие омерзительные рожи! А все эти его английские романы – ерунда, главное что он хочет их заставить жрать лошадей… и сено тоже». Морозявкин, выслушав впечатления графа от встречи со Светлейшим, вполне с ним согласился.

– Значит мы тут вроде шпионов при собственной армии, что ли? – спросил он у графа Г., когда они уже ложились спать на каких-то старых драных тюфяках, набитых гнилой соломой.

– Вроде того, но мы пишем реляции для пользы дела, само собой! – отвечал граф Г., уже думая что он доложит в письме вице-канцлеру.

– Ну раз так, то ты пожалуй потолкайся завтра среди генералитета, послушай к чему они там склоняются, – посоветовал Вольдемар и зевнул, засыпая.

Наутро граф Г. последовал этой рекомендации. Пользуясь близостью к самому главнокомандующем он напросился на военный совет, который однако же несколько сбил его с толку. Из гостиной слышались голоса по-немецки и по-французски, кое-кто не стеснялся говорить и на языке оккупантов, то есть на английском. По углам были навалены какие-то ковры, на которых дрыхли измученные пирушками адъютанты. Военные и невоенные стояли тут вперемешку, русские генеральские мундиры держались на иностранцах как седла на коровах.

Немцы-теоретики стояли стенами, как всегда до крайности самоуверенные. Граф Г. помнил, что немец бывает самоуверен на основании знания науки, которую он сам же и выдумал, и вообще они противные. Впрочем и французы были не лучше – они считали себя обворожительными и неотразимыми как для мужчин, так и для женщин, а таковым мог быть разве что сам граф Г., но никто более в целом свете. Англичане и вовсе полагали себя гражданами самого благоустроенного государства в мире, а уж если вспомнить, что они таки осмелились напасть на нас, то и самого самоуверенного и наглого. Как человек русский, граф был убежден что невозможно вполне знать чтобы то ни было, и поэтому был самоуверен даже тогда когда он ничего не знал и знать не хотел.

Как выяснилось, ночью было получено известие о движении англичан в обход нашего лагеря, и по этому случаю каждый генерал предлагал свой собственный план действий. Шведский вояка, пользуясь оказией, представил свой проект, согласно которому надо было ждать противника в стороне от Московской дороги. Оспаривая его мнение, другие тут же предложили продвигаться вперед и атаковать, дабы выбраться из западни, в которую мы все попали в этом чертовом лагере. Кто-то совал под нос прочим исписанную тетрадку, кто-то уверял что эта позиция с открытым тылом. Немецкий генерал тыкал пальцем в карту, ему возражали по-французски, и он конечно не понимал ни слова.

Словом, тут все было как в поговорке о лебеде, раке и щуке, однако же граф быстро сообразил, что все они боялись военного гения Веллингтона и Нельсона как огня, и страх этот слышался в каждом возражении. Казалось что их ждали со всех сторон сразу, и лишь для самоуспокоения повторяли что дескать адмиралы не воюют на суше, а что касаемо Веллингтона, то у нас тут все же не Индия и ему так свободно не разгуляться – но видно было что и сами мало в это верили.

Граф Г. слушая только удивлялся и думал: «Да что за вздор, какая тут теория, ведь если веселый смельчак вроде меня крикнет во-время: «Ура! В штыки, братцы!» – то десятитысячный отряд врагов мигом разбежится, а если какой-нибудь болван-немец заорет: «мы отрезаны!» то и сто тысяч нашего собственного войска не помогут. Выдумали тут теорий о гениях, а они только на то и годятся, чтобы в срок сухари войскам подвозить. Генералы – полные болваны, да еще и рассеяны до ужаса. Нет, я против низкопоклонства перед воякам – у них каски вместо голов. О, историческая мысль!»

Русские войска стремительно отступали, но не просто так, а по различным государственным и политическим соображениям. В главном штабе шла сложная борьба интересов и страстей, определявшая каждый наш шаг назад. Веселые гусары вообще считали что этот отступательный поход – самое милое дело, тем более летом и с приличным запасом продовольствия. Правда хорошеньких панночек приходилось бросать на пути, так как иначе за армией потащился бы целый обоз маркитанток, но зато уж в качестве разрешенного «продовольствия» забирали и экипажи, и ковры. Один «пьяный лагерь» сменялся другим, и войска все более отходили от польских и балтийских границ, от северных губерний вглубь страны.

