Потерявшая имя

В другое время Волконский, пожалуй, рассердился бы на Бенкендорфа. Тот не был старшим по званию, чтобы приказывать, но князь настолько растерялся, что явно нуждался в руководстве.

В Спасских казармах французы устроили госпиталь. Здесь стояло невыносимое зловоние, от которого у Бенкендорфа закружилась голова. Раненые лежали вперемешку с давнишними трупами. Мольбы о помощи раздавались на всех европейских языках. Русские солдаты, оставленные Кутузовым на милость врага и каким-то чудом уцелевшие, встретили партизан радостно: «Наши пришли!», но слышалось что-то потустороннее в их слабых возгласах.

Полковник велел первым делом вынести мертвых, но это оказалось непосильной задачей. У почти разложившихся трупов при малейшем сотрясении отваливались ноги, руки, головы. Вонь усилилась. Повидавшие многое за время войны, партизаны не выдерживали, падали в обморок, их выворачивало наизнанку. Сам Александр едва держался на ногах, то и дело прикладывая к носу платок. Душевная мука отобразилась на его лице. «Солдаты не должны видеть слез своего командира», – стучало у него в висках. Да и времени на сантименты не было. Он разбил своих людей на бригады, одних отправил искать подводы, крестьянские телеги, мобилизовывать любой транспорт, что подвернется под руку. Другим приказал выносить раненых, третьим – трупы. Решения принимал молниеносно и требовал немедленного исполнения. Понимая, что город обезлошадел, велел запрягать в подводы партизанских лошадей.

– Раненых перевозить в Петровский дворец!

– Так ведь он почти сгорел…

– Выполнять!!!

На его лице снова появился звериный оскал, каким он был во время сечи с поляками.

– Что прикажете делать с трупами, господин полковник?!

– Везти к реке! Там жечь! Пепел сбрасывать в воду…

Он чувствовал, что одежда на нем насквозь промокла. Дождь лил не переставая, от холода била предательская дрожь.

– Александр Христофорыч, – по-отечески обратился к нему седоусый офицер, старый екатерининский вояка, – не стояли б вы под дождем. Далеко ли до беды? Вон как вас уже пробирает. Шли бы лучше в церковь, погрелись, мы тут сами управимся.

Кроме одинокой, почерневшей от пожара церквушки рядом не было ничего. Выжженная улица напоминала кладбище с остовами печей вместо надгробных памятников. Он послушался старого офицера и поднялся по разбитым ступеням храма. Дверь висела на одной петле и жалобно стонала под порывами ветра. Несмотря на это, воздух в церкви оказался спертым, отдававшим тухлым мясом. Бенкендорфы, верой и правдой служившие при русском дворе, оставались верны лютеранской церкви. Его мудрый учитель аббат Николя, иезуит, любил повторять: «Бог для всех един. Это люди придумали конфессии и никак не могут между собой договориться».

Волконский сказал, что православным нельзя это видеть, но и ему, лютеранину, стало не по себе: стены с божественными ликами измазаны кровью и калом, а на алтаре лежит, разинув пасть, лошадиная голова, застывшая в предсмертном истошном ржании. На полу видны следы от костра, повсюду разбросаны обглоданные кости. Оккупанты резали здесь лошадей, здесь же жарили и ели.

– Варвары! – вырвалось теперь из груди Александра. – У них нет Бога! Никакого Бога!

В тот же миг он представил прелестное личико толстушки Марго, услышал ее заливистый смех, ее ласковое французское щебетание: «Мой милый маршал, когда вы научите меня стрелять?» Она в шутку звала его маршалом, и Александру это льстило. Он был тогда всего лишь флигель-адъютантом русского консула в Париже. «А вот когда вы приедете ко мне, в Россию, тогда и научу», – с заносчивой любезностью ответил он. Надув губки, Марго лениво и грациозно махнула надушенной ручкой и заявила, томно растягивая слова: «У вас так холодно, и медведи… Брр! Не поеду, даже если будете на коленях просить!» Она казалась избалованным ребенком, «маршал» вставал перед ней на колени, целовал ее детские ручки, а Марго смеялась и игриво ворошила ему волосы.

Не верится, что это было совсем недавно, три года назад. Париж был так близок его сердцу, французы вовсе не казались чужими, а тем паче варварами, и говорили они на языке, к которому он привык с детства. Александр увидел Марго на сцене Комеди Франсез в пьесе Мольера и сразу почувствовал, как земля уплывает у него из-под ног. Ему всегда нравились актрисы, а если они к тому же были пышногрудыми, то сердце его начинало биться в два раза сильнее.

