Развяжите мои крылья

– Дядя Вано, нашу Изюмку милиция забрала! Нет, не за то, что документов нет! Ещё хуже! Гаджи прямо на неё показала, сказала – эта цыганка у меня вчера сидела и золото из шкафа унесла!

Оказалось, что милиционер подошёл, когда Изюмка, сидя на лавочке возле автомата с газированной водой, вдохновенно сочиняла двум смеющимся студенткам про любовь и трудную дорогу. Вместе с ним была «вчерашняя учителка».

– Вот эта, вы говорите?

– Да, товарищ милиционер, это она… Зачем же ты так поступила? Ведь это же было последнее, понимаешь, – последнее! – тихо, без гнева спросила Ксения Андреевна у ошеломлённой цыганки. – Ведь мне, может быть, придётся… далеко ехать! Ты же об этом знала!

– Миленькая моя, да что ты такое говоришь? – залепетала Изюмка. – Ты же мне сама всего дала! Яичек дала, хлеба, картошки! И твоя соседка видела, что я не украла! Родненькая, ну вспомни же, я же…

– Пройдёмте, гражданки, в отделение.

Разумеется, в отделение милиции вслед за отчаянно протестующей Изюмкой примчались все таборные цыганки. Разумеется, было много крика, воплей и страстных убеждений в том, что Изюмка – не воровка. Но, к ужасу цыганок, положение оказалось отчаянным. Из дома учительницы пропали три червонца денег и украшения. Пропажу хозяйка обнаружила наутро, на её плач прибежала соседка и объявила, что, конечно же, всё взяла цыганка. Соседка же и убедила рыдающую Ксению Андреевну поскорей одеться и бежать на площадь, где «эти галки с утра до ночи советских людей дурят». Учительница побежала на Миусскую, где фланировала по площади, приставая к прохожим, целая команда гадалок, – и сразу же узнала среди них Изюмку.

– Миленькая, родненькая, ненаглядная, но это же не я! Клянусь тебе, – не я! Хочешь – на сына забожусь, что не я? – плакала Изюмка, сидя на расшатанном стуле в отделении милиции. Милиционер, морща лоб, старательно писал протокол со слов пострадавшей.

– Да, она сама вошла в дом… Да, мы разговаривали, она мне… гадала. Я сама ей дала еду и двадцать копеек денег. Нет, в шкафы она не заглядывала, но… Конечно, я выходила в кухню, чтобы собрать для неё продукты… Зачем собирала? Но она была такая оборванная, босая…

– Ну что же вы, ей-богу, гражданка Софронова, как маленькая, – сурово говорил милиционер. – Разве можно этот народ в дом впускать? Вот теперь и разбирайся с вами… А ты говори, куда украденное дела! Возвращать будешь?

– Миленький! Драгоценный, алмазный, да я же не брала ничего! Я же в комнате сидела, никуда не уходила! Красавица моя, да ты всего на минуточку в кухню ушла! Ну что бы я успела за ту минуточку, сама подумай? – плача и ловя руку учительницы, умоляла Изюмка.

– Перестань, – устало сказала Ксения Андреевна. – Как тебе не стыдно? Ты же всё знала, ты сама мне говорила… И всё равно взяла последнее! Как же ты можешь клясться сыном? Неужели ты совсем ничего не боишься?

– Да что вы её воспитываете, гражданка? – бурчал милиционер. – Эту породу не перекуёшь… Будешь говорить, где краденое, или нет? Дура, скажи, тебе по суду скидку дадут!

Изюмка, повалившись растрёпанной головой на стол, отчаянно завыла. Учительница смотрела на неё со странной смесью отвращения и сострадания.

И в это время с грохотом распахнулась входная дверь – и на пороге кабинета вырос дед Командир в вылинявшей будёновке, из-под которой воинственно торчали сивые кудри. В руке его была красноармейская книжка, которую Вано держал перед собой как щит, грозно глядя на растерявшегося милиционера.

– Здравствуйте, гражданин, вы по какому вопросу?

– Здравствуй, товарищ милиционер. Вот по этому я вопросу, – сурово кивнул старик на Изюмку. Та подняла на него мокрые, отчаянные глаза.

– Дадо, совлахава, мэ ничи на чёрдём[16 - Отец, клянусь, я ничего не украла!]!

– Закэр муй, дылыны, мэ джином[17 - Замолчи, дура, я знаю!]! Товарищ милиционер, моя дочка ничего взять не могла. Она тому не обучена. Мы – цыгане честные. Я всю гражданскую с красной армией прошёл, на Перекопе был, вот мои бумаги, сам гляди!

