За буйки (сборник)

Течение жизни вынесло его на теплый сухой берег, где можно было нежиться на солнышке. Ласковый белый песочек, ленивые волны, груда фиников и рядом бунгало с тахтой посередине и с изображением Эроса в красном углу (нечто игривое и легкое в светлых окладах). И ни облачка тебе на горизонте. Штиль.

Спрашивается: за что?

Состояние покоя было настолько полным и глубоким, что хотелось считать его счастьем. Непонятно было только одно: почему же раньше этого не было в жизни? Что произошло, в конце концов? Вита не была какой-то исключительной женщиной; напротив, она была даже где-то заурядной, более того – простоватой. Не было в ней тонкости и сложности, которые так пленяли его в собственной жене; однако было в Вите именно то, чего, оказывается, ему так не хватало. Тонкость и сложность в женщине рано или поздно оборачиваются депрессиями и тупиками.

Что тут рассуждать? Дают – бери. Был большой соблазн относиться ко всему так, как относится сама Вита. В результате достигалось недостижимое: покой и комфорт. Замена счастью? Боже мой, а почему не само счастье?

Почему бы ему не жениться на Вите?

Больше всего Антон Павлович боялся проблем с не очень тонкой и не очень сложной Жанной – не с женой, как ни странно, а именно с Жанной.

Он ошибся. Жанна встретила известие о том, что он собирается жениться на Вите, звонким снисходительным смехом, словно разбрасывала монеты вокруг себя. Сама же она сначала развелась, а потом повторно выскочила замуж так быстро и лихо (за человека со средствами, но без образования), что Антон Павлович невольно поморщился: грубые пируэты, все эти языческие танцы с саблями, его коробили, и больше ничего.

И слава богу: баба с возу, как говорится…

С женой все оказалось намного сложнее. Антону Павловичу казалось, что их брак фактически давно распался сам собой. Но жена рассуждала несколько иначе. Она считала, что Антон Павлович загубил ее жизнь.

– Тебе будет легче, если я останусь, дорогая?

– Да, легче, радость моя.

– Это каприз. Или садизм. Или садомазохизм.

– Нет, это жизнь. Впрочем, я тебя не виню. Я сама виновата. Подавай на развод.

Антон Павлович облегченно вздохнул, однако на развод подавать не побежал, испытывая нечто вроде приступа великодушия по отношению к жене.

Сложнее всего оказалось с мужем Виты, которого никто не принимал в расчет. Этот мужлан не давал развода. Он не хотел вникать в ситуацию и в принципе не собирался ничего понимать. Он тупо не давал развода, обещая ждать неверную супругу столько, сколько необходимо, демонстрируя какую-то дельфинью верность.

В конце концов, женатый Антон Павлович сошелся с замужней Витой, ушедшей от упрямого мужа.

Самое страшное, которое всегда из суеверия хочется назвать странным, произошло уже в начале медового месяца: он невольно стал думать о подруге Виты, Надежде, чем-то похожей на его «бывшую» жену. Надежда, стройная красавица со сбитым телом танцовщицы и гладко зачесанными темными волосами (была, была в ней какая-то надрывная «испанскость»: нос с горбинкой, блеск в глазах, порывистость в движениях), жила в гражданском браке с мужчиной, моложе ее на десять лет, и во всем умела разглядеть печальную сторону – светлую, но печальную. В этом было какое-то притягательное очарование, не замечать которое было проявлением неуважения к собственной сложности. Диковатая простота Виты на этом тонком фоне, который еще вчера так выгодно подчеркивал достоинства и прелести неискушенной наивности, начинала раздражать.

Надежда сразу стала его завоевывать, ненавязчиво старалась попадаться на глаза, заводила разговоры о погоде и о сути всего земного, не отводила глаз, приходила в гости, приглашала в гости. Мужчина моложе ее на десять лет куда-то пропал, о чем Надежда сообщила с печальным смехом, исполненным грустной иронии. «Гарри исчез. Не сложилось…» В ее глазах появилось больше блеска, в движениях – еще больше сдержанной страсти.

Вита почувствовала этот его двусмысленный интерес – и стала не ревновать, а подталкивать к подруге. Возможно, так выражалась ее ревность. Судя по всему, она действительно испытывала чувство вины за то, что мужчинам рано или поздно хочется сбежать от нее.

