Судьба уральского изумруда

– Да, – в очередной раз безучастно кивнула Алевтина.

Нина Степановна Новикова доживала свой непростой век в больнице, ей осталось совсем немного – считаные дни. Врачи никаких обнадеживающих прогнозов не давали. За годы болезни бабушки Нины ухаживающая за ней Лидия окончательно вымоталась, и у нее уже не осталось душевных сил кому-либо сострадать. Ее муж Сергей, который приходился Нине Степановне сыном, помогал жене в уходе за собственной матерью по мере возможности, а точнее, желания. Он нарочно нашел вторую работу, чтобы как можно меньше вовлекаться в это безрадостное дело. Другие родственники больной нашли причины, чтобы самоустраниться. Вышло так, что ухаживала за бабушкой, в общем-то, посторонняя ей женщина – невестка. Лидия покорно приняла на себя этот крест. Она все понимала: не должна, может так же, как и все, отказаться, но ею двигало какое-то необъяснимое чувство: то ли это было чувство долга, то ли чувство вины – долг быть хорошей и вина, если бросит пожилого человека.

Еще не старая – она только-только вышла на пенсию – Лидия погрузилась в мрачный мир немощи. Не ради наследства, конечно же. Наследовать там особо и нечего – мебель, кухонная утварь да тряпки – все хоть еще добротное, но устаревшее. Квартира давно переписана на Сергея, а ей, Лидии, в случае развода, от которого никто не застрахован, этой квартиры не видать. Выставят ее за дверь, глазом не успеет моргнуть. В благородство мужа Лидия не верила – свое «благородство» он уже проявлял не раз, чего стоит одна история со свекровью, уход за которой он с легкостью на нее спихнул, сделал из жены сиделку, будто бы так и надо. И даже спасибо не сказал и не попросил поухаживать за своей матерью. Все сложилось само собой. Когда Нина Степановна еще ходила, Лидия приезжала к ней помогать по хозяйству. Она освобождалась после работы раньше мужа, поэтому логично было забегать в магазин для свекрови и прибираться в ее доме ей. Нина Степановна старела, помощи требовалось больше, навещать старушку приходилось чаще, и когда она слегла, Сергей предложил переехать в квартиру своей матери – так удобнее за ней ухаживать. Подразумевалось, что все тяготы по уходу за лежачей больной возьмет на себя Лидия. Лидия взяла – а кому еще их брать? О пансионатах Нина Степановна не желала слушать: «В своем доме умирать буду!» – говорила. Даже при осложнениях в больницу ложилась с боем. Сергей тоже был против специализированного учреждения. «Сдать родную мать в богадельню?! Никогда!» При этом сам за ней ухаживать не желал, аргументируя тем, что взрослому мужчине неэтично смотреть на свою родительницу в голом виде. Тот факт, что любимой жене, может быть, неприятно лицезреть все части тела пожилого, чужого ей человека, и не только лицезреть, но и ежедневно прикасаться к ним, мыть, менять подгузники и пропитанное болезненным старческим запахом белье, Сергей не учитывал. Не хотел. Сиделку Нина Степановна тоже яростно отвергала («Это же посторонний в доме!»). И в этом сын ее поддерживал. Услуги сиделки стоили дорого, поэтому, если бы удалось Нину Степановну на нее уговорить, тогда семья едва сводила бы концы с концами.

