Прощаю – отпускаю

– Вы верите в справедливость, Вера Николаевна?

– Да ведь больше ничего не остаётся. – Вера сорвала рябиновую гроздь, растёрла в пальцах несколько ягод, поднесла к губам. – Как всё-таки горчит… Идёмте к церкви, Никита Владимирович. Нас, кажется, уже хватились.

Никита молча предложил ей руку. Вера оперлась на его локоть, и вместе они пошли к церковной ограде. Закатов больше не смотрел на Веру, и только в висках бились слова, которыми она случайно обмолвилась: «Никита, милый… милый…»

– Куда вы теперь, Вера Николаевна? – спросил он, когда они вышли к гостям, уже рассаживающимся по экипажам.

– В свои Бобовины. – Вера уже была спокойна, безмятежна. – Остались кое-какие осенние хлопоты, надобно закончить. Зиму, видимо, придётся провести в Москве, девочек пора вывозить.

– В Москве? У вас в Столешниковом?

– Разумеется.

– Вы позволите навестить вас там?

– Нет, Никита. – Вера уже сидела в дрожках. – Не обижайтесь на меня, но… Право, вам не стоит приезжать. Мне это будет тяжело. Да и вам, я думаю, тоже не радостно. Вы ведь всё понимаете.

– Но, Вера…

– Прощайте, Никита Владимирович.

Закатов хотел сказать что-то ещё, но его окликнули. Пётр и Зося, весёлые, смеющиеся, в окружении семейства Браницких махали им из коляски. Молодые ехали в Петербург. Оттуда Пётр, оставив юную супругу на попечение семьи старшего брата, должен был вернуться в Варшаву. Вспомнив слова Веры о том, что теперь им только остаётся радоваться чужому счастью, Закатов в последний раз сжал в ладони холодные пальцы княгини Тоневицкой и, не оглядываясь более, пошёл к молодой паре.

Полчаса спустя, оставшись наконец один, Закатов медленно прошёл через старый парк к воротам имения. Было уже около десяти утра. Солнце давно поднялось над дальним лесом, нехотя осветив убранные поля. Сверху, из вышины, послышались отрывистые клики. Никита поднял голову и увидел, что небо пересекает чуть заметная, запоздалая цепочка улетающих гусей. «Как поздно они, однако, в этом году…» – подумал он.

… – Барин, да что же это за нелепие такое… – немедленно принялся ворчать Кузьма, когда Закатов извлёк его, сонного и облепленного соломой, из-под тарантаса. – Было слово, что на час всего вы до графа будете! Я и не выпрягал, и напоить не дал… Хоть бы распоряжение дать изволили! Лошадь – она ведь вам не человек, она от плохого обхождения очень даже околеть может! Шутка ль – всю ночь запряжённая простояла!

– Ладно, старина, не серчай: виноват уж, – усмехнулся Закатов. – Сейчас поедем. Так уж вышло. Дела…

Но Кузьму уже было не остановить:

– Дела-то делами, только барыня дома, поди, уж разума от беспокойства лишилась! Видано ли, супруг на час уехал, а всю ночь нету! В округе-то небось Стриж безобразит! Уж сколько бедствий было! Четвёртого дня только Истратиных управляющего дубиной по башке на дороге приложили да ограбили вчистую! Экие разбойники…

– Какие ещё разбойники, выдумал! – с досадой оборвал его Закатов. – У нас с тобой и взять-то нечего!

Он подошёл к тарантасу, намереваясь забраться внутрь, – и вдруг отпрянул, невольно выругавшись: из-под колеса на него смотрело чудовищно грязное, худое, глазастое лицо.

– И вот тоже ещё, девка откуда-то взялась! – продолжал бурчать Кузьма, возясь с упряжью. – Пришла и говорит: велено, дядя, здесь быть, потому твой барин меня в карты выиграл! Я, понятное дело, руки ей развязал. А всё ж не верится. «Поди, – говорю, – прочь, дура немытая! Врёшь ты! Наш барин отродясь не играл…»

– Всё правда, Кузьма. – Закатов наконец вспомнил о своей партии в вист. – Это Василиса, она теперь наша. Давай, Васёна, полезай в тарантас, на своих ногах ты всё равно не дойдёшь.

Василиса молча подчинилась, скользнув по лицу Закатова сумрачным взглядом. Кузьма сердито кивнул на её ноги, покрытые корками запёкшейся крови:

– Кто скотину не жалеет, кто людей… Тьфу! Ну, так едем, что ли, Никита Владимирович? Садитесь!

