Война затишья не любит

– Спасибо, дорогой. Часы я у тебя не буду брать. А время я еще в Ташкенте перевел… Да не ломай голову. Какая разница, через два-три дня я бы попросил тебя об этом же. Вот, возьми мои документы, – Астманов вынул из нагрудного кармана тонкую стопку риалов, отделил пять бумажек, с удовлетворением заметив, как блеснули темно-карие глаза Рахима, – а мне достань прямо сейчас одежду, как у тебя, хоть свою снимай, не нужно новую, это потом.

– Мушавер, я не смогу тебя доставить назад. Когда возвращаюсь сюда, то ваши, внизу на дороге, проверяют пропуска.

– Молодец, Рахим, но это моя забота. К тебе вопросов не будет. А если будут, после моего возвращения все можешь изложить хоть в мечети, на общей молитве, если кому-то будет интересно.

В шестнадцать тридцать по кабульскому времени через выносной контрольно-пропускной пункт перед въездом на майдон (площадь), так местные именовали аэропорт, притормозил расписной грузовичок Рахима. Дежурный сержант в громоздком бронежилете и каске, обтянутой куском песчаной маскировочной сети, минут пять обсуждал с Рахимом список заказов, отсчитывал засаленные ветхие афгани и, оглянувшись по сторонам, вынес из будки две армейские канистры, поблескивающие от стекающего дизтоплива.

Хлопнула деревянная дверца грузовичка, скрипнул шлагбаум.

– Рохи сафед, маймун, – с московским говорком осклабился дежурный, поглядев на афганца, скукожившегося в тесном ящике над кабиной. Тот, обернувший половину лица концом чалмы, прижал руку к сердцу и, соглашаясь, закивал. Только вот пристально глянул… Услышал небось про обезьяну.

– Ты его раньше видел? – спросил дежурный своего помощника, вернувшегося от шлагбаума.

– Кого? – недоуменно переспросил солдат-узбек.

– Ну, того, что наверху сидел, в ящике. Сдается мне, что утром, когда на смену шли, я видел его в аэропорту, но только он был в нашей форме, в «хэбэшке» и в фуре зеленой… Старлей. Показалось?

– Точно, показалось! – радостно сказал молодой. – Он, когда на шоссе выезжали, закуривал. Сигарету облизал. Так только афганцы делают, которые травку курят.

– Надо было его пощупать, – буркнул сержант. – Да с Рахимом неохота ссориться.

Эх, сержант Модников, видел ты свою смерть. Да ведь как бывает? Через двадцать лет ни ты ее, ни она тебя не вспомнит…

Один патрон – один душман

Гостиница хлопковой компании «Спинзар» – опорный пункт Апрельской революции в Кундузе. Ухоженную двухэтажную виллу за высоким каменным забором «пассионарии» незамедлительно превратили в свой штаб. К весне 1980 года аккуратный домик превратился в закопченную трущобу, набитую суровыми революционно настроенными людьми и оружием. К ночи Кундуз становился полем боя, а такие объекты, как местная тюрьма, комендатура советских войск и «Спинзар» – бастионами народно-демократического строя.

Астманову не без труда удалось вызвать товарища Темира на КПП. Офицер царандоя, местной милиции, охранявшей «Спинзар», вознамерился обыскать позднего посетителя и уже было запустил руку в его просторные «шальвари камис», выискивая оружие, но Астманов, негромко, на фарси, предупредил:

– Пошарь у своих бача-бозов…

Царандоевец, таджик, худой как смерть, опешил, потом вспыхнул, схватился за кобуру, и кто знает, какой оборот приняло бы дело, но к воротам, заложенным мешками с песком, уже подходили иранцы.

Рекомендация Хуршеда оказала свое действие, хотя «тудешники» осторожничали – слишком уж необычный гость появился у них к ночи. Чай, вежливые расспросы о здоровье, о делах общего знакомого… Астманов вытерпел все, что предписывал этикет в данном случае, а затем предложил Темиру подышать свежим воздухом в беседке под огромными соснами.

– Возможно, мне понадобится ваша помощь в Мазари-Шарифе, – без обиняков начал Астманов, – мне здесь служить два года, всякое может быть, Темир. В Союзе, думаю, сочтемся. Я у вас не смогу бывать. Как ни маскируйся – вычислят, пойдут расспросы – мне это не нужно.

– Нам тоже, – в тон ответил иранец. – Хуршед там неплохо устроился. А здесь все по-другому. Мы раздражаем новую власть. Она ищет контакты с аятоллой. Ваши тоже двурушничают. Революция, революция… Да им важно, что Хомейни задницу американцам надирает. Тебе скажу – мы уходим отсюда, – Темир сделал предупреждающий жест. – Не спрашивай куда и зачем. Не могу ответить. Сначала в Кабул, здесь тупик. Потом видно будет. Есть еще места, где не забыли истинно революционного учения…

– Хуршед говорил мне о том, что ввод войск даст вам простор для действий, он прав?

– Всю жизнь он был теоретиком. Так им и остался. Ваши в один миг срослись с местными ревизионистами. И теперь выполняют две роли – защищают интересы Бабрака, пьяницы и интригана, и охраняют самих себя. Народу не стало легче. Сам увидишь, у дорог все разрушено, крестьяне бегут из своих домов, миллионы беженцев. Половина Афганистана в лагерях. И знаешь, где их больше всего? В империалистическом Пакистане и клерикальном Иране. Вот там они хлеб и мир имеют. А здесь «чель орду» – сороковая армия снарядов не жалеет. То ли со страху, то ли по глупости. Стоит только местным партийцам или военным сказать, что вот в этом кишлаке банда или этот вот караван с оружием – и ваши разметут все на белом свете. Афганцы водят за нос Москву. Смотри, их «Родина в опасности», а в одной Москве тысячи афганцев гуляют, никто назад не хочет возвращаться. А те, что были нормальные, так их выбили еще зимой. Конечно, у них теория была: один патрон – один душман. С одним магазином шли… Шахиды… Торговцы – движущая сила этой революции! Они ее и задушат, как только мешать начнет.