Лидия работала, как лошадь, сама уже начала болеть: то давление скачет, то мигрень, то спину прихватит – поди, потаскай на себе человека. Нина Степановна хоть и не крупная, а все равно не пушинка. Да и от такой жизни настроение не поднимается: мыть, кормить, убирать, горшки выносить… и так ежедневно, в течение нескольких лет без отпуска и выходных. Лидия перестала чувствовать себя человеком со своими потребностями и желаниями, она превратилась в функцию. На себя не оставалось ни времени, ни сил. Даже голову себе вымыть могла не всегда и ела урывками и в напряжении, ожидая, когда позовет больная. Своего угла и того не было – в доме свекрови Лидия не чувствовала себя хозяйкой. Чтобы обеспечить лежачую больную всем необходимым, их с Сергеем квартиру пришлось сдавать, так что там постоянно жили чужие люди. Каким тут может быть настроение? От такой жизни в петлю полезешь и не жизнь это вовсе, а существование – тяжелое, монотонное и безрадостное. Лидия стала ворчливой, язвительной, даже злой. Сергей вместо того, чтобы подключиться к уходу за собственной матерью, дулся и старался реже появляться дома. В доме Новиковых давно повисла тема развода, которую никто не решался озвучить: Сергей боялся потерять привычный комфорт и бесплатную обслугу, а Лидии казалось нелепым разводиться на старости лет, ибо – что скажут люди?

– Это у них, у Потаповых, семейное. Сами ничего в дом не покупают, чужим барахлом пользуются, – продолжала ворчать Лидия. Несмотря на то что в квартире присутствовала Алевтина, Лидия говорила все это для себя, произносила вслух свои мысли. А для кого еще говорить? Дочери не интересно, Сергею – тоже. Он вообще ничего знать не хочет, что касается дома. Скучно ему.

– Что мать его, Зойка, постоянно наследствами разживалась – за всю жизнь кастрюли своей не купила, – что теперь сын ждет, когда ему с неба свалится. Непутевые эти Потаповы! – махнула она рукой. – А ведь с такими перспективами были! Зойкиного мужа на тепловой станции начальником назначили, сама Зойка собиралась в институт на заочное. Переехать к морю хотели, чтобы свой сад и терраса, увитая виноградом. Им Зойкины родители хорошо помогали. Ах, какие у Зойки были родители! Жаль прожили недолго. Как раз после их смерти все у Потаповых и покатилось кувырком: Феликс запил, Зойке уже не до института было – Игорька бы поднять. Жаль ее, конечно, по-человечески! Неплохая она, в общем, женщина, горемычная только. – Лидия запнулась: а сама-то ты, Лида, счастлива? Какое там!

За вымытым стеклом на декабрьском ветру покачивал голыми, раскидистыми ветками старый боярышник. Голуби жадно клевали на снегу кем-то брошенные семечки – за без малого сорок лет, когда впервые Лидия вошла в этот дом, декорации вокруг нее не изменились. А ведь когда-то она мечтала побывать в Черногории. Еще в студенчестве подрабатывала инструктором по скалолазанию, ездила в Крым и на Карпаты. Потом замужество, работа, затяжные периоды безденежья. С Сергеем только раз к морю съездили, сразу после похорон сына Костика, чтобы прийти в себя. Так что Лидия тогда моря совсем не почувствовала. В остальное время лето всегда на даче проводили – огород ухода требовал. Она бы сто лет не видела бы этот урожай, они что, картошку не могли купить? Да свекровь упиралась, Нина Степановна ведь деревенская, без огорода не могла. Дачу ту уже продали, Феликсу срочно понадобились деньги, как он говорил, на новую жизнь. Они тогда с Зойкой окончательно разругались, и Феликс думал купить себе за полярным кругом жилье – ближе к работе. Нина Степановна тогда решила деньги от продажи дачи отдать Феликсу, а свою квартиру Сергею. Квартиру на Сергея Нина Степановна переписала сразу же, как только продала дачу, чтобы не обидеть младшего. Феликс, как и ожидалось, деньги пропил. Дачи не стало, что для Лидии обернулось облегчением.

– Так вся жизнь и пролетела, – грустно произнесла Лидия. – Слышишь, дочь?