– Трогай, я пока так. – Никите отчаянно хотелось спать, но почему-то при мысли о том, что семь вёрст придётся ехать в тарантасе с глазу на глаз с этой Василисой, все мысли о сне пропали. – Дорога сухая, пройдусь.

– Как знаете.

Через десять минут старый скрипучий тарантас катился по пустой дороге. Кузьма взмахивал вожжами, вполголоса напевал песню. Закатов шёл рядом с лошадьми и слушал, как с неба, уносясь за лес, кричат гуси.

Когда тарантас, содрогаясь всеми членами, в последний раз взобрался на вершину холма, внизу открылся вид на Болотеево – сельцо в две улочки серых, разваливающихся изб, крытых где соломой, где старым тёсом. Правда, две-три избы виднелись новых, да несколько явно ремонтировались. Церковь тоже была старая, с осевшей на один бок колокольней. Над куполом кружила, уныло каркая, стая ворон. Большой пруд, почти целиком затянутый ряской, топорщился ржавыми зарослями рогоза. Полуголые вётлы, казалось, цепляли сучьями рваные облака. Единственным светлым пятном в открывшейся панораме был новый господский дом над прудом, в котором настлали полы и навесили двери лишь месяц назад.

Старый родовой дом, в котором прошло его одинокое детство, Никита терпеть не мог. Когда два года назад он, уже хозяином, вернулся в Болотеево, то долго не мог спокойно засыпать в отцовской комнате. Всё здесь напоминало об одиночестве и старости: отстававшие от стен штофные обои, потёки свечного сала на ветхой скатерти, засиженные мухами окна и траченные молью портьеры екатерининских времён. Всё хотелось выбросить и сжечь.

Молодая супруга Никиты, прибыв в Болотеево после венчания, прошлась по крошечным комнатам дома, старательно отмытым и отскобленным дворовыми к приезду новой барыни, глубоко вздохнула и обратилась к мужу напрямик:

– Друг мой, но здесь же жить нельзя!

– Я знаю, – честно согласился он. – Но другого дома у меня нет, и вы об этом знали и ранее.

– Разумеется! Но для чего же до смерти в этом мучиться? Вы – хозяин, и решать вам, но почему бы не построить новый дом?

Закатов страшно растерялся.

– Но… как же это можно?

– Боже мой, да очень просто! – пожала Настя плечами, в упор глядя на него своими раскосыми глазами ногайской княжны. – Лес – свой, лошади – свои, мужикам назначите барщину! Что в этом невозможного?

Закатов не знал, что ей ответить. Но жена ждала, пристально глядя на него, и Никита решился:

– Что ж… Тогда дождёмся весны.

Она кивнула – и отправилась смотреть на дворню.

«Никита Владимирович, я вас, боже упаси, учить не берусь, каждый человек в своём доме хозяин, – резко сказала Настя, придя тем же вечером в кабинет мужа. – Но объяснитесь! Для чего, с какой целью было доводить своих людей до такого? Сегодня Варька в девичьей уронила на пол кросны, они сломались. Так у неё сущий припадок начался! Выла и головой о лавку колотилась так, что впору отливать было! Я с перепугу ничего не могла понять, сама с рук её мятной водой отпаивала! Что с тобой, дура, кричу, что это за истерика такая? А она знай себе вопит как резаная: «Барыня, помилуйте! Барыня, виновата, помилосердствуйте!» В конце концов так мне это надоело, что я те проклятые кросны через колено сломала! И бог с ними, кричу, не реви только, стоят ли они того, деревяшка! Никита Владимирович, что тут творилось у вас?!»

В ту ночь Никита рассказал молодой жене обо всём. О том, что он никогда не считал Болотеево своим владением. О том, что здесь всем ведала управляющая, которая выжимала из мужиков и дворни последние соки.

– Но ведь больше ничего подобного здесь не будет? – прямо спросила Настя, выслушав мужа. – Надеюсь, вы не допустите?..

– Я делаю что могу. Разумеется, все эти цепи и колодки давно выброшены. Но девки, вы сами видите, до сих пор боятся.

– Ещё бы… В один день от такого не отвыкнешь. – Настя взволнованно ходила по комнате. Лицо её было тёмным от гнева, широкие ноздри раздувались, как у породистой лошади, и Никита снова невольно залюбовался этой нерусской красотой. – Что ж… Если позволите, я сама займусь и дворней, и домом, и домашним хозяйством. В конце концов, ведь для этого вы и женились?

– Благодарю вас, – растерянно, но искренне сказал Закатов. – Признаться, я настолько ошалел уже от всего, что здесь творится… Мне с лихвой хватит и деревенских забот. А вы, я убеждён, со всем справитесь гораздо лучше меня.