– Признайся, брат Бенкендорф, ты по уши влюблен! – подтрунивал над ним Чернышев, царский посланник в Париже, занимавшийся контршпионажем. От него, профессионального разведчика, трудно было что-то утаить. Чернышев сразу же подсчитал в уме все выгоды, какие можно извлечь из этого романа. Дело в том, что Марго, которую вся Европа знала, как мадемуазель Жорж, была любовницей императора Бонапарта. Как разозлится корсиканец, если Марго тайно уедет из Франции с русским флигель-адъютантом! К тому же неплохо было бы подсунуть парижскую красотку императору Александру, вместо этой навязчивой, наглой польки Нарышкиной-Четвертинской, чье влияние на государя становилось все более ощутимым.

– Да, мой проницательный Чернышев, стрела Амура не пощадила моего каменного сердца! – рассмеялся Бенкендорф, и невинная фраза решила все.

Втайне от него царский посланник встречался с мадемуазель Жорж в Булонском лесу и уговаривал ее ехать в Россию. Он обещал расположение Государя императора, а главное, успех и постоянный ангажемент на петербургской сцене. Расчетливая тщеславная Марго сдалась.

Вывезти актрису из Франции помогли агенты Чернышева. Александр поселился с ней в своей квартире на Мойке, но роман продолжался недолго. Любовники не были властны над собственной судьбой, все уже рассчитали и решили за них. «Маршал» отправился на Балканы воевать с турками, а мадемуазель Жорж, его «толстушечка» с маленькими надушенными ручками, приводившими Бенкендорфа в трепет, предалась утехам с Государем императором.

Перед самой войной на балу в Петергофе Бенкендорф встретил Чернышева. Тот был, как всегда, ярко напомажен и нарумянен, что вызывало неприятие и даже отвращение. Вспоминая о парижской жизни, царский посланник вскользь заметил:

– А кстати, твоя Марго оказалась прелюбопытной штучкой.

– Что это значит? – не понял Бенкендорф.

– Что значит? – усмехнулся в черные усы Чернышев и лукаво подмигнул новоиспеченному полковнику. – Прикидывалась дурочкой, мол, надоел Париж, а Бонапарт в постели холоднее трупа. Говорила она тебе это?

– Ну? – все еще не понимал Александр, к чему тот клонит.

– Эта парижская кокотка обвела нас вокруг пальца, Алекс! – почти с восхищением произнес никогда неунывающий Чернышев. – Тут был тонкий расчет. Я думал, что дергаю ее за ниточки, ан нет, это меня, оказывается, подвесили и дергали, за что хотели!

– Марго – шпионка? – дошло наконец до Бенкендорфа. На его лице отразилась такая забавная растерянность, что Чернышев не выдержал и по обыкновению громко рассмеялся.

– В другой раз мы с тобой будем разборчивей с кокотками, брат Бенкендорф!

Александр не разделял этого веселья. Его обдало холодом, будто он погрузился в ледяную прорубь.

– Другого раза может не быть, – тихо процедил сквозь зубы Бенкендорф, резко развернулся и пошел прочь. Смех у него за спиной тотчас прекратился.

Марго часто снилась ему во время войны, и он без конца повторял ей все ту же любезную фразу: «А вот когда вы приедете ко мне, в Россию…» Он выскакивал из сна, как из ледяной проруби, целовал нагрудный крест и шептал слова молитвы…

В разворованной, оскверненной церкви Александру сделалось нехорошо, и он поспешил на свежий воздух.

Работа в Спасских казармах кипела. К солдатам, несмотря на проливной дождь, присоединились изможденные от голода, уцелевшие москвичи. В основном это были ремесленники, мещане, слуги из сгоревших особняков. Они несли с собой палки, холстину, веревки, сооружали самодельные носилки.

Между тем от гонцов, разосланных по городу, поступали новые сведения. Магазин мадам Обер-Шальме, что на Кузнецком мосту, стоит нетронутый и полон разнообразного товара. А это, как всем известно, самый богатый магазин в Москве. Бенкендорф немедля приказывает опечатать окна и двери и выставить надежный караул, чтобы ни одна душа не проникла внутрь. Вернется генерал-губернатор из Владимира, сам решит, что делать с товаром.

Когда Спасские казармы опустели, партизаны развели костры, стали готовить пищу. Дождь постепенно утихал. Уставшие, обессиленные люди валились с ног. Нужен был отдых, а потом предстояло еще окурить казармы конским навозом, чтобы не распространилась зараза. Солдаты делились едой с москвичами. Те и другие сидели молча вокруг костров, даже на разговоры не было сил. Полковник, глядя на них, мечтал, как назло Бонапарту, думавшему стереть древний город с лица земли, Москва скоро поднимется и станет еще краше, чем до войны. Не в первый раз горит… Его мысли прервал князь Волконский, прискакавший со своими людьми.