Алевтина слушала вполуха. Она понимала, как матери непросто: столько лет тащить на себе и дом, и больную бабушку. Мама сама уже не совсем здорова – от такого образа жизни сложно не заболеть, и возраст уже дает о себе знать. После того, как бабушку положили в больницу, Лидии стало немного легче, но она и не думает отдыхать: сразу схватилась за тряпку и наводит чистоту – не умеет сидеть без дела, отвыкла. Алевтина старательно уговаривала свою совесть, что мама сама так решила, чтобы она не меняла свою жизнь, не взваливала на себя уход за бабушкой. Да, у нее мама золотая. Будет надрываться, но помощи не попросит, а предложишь – откажется. Справедливости ради стоит заметить, что никто из родни Лидии помочь не рвался. Алевтина поначалу заикнулась, что ей, наверное, следует остаться. Найдет в Ивангороде работу, чай, не совсем деревня. На что мать решительно сказала: брось, Аля. Сама справлюсь. Ты молодая, не нужно тебе свою жизнь ломать. Подумай, в кого ты тут превратишься: в угрюмую, замотанную тетку без семьи и личной жизни! Я не хочу для тебя такой судьбы. Еще неизвестно, насколько все это затянется. Может, на месяц, а может, и на годы.

Лидия как в воду глядела: болезнь свекрови продолжалась в течение восьми лет. За это время Нина Степановна перенесла несколько микроинсультов, ломала шейку бедра, ее частично парализовало, она давно уже утратила способность подниматься с постели. Для Лидии это значило, что она не могла надолго отлучиться из дома, должна была готовить специальную еду и кормить ею свекровь, делать ей массаж, мыть ее, выносить утку и слушать старческое брюзжание. С годами и на фоне прогрессирующих болезней Нина Степановна становилась все более невыносимой. Она упрекала невестку в нерасторопности и подозревала, что та старается загнать ее в гроб. В приступах просила позвать священника и нотариуса, чтобы исповедоваться и написать завещание на несуществующие сокровища. Иной раз требовала собрать всю родню, чтобы попрощаться и между всеми разделить свое добро. Так в доме Новиковых стали появляться давно забытые родственники – некоторых из них Лидия видела впервые. Стала заходить Зоя Потапова, помогать – не помогала, все больше вела беседы с Ниной Степановной. О чем они разговаривали, Лидия не знала, ее в компанию не приглашали, да ей и некогда было. Свекровь потом Лидии чуткость второй невестки ставила в пример. Вот, говорила, поучись, Лида, дипломатии у Зои. Так слушать умеет и такая внимательная, не то что ты. А тебе слова не скажи, все фукаешь и фыркаешь. Никакого уважения! Лидия молча кивала и шла мыть судно. Одному богу было известно, откуда у этой женщины столько терпения и как она все это вынесла.

В этот раз прогнозы врачей выглядели наиболее пессимистично. Нина Степановна и сама чувствовала скорый конец. Глаза ее как будто стали яснее, а разговоры при этом оставались бредовыми: она несла околесицу про принадлежащий ей огромный изумруд. Старушка настояла на приезде Алевтины, говорила, что должна успеть попрощаться с внучкой. Видя, что дело совсем худо, Лидия вызвала дочь из Петербурга. «Похоже, все. Уходит бабушка», – сказала она со вздохом. И было сложно понять, что он значил: сожаление или облегчение.

– Жиг’обаска! Жиг’трест! Саг’делька на ножках! – картаво бурчал Игорь Потапов, спускаясь со второго этажа бабы Нины, откуда его только что выставили. И хоть на дверь ему указала Лидия – обладательница довольно-таки поджарой фигуры, Игорь сердился не на нее, а на Алевтину. По его мнению, не будь сестры, наследство перепало бы ему. А кому же еще? У бабы Нины внуков больше нет. Дети не считаются, они уже старые, им не надо.

Детей у бабы Нины было двое: Феликс и Сергей. Старший из сыновей, Феликс – спившийся отец Игоря, с которым Зоя, вдоволь намучившись, развелась, когда Игорь «вырос» – в его тридцать лет. Бывшие супруги разменяли полученную Феликсом от станции еще в лучшие времена квартиру на две «живопырки». С тех пор Феликс Потапов не объявлялся ни у матери, ни у брата, ни у Зои с Игорем. Сергей не без просьб Нины Степановны как-то пытался его разыскать. Узнал только, что тот вроде подался на север за большим рублем. Там и сгинул.

