Халатов и Лилька

Это случилось 14 июля, в субботу.

2. У врат рая

На похоронах у Вольдемара Подвижника народу было немного. Собственно, несколько человек, пересчитать которых не составило никакого труда. Здесь царило уже растерянное и тягостное молчание. Присутствующие старались не смотреть друг на друга, поэтому растянулись редкой цепью в линию, и только Халатов, отступивший назад, пристально изучал семерых человек, имевших отношение к судьбе Вольдемара. К его разочарованию, блондинки среди них не оказалось. Не было также сколько-нибудь пожилых, которых можно было принять за родителей. В основном это были ровесники Халатова и Вольдемара, люди в возрасте сорока – сорока пяти лет. Все прилично одетые. Было две дамы, которым сзади невозможно было дать более тридцати лет. Одна имела неопределенный, светло-серый, пепельный цвет волос, другая была мягкого оттенка шатенка.

Труп Вольдемара был кремирован. О церемонии можно было сказать лишь то, что она включала все необходимые ритуалы и была в высшей степени приличной. Это еще раз подтвердило давнее убеждение Халатова в том, что наше прощание с миром не имеет к нам уже никакого отношения. Точнее, смерть имеет, а вот похороны уже не имеют. Это уже не мы, это уже отношение к нам, неизвестно, насколько искреннее и полное. Лилька, виновница торжества, попросту не явилась. По-своему искренний поступок, и все же…

У Халатова неприлично горели глаза, ему необходима была зацепка, все остальные, очевидно, собирались отрешенно скорбеть. Халатов решил атаковать шатенку – уже хотя бы потому, что она ему понравилась. Привычное внутреннее противостояние всеобщему лицемерию, переживание тех ощущений, которые на фоне общей радости или скорби всегда выглядели кощунственно, придавало уверенности. Все будут грустить, а он собирается ухаживать, да еще и выведать что-нибудь существенное о Вольдемаре. К тому же, если быть еще более честным, шатенка вела себя предельно естественно. Все остальные словно были готовы к тому, что их в любой момент могут сфотографировать или попытаться в чем-то уличить. В их поведении сквозила дань приличию и вежливости. Нет, это не были друзья Вольдемара.

Намереваясь подойти к шатенке и незаметно ускорив шаг, Халатов непостижимым образом соприкоснулся плечом с пепельной дамой (когда она успела оказаться рядом?). Она повернула лицо в его сторону, и Халатова обдало густо-васильковой лазурью. Глаза были именно распахнуты, как-то чересчур честно и наивно. Эти глаза предлагали вам играть в честность и наивность, а на самом деле и не собирались верить в эту игру. Банальная комбинация цинизма и святости, превращавшая цинизм в угрозу. В душу Халатова вползло ощущение, словно ему предстоит совершить смертельно опасный трюк. Он быстро убедился, что его достоинства, а главное слабости открылись васильковым глазам. Помимо воли своей он жаждал, чтобы его съели. «Ядовитая бабенка», – подумал писатель.

– Здравствуйте, Лилия, – сказал Халатов.

– Я вас не знаю, – был ответ.

Халатов оценил тембр голоса паузой, которую держал дольше, чем того требовали приличия.

– Мне о вас рассказывал Вольдемар.

Имя загубленного возлюбленного не произвело на нее никакого впечатления. Она шла, не меняя темпа и предлагая Халатову оправдываться в том, что у него возник интерес к ней. Каблучки кокетливым и нескромным метрономом отстукивали время – и оно в этой ситуации было союзником Лили. «Само пространство и время начинают работать на нее. В чем дело?» – удивлялся Халатов и уже догадывался, в чем. Невероятной силы и отчетливости вожделение делали его виноватым. Его интимная сторона непонятным образом выставлялась на обозрение. Она догадывалась, что он испытывает, и молча прибирала его к рукам. Обычным охорашивающим движением кисти она убрала волосы, и в этом отточенном движении было столько неуловимой грации, что Халатов стал всеми силами разума сопротивляться наваждению. «Форма кисти и пальцев? Конечно, но не только. Как она повела ими… О, да! Но и это еще не все. Цвет. Да, удивительный, чувственный оттенок кожи. Попробуй, поборись с такой разумом. А еще движение головы. Ну, что в нем особенного? А душу выворачивает».

– Я писатель. Владимир Халатов. Мне надо с вами поговорить.

– О чем?

– О Вольдемаре.

– Подвижник сам на себе поставил крест. Исчез предмет для разговора. Остался прах. О нем мы говорить не будем.

– Тогда о чем же?

– О чем-нибудь другом, писатель. И не здесь. Позвоните мне на неделе.

Она протянула Халатову простую визитку, на которой вензелями было выведено: Лилия Обольцова. И ниже – номер мобильного телефона.

– О Вольдемаре вам лучше поговорить с его безутешной вдовой. Да, да, с этой милой женщиной. Ее зовут Тамара Божо. Желаю успеха.