Милиционер неуверенно усмехнулся, но красноармейскую книжку всё же взял. Перелистал, поднял заинтересованный взгляд на сурового плечистого старика. Командир, не замечая этого, смотрел на изумлённую учительницу.

– Уважаемая, ты мне одно только скажи. Только одно! Видела ты, как моя Изюмка у тебя по шкафам лазила? Видела? Своими глазами?

– Нет, но…

– А вот я видел, – внушительно перебил Вано. – Я вчера у тебя под окном папиросы забыл, вернулся с полпути – и увидел. Рыжая ведьма у тебя в шкафу копалась, соседка твоя!

Ксения Андреевна всплеснула руками. Изюмка вытаращила мокрые глаза. Милиционер нахмурился:

– Вы, товарищ, понимаете, что говорите? Заявление можете написать?

– Ещё бы я на старости лет не понимал, что говорю! – отрубил Вано. – А бумагу ты с моих слов напишешь, а товарищ учительница подтвердит, что всё там верно, – и, не давая милиционеру опомниться, властно распорядился, – Времени не трать, бумагу после накорябаешь. Поезжай к соседке на квартиру: авось не успела ещё золотишко сбыть.

И всё оказалось так, как сказал Вано. Украшения учительницы – простенькие золотые серёжки, кольцо с гранатом, серебряный браслет-цепочка и жемчужная брошь – были найдены милиционерами в буфете соседки Антонины: та даже не спрятала их. В отделении Тонька выла, била себя костлявыми кулаками в грудь, уверяла, что «бес попутал», что в жизни не думала, что «интеллигентка» заявит в милицию и что кто-то в отделении поверит словам уличных цыган.

В милиции пришлось просидеть часа два: писали бумаги, оформляли заявление Вано, затем пол-отделения набилось в кабинет, чтобы послушать рассказ о том, как цыган воевал с Щорсом и Будённым… Когда Ксения Андреевна, Вано и Изюмка, наконец, вышли из отделения, над городом сползались тяжкие тучи, и за Миуссами глухо, угрожающе рокотало. Порыв ветра сорвал будёновку с головы Вано: старик едва успел её подхватить.

– Надо в табор бежать! – озабоченно сказал он дочери. – Может, до грозы ещё успеем!

– Прошу вас, Иван Николаевич, пойдёмте ко мне! – взволнованно предложила Ксения Андреевна. – Я приготовлю ужин, у меня даже вино есть! Посидите, поедите, переждёте дождь… ведь ещё не совсем поздно! Я так виновата перед вами…

– Ни в чём ты не виновата, – хмуро отозвался Командир. – Всякая бы на цыганку подумала. Цыгане-то, как русские: тоже разные бывают. И в шкаф, и в карман залезут, и последнее возьмут. Но Изюмка моя – никогда!

– Прошу вас, пойдёмте ко мне! Хоть ненадолго! Я хотя бы дам вам что-то с собой!

Вано, колеблясь, посмотрел на невестку. Та, подняв на него ещё красные от высохших слёз, счастливые глаза, несколько раз жарко кивнула – и старик сдался.

– Идём! Вот только наших упредим, – он кивнул на таборных цыганок, которые ждали, сидя на ступеньках, и при виде Изюмки с радостным галдением кинулись к ней. Наказав женщинам предупредить Маню, Командир и Изюмка отправились в гости.

«Ненадолго» не получилось. Едва учительница со своими гостями вошли в палисадник, как стеной хлынул ливень, и началась такая гроза, какой Вано не видел ни разу за все свои шестьдесят лет даже на Кавказе. Из окна за стеной ливня было не разглядеть забора. По дорожке между кустами жасмина бежала мутная, вспененная дождём река. Электричество сразу же замигало и погасло.

– Ничего, кончится же когда-нибудь! – весело говорила Ксения Андреевна, зажигая свечи и доставая из буфета тарелки. – Перестанет – и пойдёте в свой табор! У меня есть селёдка и картошка, сейчас поставим чайник… Какое счастье, что всё разрешилось! Мы с Тоней никогда не могли найти общего языка, но мне даже в голову не могло прийти, что она сможет вот так… И из-за чего? Какие-такие у меня украшения, чтобы из-за них отправить человека в тюрьму? Браслет ведь даже не золотой, а позолоченный! Ну, продала бы она их… Ну, купила бы себе кровать с шарами, как мечтала… Но как потом спать на этой кровати и знать, что из-за каких-то латунных шаров невинный человек сидит в тюрьме? Не могу себе представить…