Придя домой, Игорь сразу нарвался на мать. Разговаривать не хотелось. Он вообще не собирался идти в дом бабы Нины, да мать настояла, говорила, сходи, напомни о себе. Сходил. И что в итоге? Как Бобика за дверь выставили! А он говорил: нечего там делать! А мать свое нудила. Во всем она виновата!

– Как там? – спросила Зоя с порога.

Игорь поморщился: не отстанет ведь!

– Никак! – процедил сквозь кривые зубы Игорь и поспешил в свою комнату. Он плюхнулся на диван и уткнулся в смартфон. Зоя последовала за сыном, деликатно присела на край дивана и принялась втолковывать свое видение:

– Бабка Нина тебя за внука никогда не считала. У нее есть любимая внучка – Алька, с ней она всегда нянчилась. Еще младшего, Костю, признавала, пока с ним не случилось несчастье. Так же и отца твоего нагулянного сыном не считала – мешался он ей. Все с младшеньким, с Сереженькой, носилась, как с писаной торбой. А папаня твой был так – подай, принеси. И звала она его Филькой. Как дворового пса.

Не отрываясь от смартфона, Игорь хмыкнул:

– Так вот почему он стал скотиной!

Игорь никогда не называл отца отцом, всегда только местоимением – «он».

– Не исключаю, что твой папенька так себя по-свински вел под влиянием бабки Нины. Это она его против нас с тобой науськивала! – Зоя завела свою любимую пластинку – свекровь она недолюбливала и при случае всегда выставляла ее в невыгодном свете.

– Да слышал я уже это, – отмахнулся Игорь. – Ма! Чай есть?

– Сейчас принесу! – метнулась Зоя на кухню и уже оттуда продолжила: – Вот увидишь, старуха все Альке завещает. А по закону, между прочим, вы с Алькой равноправные наследники.

– Там же Дядьсег’ежа – наследник пег’вой очег’еди, все ему отойдет, – проявил юридическую осведомленность Игорь.

– Дядя Сережа и так уже квартиру получил. С него хватит! Хочу тебе сказать, твой дядя Сережа не большого ума, даром, что начальник. Техникум паршивенький закончил, а держится, словно у него диплом Сорбонны. Вот у твоего отца образование достойное, престижный вуз, а толку… – Зоя вздохнула, сожалея о своей нескладной судьбе. Когда за Феликса выходила – за такого красивого, умного и перспективного, – думала, счастливый билет вытащила, а оно вот как обернулось. Не разглядела в нем тяги к зеленому змию. И как ее так угораздило? – Мог бы человеком быть, и мозги были – все пропил. А у дяди Сережи мозгов никогда не было. Ему невдомек, что изумруд не выдумка. В образовании у него пробелы. Я сомневалась, но долго изучала этот вопрос и пришла к выводу.

1831 г. Урал

– Благодарствую, барин! Удача тебе будет! – Прошка радостно сунул полученный от Якова Васильевича гривенник за пазуху и бросился целовать своему благодетелю руки.

Яков Васильевич резко отстранился.

– Ну! Прокопий! Что вздумал?! Ты это брось!

– Удача, говорю, будет, барин! – не унимался юродивый. – Глаз порадует!

– Какой я тебе барин, – нахмурился Коковин. – Вот выдумал. Да ну тебя! – Он махнул рукой, с сожалением взглянул на Прошку, вздохнул и заторопился на службу.

– Ха-ха-ха, раздувай, гармонь, меха! – звучал за его спиной хрипловатый голос Прошки.

Яков Васильевич Коковин, директор гранильной фабрики, в прошлом был крепостным. Хотя с тех пор, как он получил вольную, а затем постепенно, благодаря своему трудолюбию и таланту приобрел вес в обществе, прошло много лет, Яков Васильевич не терпел, когда его называли барином.