Однако же иногда приходилось и воевать. Павлоградские гусары не преминули побывать в серьезном деле, и отиравшийся около них граф Г. не без интереса услыхал от штабных о подвиге генерала Раевского, командовавшего гренадерами, ранее отправленного из армии в отставку Павлом но с началом войны спешно в нее призванного, который будто бы вывел под страшный огонь одного или двоих своих детей, несмотря на их малый возраст. Зза обедом граф пересказал эту историю Морозявкину.

– Вот ведь болван, – отозвался на это приятель, дожевывая скудную трапезу из петуха по-походному, сваренного вместе с перьями и картошкой над костром. – Все равно там такая суматоха, что никто кроме десятка человек вблизи не видел ни его детей, ни его рвения, да и те кто видел думал о своей шкуре, а не о чужих дитятях. Тоже мне нежные родительские чувства.

– Вот и я думаю то же самое, да уж не стал возражать, – ответствовал граф, – я уж имею опыт, ведь такие рассказы способствуют прославлению нашего оружия. Чуть усомнишься – сразу прицепятся.

– Ага. Кстати под меня уже подтекает… дождь что ли пошел? Тут недалеко корчма, а там симпатичная жена полкового доктора, тоже немка, как и Гретхен. Сидит как королева, а все офицеры вокруг нее прыгают, а уж когда она вечером запирается в кибиточке со своим доктором, то там такое творится – все бегают подглядывать, а потом ржут как кони без причины… пойти что ли туда?

– Фи, там же полно гусар, любителей кобыл, – отозвался брезгливый граф на это заманчивое предложение, – а ты скучаешь по Гретхен?

– Есть немного!

– Ну ничего, скоро пороховой дым повыбьет из тебя все эти глупости! – молвил граф пророчески и был весьма прав.

Уже на следующий же день началась небольшая баталия. Граф, будучи знатоком и охотником, заранее раздобыл себе не паршивую фронтовую, а правильную донскую казацкую лошадь, крупную и добрую, не хуже гусарских любимых кобыл, ехать на которой было одно наслаждение. Граф думал о лошади и о докторше, которую успел уже приметить краем глаза, о том кто из них привлекательнее, и будучи весьма волевым напрочь отогнал от себя чувство опасности. Проезжая с Морозявкиным между березами, он лихо ломал ветки, легко дотрагивался ногой до паха лошади и с жалостью смотрел на приятеля Вольдемара, которым овладел словесный понос. Морозявкин говорил и говорил, не в силах остановиться, но граф знал, что поможет тому только терпение и время.

Впереди неожиданно послышались выстрелы орудий, и прискакавший адъютант графа Толстого приказал эскадрону гусар идти на рысях. Эскадрон объехал пылящую пешкодралом пехоту и батарею. Поднявшись на гору, лошади взмылились, а Морозявкин покраснел.

– Стой, равняйся! – заорали отцы-командиры.

Справа стояла в резерве наша пехота, ну а впереди показался неприятель, с которым уже весело перестреливалась передовая цепь. Битый час простояв на месте, гусары должны были наконец покакать в атаку вслед за уланами. Пехота вздвоила взводы дабы пропустить кавалерию, двинувшуюся на англичан. Началась канонада. – Тра-та-та! – хлопали выстрелы. Уланы налетели на английских кавалеристов, оранжевые уланы на рыжих лошадях резко контрастировали с «красными мундирами», как показалось графу, привыкшему на все смотреть с эстетической точки зрения. Однако же англичане стали теснить наших конников, что было недопустимо.

– А не вдарить ли нам сейчас по этим гадам? – осведомился граф у гусарского ротмистра, с которым они вчера как раз раздавили полдюжины трофейного шампанского. – А, Севастьяныч?

– А и в самом деле, лихая будет штука! – отозвался ротмистр.

Граф Г. тронул лошадь, так и просившуюся вперед, и возбудившуюся от выстрелов как и ее хозяин. Весь эскадрон, испытывавший то же что и он, тронулся за ним, с рыси они мигом перешли на галоп, свистели пули, всадники летели под гору. Услышав дикие крики «атуихумать», английские конники с перекошенными физиономиями стали разворачивать лошадей, через минуту конь графа Г. взял на абордаж, если так можно выразиться, намеченную им жертву, врезавшись своим передком в задок чужой лошади.