И тут Антон Павлович ощутил первый укол смертельной скуки: все безнадежно возвращалось на круги своя, пугая глупой и нелепой предопределенностью.

Восхищение простотой Виты обернулась для него какой-то гибельной неудовлетворенностью. Женщину не поменяешь, и мужчину не поменяешь. Женщина добывает мужчину, а мужчина добывает смысл. Вот и все, что было за дугой горизонта, обозначавшей начало петли.

Самым отвратительным было то, что Антон Павлович понял: он из последних сил держался за «течение жизни» как за соломинку. Он с удовольствием переложил ответственность за собственную судьбу на течение (зачем думать? кривая вывезет!), но оно оказалось иллюзией. Было ли оно? Просто проносились мимо часы, дни, годы. Он стоял на месте, словно заколдованный истукан, и течение не уносило его с собой. Все текло, но ничего не менялось.

Его потянуло к жене, которой не надо было ничего объяснять, с которой было просто плохо, отчаянно плохо, привычно плохо, но с которой интерес к жизни не пропадал, а переходил в иное – приключенческое? – русло. Может, и здесь все вернется на круги своя? Очень бы хотелось дважды войти в одно и то же ощущение течения.

Он не боялся сказать об этом Вите; чувствовал, и даже был уверен, что та втайне подумывает о возвращении к мужу (почему-то первое разочарование, как и первая любовь, очаровывает нас навсегда, а второе разочарование – унижает). Конечно, сначала она сделает большие глаза, как тогда, во время аварии. Минут через пятнадцать они уменьшатся, а еще через десять в них загорится любопытство. Надо будет лишь объяснить ей, что это нормально. Это будет несложно. Надо вернуть ей коварное чувство уверенности в себе, от которого до ощущения «течения жизни» рукой подать.

С легким сердцем он набрал телефон Надежды:

– Ты вчера сидела на диване напротив меня в своем дивном сарафане. Наверно, ты случайно раздвинула ноги. На тебе не было трусиков.

– Их действительно не было.

– Я тебя правильно понял?

– Боюсь, что да.

– Где и когда?

Со сложными женщинами, особенно с теми, которые уже успели оценить и вашу собственную искушенность, дающую вам право на мальчишескую ошибку, в кульминационные моменты следует разговаривать грубовато и решительно. Переть напролом. Сила солому ломает: природная простота в какой-то момент всегда оказывается предпочтительнее культурной сложности. А сложные натуры тянутся к простоте. К силе. К течению жизни. Женщина спешит обнажиться, мужчина торопится брать. Она догадывается: в слабости ее сила; он понимает: в силе его слабость. Не проявишь силу – это будет расценено как слабость; проявишь – поддашься слабости.

Однако не успел он положить трубку, как ему расхотелось видеться с Надеждой. Но и перезванивать ей, уже имеющей право с печальной слезой в голосе потребовать объяснений, было выше его сил. Такая простая жизнь усложнилась до предела. И в этот темный миг почему-то стало казаться, что высшая простота, к которой вела вся эта высшая сложность, – это любовь. Может, он просто искал любви и не находил ее?

Может, это и есть закон жизни? Его нельзя выдумать, его надо выстрадать. Чтобы сформулировать закон, мало быть профессором, надо быть умным человеком, которому не очень-то везет в жизни.

Тут надо было пораскинуть мозгами. Думать – значит, цепляться за жизнь. Самому себе создавать течение. Грести. Плыть вместе с улетающими в вечность часами, днями, годами. Жить. Да, в этом что-то есть. Ему нужна не Надежда, а любовь. Это очень похоже на истину.

Но на новые мысли уже не было сил и энергии. Силы ушли на то, чтобы годами заставлять себя не думать. Отдаваться течению – значит, не думать. Вот она, роковая ошибка. Где-то что-то не сложилось.

Авария. Он сразу почувствовал, что она была не случайной. Это был противный звоночек – глухой удар гонга из-за горизонта – от Танатоса, обитающего в дельте реки Стикс. Алло! Тук, тук, вы еще не устали от жизни?

Служба смерти, завораживающая вас течением жизни, всегда к вашим услугам.