Прокопий Скуратов, Прошка, юродствовал третий год – с тех самых пор, когда его придавило гранитной глыбой на каменоломне. Скуратов был хорошим работником, прилежным и сообразительным. Ему пророчили старшинство в артели, а там, глядишь, и в управляющие выбился бы, если бы не роковая случайность, изменившая всю его молодую жизнь. Был Прокопий славным работником, человеком с ремеслом, девки заглядывались. А как пришибло его, то стал он никому не нужным нищим юродивым. Люди жалели его, иные насмехались и гнали взашей. Яков Васильевич, проходя мимо, всегда что-нибудь подавал, ибо сам вырос в бедности и знал, что все под богом ходят, зарекаться ни от чего нельзя. Коковин хотел было пристроить убогого к себе на фабрику, чтобы тот выполнял нехитрые поручения, да Прошка оказался слаб умом даже для самой простой работы. Слаб – не слаб, а только иногда как скажет чего, так его прозорливости позавидует любой мудрец.

Вот и в этот раз слова Прокопия Скуратова о предстоящей удаче, что порадует глаз, воплотились полностью. К полудню Яков Васильевич и думать забыл про малахольного Прошку и его странные предсказания. Что ему, директору большого производства, помнить про юродивого, когда голова забита делами. Ему доложили, что на рынке крестьяне продают «худые зеленоватые аквамарины». Один из таких «аквамаринов» и доставили Якову Васильевичу для опознания, поскольку Коковин отлично разбирался в камнях.

– Что за диво! – воскликнул Коковин. По характерным особенностям директор определил, что это никакой не аквамарин, а самый доподлинный изумруд.

Яков Васильевич немедленно распорядился разыскать крестьян, продававших эти камни, и узнать, где они их нашли. Выяснилось, что наткнулся на «худые аквамарины» смолокур Максим Кожевников. Он добывал в лесу смолу и в корнях вывороченного дерева обнаружил несколько зеленых кристаллов. Это случилось недалеко от реки Токовая, рядом с Екатеринбургом, куда впоследствии вместе с Кожевниковым и выехал Коковин. Невзирая на январский холод, директор гранильной фабрики лично осмотрел место обнаружения драгоценных камней. Наряду с обычными работниками Яков Васильевич долбил мерзлую землю, хоть мог этого не делать. Коковиным двигал азарт первооткрывателя, когда от предвкушения находки горят глаза и не чувствуется ни холода, ни голода, ни усталости. Через два дня непрерывной работы он наткнулся на изумрудную жилу.

Коковин не верил своим глазам – найденные минералы были великолепны: крупные, прозрачные, густого зеленого цвета. Несомненно, это были камни берилловой группы, но такой насыщенности цвета изумрудов Яков Васильевич еще не встречал. Оказалось, что это свойственно только уральским камням благодаря высокому содержанию железа и хрома.

По возвращении в Екатеринбург Яков Васильевич вдохновенно принялся за огранку добытых камней. Талантливый камнерез, создавший не одно изделие, украсившее императорский дворец, Коковин получал удовольствие от работы руками, особенно с таким превосходным, но капризным материалом. Огранять изумруд оказалось нелегко, любое неточное движение оборачивалось трещинами или сколами. Ограненные камни он отправил с курьером в Санкт-Петербург, где находка привела в восторг Николая Первого и вызвала настоящую сенсацию среди его окружения. Столичные ученые мужи подтвердили: это действительно изумруды, да еще какие! Таких изумрудов в мире по своей красоте и качеству еще не находили. Это событие положило начало добыче изумрудов в Российской империи. Прежде мир знал лишь колумбийские, египетские, бразильские, австрийские и афганские изумруды. Российские изумруды отличались чистотой и насыщенностью цвета, а также наименьшим количеством дефектов, что делало их престижными и притягательными. О таких драгоценностях мечтали любые иностранные правители – они предлагали наладить торговлю уральскими самородками, что, несомненно, пополнило бы российскую казну. Однако император от столь заманчивого предложения отказался и запретил вывозить изумруды из страны и лишь на свое усмотрение иногда дарил их иноземным послам.