Лилька (так ее про себя сразу окрестил Халатов) улыбнулась такой улыбкой, которая ничего не обещала, но дарила смутную надежду. «Вся состоит из полутонов, возбуждающих желание. Просто на глазах превращаешься в козла», – без удовольствия признался себе Халатов, восхищенными глазами провожая Лильку до машины, где ее встречал кто-то в темных очках. «Явно моложе меня», – отметил он, привычно фиксируя чужой возраст. «А мне-то что?» – хотел было красиво закончить монолог, но криво улыбнулся.

Фальшь была в том, что его задели возраст провожатого и его манеры повелителя.

3. Еще ближе к аду

– Писатель? Это любопытно, – сказала Тамара Георгиевна Божо, постукивая пальцем по длинной тонкой сигарете.

Они сидели с Халатовым на террасе огромного, роскошного особняка, безвкусно отделанного и скроенного, одного из тех, что Халатов считал прижизненным памятником для нищих духом, которым удалось обзавестись тугим кошельком. Собственно, про себя он выражался еще более определенно: надгробие для души. Криминальная свалка. Каменный пояс из этих замкообразных коттеджей, похожих на лже– и квазиготические фурункулы, с некоторых пор туго захлестнул раздобревший Минск.

На Тамаре был летний скромный сарафан, свежее лицо было лишено косметики, каштановые волосы собраны в плотный пучок. Формально придраться к облику скорбящей, по идее, вдовы было почти невозможно. Смущало разве что ненаигранное равнодушие, смешанное с искренним оживлением.

– Вы купили это шале или построили по собственному проекту? – светски поинтересовался Халатов.

– Конечно, купили. Разве нормальные люди живут в башнях, похожих на пещеру? Здесь можно жить, только обладая незаурядным чувством юмора. Иронически жить. Как Синяя Борода какая-нибудь…

– Или Карабас-Барабас…

– Да, что-нибудь патологически тяготеющее к преступному миру.

«Будет вам детективчик! – в предвкушении потирал руки Халатов, в то время как Тамара уверенно и спокойно выстраивала фразы. – Самый интересный детектив – это история души. Это детектив для умных; все остальные детективы – для слабоумных».

– Вольдемар Подвижник – был выдающимся, в своем роде исключительным человеком, дорогой Владимир…

– Андреевич.

– Владимир Андреевич. История его жизни поучительна и занимательна. Можно сказать, в ней, как в капле океана, отражена история духовного мужания всего человечества.

«Куда хватила!» – подумал Халатов, но вслух сказал нечто иное:

– На первый взгляд, это типичная история, с типичным, то есть пошлым, извините, финалом. Боже мой! Таких историй – на каждом шагу по авоське…

– Вы ошибаетесь, мой дорогой Владимир Андреевич. Это история души человека, который был настолько сильным, что мог принять честные, железные правила игры: любовь – значит любовь, ум – значит ум, правда – значит правда, смерть – значит смерть. Это божественные правила игры. Тот, кто в состоянии придумать их и следовать им, становится Богом. Я думаю, что Богом становятся от слабости.

Халатов с интересом посмотрел на свою собеседницу. Но она, казалось, нимало не была озабочена тем, чтобы произвести на него впечатление.

– Он не умел и не желал приспосабливаться, гибкость считал позорной слабостью. Бескомпромиссность – вот его жестокое кредо. И тут появились вы… Я не хочу сказать, что вы-то и убили его, но… Вы отняли у него перспективу. Вы своим умом, своим складом ума отрезвили его и убедительно доказали, что мир живет по своим, невыдуманным правилам, и ему нет дела до мотивов Подвижника. Жизнь безразлична к идеям, а Подвижник весь состоял из идей, которые он ставил выше жизни.

Браво, Халатов. Я покорена вами.

Владимир Андреевич чувствовал себя незаслуженно получившим щедрую порцию похвалы и испытывал что-то вроде неловкости.

– Вольдемар был романтик мысли, и с ним никто не мог сладить. Никто. А вы его прикончили походя, как муху. Прибили на лету. Такова правда. Не сомневаюсь, вы с нею справитесь, дорогой писатель. У вас дар принимать жизнь такой, какова она есть. С этим вас можно поздравить.

– Благодарю. Принимать поздравления только за то, что ты такой, какой ты есть, – это нечто новенькое в моей жизни. Я знавал женщин, которых мой склад ума, скорее, раздражал.

– Этим женщинам я бы порекомендовала сначала пожить с Подвижником. После этого любой гарем показался бы им санаторно-курортным учреждением.

– Мысль интересная, но все это уже в прошлом.

– Вы разведены?

– Я разведен.

– А я вдова…

– И что вы собираетесь делать, Тамара Георгиевна? – спросил Халатов для того, чтобы не дать возможности ее двусмысленной интонации повлиять на их отношения.

– Я собираюсь доказать, что Вольдемар был не прав. Он ведь считал, повторю, что для человека культуры есть вещи поважнее жизни. Всегда были. И будут. Он воображал, что не был случайным или дурным семенем на этой земле…

– И как вы собираетесь это осуществить?