– Алекс, собирайся! Я присмотрел для тебя очаровательный домик на Страстном бульваре.

– Для меня? – удивился Александр.

– Так ты еще ничего не знаешь, любезный Бенкендорф? – ласково улыбнулся ему Волконский. – Тебя назначили комендантом Москвы. Вот приказ. – И протянул бумагу, где по пунктам перечислялись мероприятия, которые комендант должен был осуществить в ближайшее время. Их хватило бы на два года, но Бенкендорфу отводилось не больше месяца.

– Ну тогда показывай свой очаровательный домик! – спрятав бумагу за пазуху, бодрым голосом сказал Александр и лихо, по-гусарски, запрыгнул на коня. Казалось, этому человеку был нипочем прошедший тяжелый день.

Еще несколько недель трупы людей и лошадей, разбросанные по всему городу, свозились к Москве-реке. Здесь их жгли, а пепел сбрасывали в реку. Вовремя принятые меры не дали развиться эпидемии. С помощью драгунских патрулей в городе был установлен строжайший порядок, любые вылазки мародеров и бандитов пресекались на месте. Москвичи начали возвращаться в столицу из близлежащих деревень. Москва постепенно оживала.

Глава третья

Князь Белозерский с достоинством встречает перемену своей судьбы и заключает сделку с ростовщиком. – Раздоры в благонравном семействе. Родительская любовь и сервиз на двести персон

Прирученный разбойник, назвавшийся Илларионом, быстро шел на поправку. Уже через неделю после описанных событий он поднялся с постели и тотчас приступил к своим новым обязанностям. Вскоре князь убедился, что может всласть отсыпаться до поздних петухов, ни о чем не тревожась. Илларион люто, придирчиво следил за дворней и никому не давал поблажки. «Лешего мы принесли с болота, не иначе», – плевались дворовые, однако безропотно сносили ругань и побои управляющего, ходили перед ним на цыпочках, прятались от окаянного новичка по углам. «Стало быть, разбойника вам и надо было, – умилялся Илья Романович, – чтобы баклуши не били да берегли барское добро! Я-то с вами нежничал, да разве такие скоты что-то понимают?!» Евлампия, напротив, была крайне недовольна новым человеком князя. «Ишь, чего учудил, – ворчала шутиха, – разбойника приютил! Волка из лесу притащил! О детях-то не подумал! Теперь и спать страшно – а ну, возьмется за нож, зарежет во сне! Волки, они тоже в голодуху к людскому жилью сбегаются, только не за добром, ох, нет…»

Находя, что вольному человеку неприлично ходить с бородой, как мужику, князь приказал Иллариону побриться. После преображения выяснилось, что тот очень хорош собой. Особенно красили его смуглое лицо большие, круглые, угольно-черные глаза, при всей своей красоте, однако, начисто лишенные выражения и совершенно непроницаемые. Природа наградила Иллариона броской внешностью героя романтических поэм, но этот стройный, высокий красавец проявлял к людям столько жестокосердия и отчаянной ненависти, что ни единая девка на него не заглядывалась. Избавившись от лесного обличья, управляющий почувствовал себя окрыленным и, расправив широкие плечи, с еще большим воодушевлением принялся драть шкуру с холопов.

Шло время, в Тихие Заводи упорно просачивались слухи о том, что Бонапарт раздумал идти на Петербург и вроде бы уже покинул Первопрестольную. В это с трудом верилось засевшим по своим имениям помещикам, уж больно лихо начинал корсиканец свой поход. Слухам Белозерский не доверял нисколько, недовольно крутил орлиным носом, отплевывался и ворчал: «Еще, пожалуй, выдумают, что Кутузов взял Париж, а царь-батюшка в магометяне подался, к турку! Всему будешь верить – дураком прослывешь».

Однако слухи вскоре облеклись в плоть и кровь, сломив недоверчивость осторожного князя. В самом конце октября, когда уже совсем установился санный путь, снова донесли, что в доме у старосты пришлый человек. На этот раз князь не стал вооружать дворню. Он даже не снял со стены ружья, и пес Измаилка остался сидеть на цепи, с обидой поскуливая и скучая по работе. Он взял с собой только Иллариона и гордо прошествовал с ним мимо дворовых людей и удивленной Евлампии. Шутиха ничего не смогла вымолвить, только всплеснула руками и вместо благословения плюнула вслед.

Перед домом старосты Илларион грубовато-фамильярно предупредил:

– Ты, барин, не лезь на рожон, а то в прошлый раз друг мой Федька тебя едва не зарезал. Предоставь уж мне…

Князь хитро прищурил глаз и не без удовольствия, с подначкой заметил:

– Что ж, вот и поглядим, какой из тебя управляющий!