По указу Николая Первого Максим Кожевников был награжден большой денежной премией, а директора Екатеринбургской гранильной фабрики представили к ордену. В Петербурге продолжали праздновать грандиозный успех. Потеснив пользующиеся популярностью в ту пору аквамарины, изумруды тут же вошли в моду. Каждая дама из высшего общества желала иметь украшения с восхитительными зелеными камнями; не отставали и мужчины – они заказывали себе роскошные перстни с уральскими смарагдами. Кабинет Его Императорского Величества издал указ, согласно которому Екатеринбургской гранильной фабрике надлежало провести поиски новых месторождений изумрудов и немедленно поставлять самородки ко двору.

Первый прииск, открытый Кожевниковым и Коковиным, назвали Сретенским. Он дал множество огромных по величине и качеству прекрасных изумрудов. Спустя два года крестьянами Корелиным и Голендухиным был открыт новый прииск, названный Мариинский. Это был звездный час Якова Васильевича Коковина. Он проживал одни из своих счастливейших лет и не подозревал, какие испытания готовит ему судьба.

Наши дни. Игорь

Легко сказать, поговори с сестрой. Легко сказать, убеди поделиться. На эту жирную рожу противно смотреть! Сразу видно, что своего не упустит.

Игорь Потапов воплотил намеченный матерью план лишь отчасти: он приехал в Санкт-Петербург. На деньги матери, разумеется, поскольку свои у него долго не задерживались, а Зоя, привыкшая экономить и откладывать на черный день, скопила небольшую сумму. В Петербурге Игорь собирался поселиться по-родственному у сестры. С детства он усвоил мысль, что ехать можно лишь туда, где будет, у кого остановиться. Поэтому в их семье ценились знакомые, проживающие в курортных городах и в столице. Связь с полезными знакомыми поддерживала Зоя. Она присылала им поздравительные открытки, иногда звонила, чтобы поговорить ни о чем. Цель была одна – когда-нибудь к ним приехать или попросить выслать что-нибудь, чего у них, по мнению Зои, полно и обойдется дешевле. К родственникам обращаться с просьбами и останавливаться у них, в представлении Зои, можно было по умолчанию, но все равно, перед тем как приехать, Зоя предпочитала для верности подмаслить.

В этот раз Зоя решила, что задабриванием сестры займется Игорь, а она и так проделала немало работы: разузнала у Лидии адрес Алевтины, и что она побывала в Соломине. С остальным мальчик должен был справиться сам – столько лет его учила!

Выйдя из вагона на платформу Витебского вокзала, Игорь бодрым шагом направился в город. Он никогда раньше не бывал в Петербурге, что не мешало ему хорошо ориентироваться – толпа сама несла его в нужную сторону. Игорь предварительно изучил маршрут до дома Алевтины: четыре остановки на трамвае и пешком около трехсот метров.

Ходить Игорь любил – привык, потому что всегда жил без автомобиля. Это он считал своим преимуществом. У него удивительным образом получалось преподносить свои недостатки в качестве достоинств, часто без всякой логики, добавляя к ним оправдательное «зато»: «Я не богат, зато не ворую», «временно не работаю, зато не курю».

До нужного дома на Боровой улице Игорь добрался быстро, и тут его ждало первое разочарование: вход под арку дома Алевтины преграждала решетка, а вокруг никого, кто бы мог ее открыть. Игорь потянулся к телефону, но руку тут же отдернул – пусть его приезд будет сюрпризом. На самом деле Игорь не знал, что сказать сестре. Когда предстояло озвучить просьбу, его решительность вмиг улетучилась. Немного подумав, Игорь решил, что, увидев его на пороге, Алевтина сама все поймет, так что ничего говорить и просить не придется.

За все время, пока Игорь ждал сестру – в сквере напротив ее дома, во дворе, на лестничной площадке – везде, он несколько раз принимал решение плюнуть на затею с изумрудом; дважды высказал матери по телефону свое недовольство и получил от нее разрешение поселиться в гостинице, «но только в какой-нибудь недорогой, иначе у нас нет столько денег».