Сам граф, тоже желая внести лепту в победу, рубанул британца-всадника шашкой, тот пытаясь выпростать ногу из стремени закричал «I suгrender!», морща свое белобрысое типично британское лицо, даже не боевое, а какое-то комнатное. Гусары со всех сторон начали возиться с британцами, которые хотя и были в большинстве своем ранены, но упорно не давались. Некоторых гусарам приходилось увозить в плен захваченных, сажая их на крупы своих лошадей. Поглядев на эти противоестественные «сладкие парочки», граф Г. испытал какое-то неприятное чувство.

Граф Толстой, встретив вернувшихся с победой гусар, поблагодарил их и отдельно пообещал Михайле георгиевский крест. Британец, которого тот рубанул, был не так уж и ранен, и встречал своего пленителя графа притворно-сладкой улыбкой. «Да они ведь боятся насилия еще больше нашего, так зачем сюда приперлись?» – подумал граф и несколько дней ходил хмурый и оставался недоволен Морозявкиным, жизнью и начальством.

* * *

В Москве между тем среди городского населения распространялись самые дикие слухи. Говорили что у Веллингтона миллионное войско, что скоро сам император наконец-то приедет из неудачливой армии в святую столицу, что будет воззвание и манифест, но пока что Петербург пал, Смоленск сдан, и Россию спасет только чудо.

За чудом разумеется нужно было обращаться к богу. Для этого случая в Москве имелось множество церквей, в одну из которых пришла набожная Лиза Лесистратова. Несмотря на свою былую близость к Тайной экспедиции, о боге она также никогда не забывала, стараясь поддерживать хорошие отношения и с ним тоже. Она уже успела доложить результаты своей невыполнимой миссии у англичан государю, и теперь как статс-дама обязана была разведать обстановку в Москве, дабы подготовить императорский визит туда. Отдав ряд необходимых распоряжений и наведя всюду порядок, на досуге в воскресный день Лиза решила посетить церковь.

Придя в жаркий день к обедне, она увидела в соборе множество роскошной знати. В воздухе разливалась летняя истома. Ливрейный лакей мигом растолкал толпу, дабы дать пройти «ее высокопревосходительству». Лесистратова оглядела туалеты дам, осудила их за излишнюю распущенность и глупую манеру мелко креститься, а услыхав звуки службы церковной, ужаснулась тому что на службе родине ей почти совсем потеряна нравственная чистота.

– Ах, зачем я коварно переспала с господами А. и Б., и велела допрашивать с пристрастием господ В. и Г.? – думала она, раскаиваясь. – Неужели необходимые для блага отчизны сведения нельзя было добыть иным, более пристойным, более божеским путем? А господин Д.? Он отправился из-за меня на эшафот, а Е. и Ж. – на каторгу… Ах, как жаль! Научи меня, господи, что мне делать, как мне исправиться, как быть с моей жизнью в конце концов…

Под торжественную читку дьяконом молитвы она стала молиться за воинство, за плавающих и путешествующих, вспоминая графа Г., с которым была когда-то коротко знакома и которого приказала потом бросить в подвал по одному лишь подозрению в заговоре против государя и едва не запытала до смерти, она вспомнила даже смешного, нелепого, но в сущности трогательного Морозявкина, который ползал пред ней на коленях и так ее боялся. Она молилась чтобы бог простил ей то зло, которое она им сделала. Лесистратова молилась и за любящих, и даже за ненавидящих, за царскую фамилию и за Синод, предавая себя божьей воле.

Однако в середине службы в нарушение прекрасно известного Лизе порядка священник в бархатной скуфье неожиданно стал зачитывать свежеполученную молитву из Синода о спасении России от враждебного нашествия.

– Владыко господи, укрепи благочестивейшего и самодержавнейшего великого государя нашего императора Павла Петровича, помяни его кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль, – читал священник неотразимо действовавшим на русскую аудиторию напевным голосом. – Враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе?!

В том состоянии душевной раскрытости, в котором сейчас находилась Лиза, она пребывала крайне редко. Ей было трудно перестроить свою душу сразу и просить бога о попрании врагов, когда она за пять минут до этого истово умоляла об их и своем прощении. Однако же она просто не могла не верить молитве, хотя только что священник давал совсем другие показания, то есть указания.