Декабрь 2006 – январь 2007

Два дня и две ночи

1

Почему-то они решили, что на эти два апрельских дня непременно уедут в другой город. Исчезнут из одного мира и материализуются в другом. Оба в одно мгновение почувствовали, представив каждый свое, что эти дни, оттененные ночами, могут стать золотым подарком сдержанной в отношении к ним Судьбы.

Эта идея пришла в голову ему. В ответ она улыбнулась, поблескивая глазами и ликуя лицом, и пожала ему ладонь своими длинными пальцами – тут же, впрочем, по привычке отстранившись. Забота о нем, о его репутации, желание бесконечно продолжать их запретный (по определению – кратковременный) роман диктовали необходимость этого болезненного трюка: время от времени демонстрировать отчуждение к человеку, которого она обожала. А он, не в состоянии привыкнуть к привычке все время быть начеку, как положено агенту, внедренному из серых будней в мифическую счастливую жизнь, реагировал, как всегда, нервно: по лицу его пробежала тень, потому что в сердце кольнул легкий холодок. Нет, никогда он не освоит в совершенстве эту подлую науку разумного лицемерия. Без которого, впрочем, их роман был бы невозможен (здесь последовал повторный холодящий укол).

Не успел он прийти в себя, как эта молодая, редкостно одаренная природой женщина, созданная исключительно для него, уже чутко теребила его ладонь, неразумно задерживая ее в своей руке значительно дольше положенного приличиями, давая понять, что она чувствует его состояние. («Какими приличиями?» – тут же по привычке огрызался он внутренним монологом, протестуя неизвестно перед кем и неизвестно по какому поводу.) На них неизменно оглядывались, стар и млад, словно по команде, что раньше его раздражало («Чего, спрашивается, пялиться, скажите на милость? Никогда не видели писателя с сединой в бороде, влюбленного в прекрасную читательницу?»), а в последнее время вызывало только усталую улыбку.

Уехать. Непременно уехать из Минска. Пусть на два дня (среду и четверг, что гораздо предпочтительнее субботы и воскресенья: праздник в будни – дважды праздник, особая прелесть), пусть в соседний областной центр (город должен быть немаленьким: в небольших провинциальных городках прилежные прихожане, высыпающие на площадь перед храмом, часто единственной достопримечательностью их местечек, расстреливали их набожными глазами в упор), расположенный в двух-трех часах езды, но подальше от этих столичных приличий, допускающих отчего-то неприличные продолжительные разглядывания.

Стоит только принять правильное решение, как сама Госпожа Судьба, не допускающая особого баловства, начинает тебе любезно (при этом как бы нехотя, словно через силу) потакать. Прогнозы погоды оказались на редкость благоприятными: солнце, переменная облачность, температура плюс двадцать выше нуля. На два дня обещали райский климат. Муж Миланы (манерное, в сущности, имя, живущее как-то отдельно от нее, однако при близком знакомстве со стройной, неприступной женщиной оно начинало удивительно подходить ее мягкому, но принципиальному характеру) внезапно заторопился в командировку в Москву, будто его кто-то подталкивал туда. Да и сам писатель, Михаил Юрьевич, оказался на редкость не обремененным в эти дни разного рода обязанностями, которые опутывают всякого приличного человека на службе и в семье.

– В Могилев? – спросил он.

Она сжала его ладонь милыми пальцами, которые он так любил целовать (а она всегда стремилась перехватить его губы своими), и на мгновение озарилась внутренней подсветкой. Их желания, как всегда, совпали до мелочей, и по лицу его вновь пробежала тень, потому что в сердце кольнул легкий холодок.

Они поселились не в гостинице, а в двухкомнатной квартире его давнего приятеля, человека, не задающего лишних вопросов, который укатил на эти дни в Минск, судя по всему, к подруге.

Они быстро обжились в незнакомой квартире, и у них как-то само собой образовалось свое пространство, свой мир вещей, удивительно не пересекавшийся с хозяйским, чужим. Своя полка в холодильнике, свои простыня с полотенцем, свое мыло, свои тапочки, предусмотрительно захваченные из дому, свой диван, широкий и удобный.

Михаилу Юрьевичу казалось, что он двадцать четыре часа, а потом еще двадцать четыре, будет целовать Милану и ни за что не выпустит ее из объятий. Однако получилось совсем не так, как он себе представлял; получилось совсем по-другому, нельзя сказать, лучше или хуже. Просто совсем по-другому. По-домашнему, но с ощущением небывалого праздника.