– Ты мне это говоришь, Темир, не боишься, а с Мазари-Шарифом, понял, раздумываешь: сказать не сказать.

– То, что я тебе сказал, ваш партийный советник от меня месяц назад услышал. С тех пор стороной обходит. Да это неважно. Через неделю нас здесь не будет. А тебе что нужно? Информация – обстановка, спрятать – взять, уйти – отсидеться? Ты же лазутчик? Но тебя все равно акцент выдаст, хотя говоришь ты хорошо. Мне до этого дела нет, чем ты будешь промышлять. Хуршеду я обязан… В старом городе найди гостиницу «Балх», рядом увидишь дукан – ковры, посуда. Сын хозяина, Джамшед, наш товарищ. Передавай привет от меня, от Хуршеда. Думаю, вы найдете общий язык. Все продается в этой стране… И не так уж дорого. Если жизнь здесь ничего не стоит… – Темир не успел закончить сакраментальную фразу – за забором грохнуло, беседка затряслась от осколков дикого камня. – Под крышу, быстрее, – крикнул Темир.

Только успели заскочить в черный проем, как от второго взрыва здание тряхнуло и двор стал медленно освещаться дрожащим желтым пламенем. На четвереньках из коридора проползли в комнату. Дрожащий свет усиливался.

– Что это они освещают? – стараясь быть спокойным, спросил Астманов.

– Шайтан бы их осветил, – ответил Темир, – это их сосны горят, как свечки, в другом конце, где партийный комитет.

Пальба набирала силу. Теперь уже со всех сторон был слышен треск автоматных очередей, тугие разрывы мин и гранат.

– И так почти каждую ночь, – засмеялся Темир, подтягивая тощую курпачу, явно устраиваясь на отдых. – Главное, чтобы шурави с майдона не вмешивались. Там калибры посерьезней, а вот насчет меткости – не знаю…

Утром, уже сидя в кабине грузовичка, Астманов поймал на себе внимательный взгляд круглолицего бородатого крепыша в полувоенной форме. В обличье – примесь восточной крови, глаза чуть раскосые, карие. Бородач приветливо улыбался, только что рукой на прощание не махал. Что-то знакомое, настораживающее припомнилось Астманову. Явно свой, спец… Ну, спасибо, Темир – железо хамаданское. Сдал контакт… Впрочем, что можно выкрутить из всей этой поездки в «Спинзар»? Опоздание на сутки даже на самоволку не тянет. Астманов на всякий случай кивнул с улыбкой бородачу, и тот приподнял ладонь к сердцу…

Отсидев пару часов в тени навеса у Рахима, Астманов дождался, когда на полосу приземлится борт из Кабула, и, смешавшись с толпой, высыпавшей из самолета, уверенно двинулся в направлении места дальнейшей службы.

Молчание Рахима было обеспечено вполне приличной суммой, на этот раз в дензнаках Демократической Республики Афганистан, покупкой двух бутылок водки с винтовой пробкой и обещанием помочь брату в поисках должников из местных воинских частей.

Райский уголок

Астманов толкнул затянутую маскировочной сетью калитку и очутился в райском уголке. Изумрудные кустики осоки, гранатовые деревца, плющ, приникший к брезенту палатки. У чайного столика, в самодельных шезлонгах, предавались утреннему кайфу двое…

«Старший лейтенант Астманов. Прибыл для дальнейшего прохождения службы…» Через полчаса он стал обладателем койки и тумбочки, познакомился со своим предшественником, который не скрывал радости от того, что может упаковывать чемоданы.

Редакция и типография дивизионной газеты «За честь Родины» являли собой образец того, как военный люд может устроить свой быт, когда ему не мешают жить по своему разумению в самых суровых условиях. Многое, конечно, было не по уставу, но все для жизни… Мудры те командиры, которые не указывают на первых порах, как солдату обживать свой окоп.

Видавшая виды брезентовая двадцатиместная палатка была расперта изнутри алюминиевыми стойками. Но это мало помогало держать ее в идеально натянутом состоянии. Брезент по углам провис, образуя большие чаши для воды, сухой хвои и кусочков коры, которые щедро сыпали внутрь дворика нависшие над палаткой сосны. Шезлонги, табуреточки, стол и скамейки – все было сколочено из дощечек, носивших явные следы оружейной тары. Посудный шкаф – снарядный ящик.

Внутри редакционного дворика было чисто. Сияющие снарядные гильзы заменяли урны. Ну и конечно, неизбежная доска документации, пыльная фанера, обтянутая мутноватым полиэтиленом. Палатка была разделена надвое фанерной перегородкой. При входе – редакция, глубже – спальное помещение. Четыре койки, чугунная печь, обложенная камнями. Автоматные стволы торчали из-под тощих подушек, поскольку в сейф они не влезали, а патроны и гранаты вместе с тапочками, старыми ботинками и носками заталкивались под кровать.

Курить в палатке не дозволялось. Редактор не курил, будучи убежден, что курение сильно влияет на снижение половой потенции, да и попросту в этой ветхой, сухой как порох палатке, особенно когда протапливалась печь еще прохладными ночами, – душа ныла от нехороших видений. Палатка, кстати, была прижата к машинам вертолетной ТЭЧ (технико-эксплуатационной части), набитым дорогостоящей аппаратурой, а задами дворик выходил на площадку, куда закатывали вертолеты «МИ-24» для регламентных работ. За пожар могли и шлепнуть до суда и следствия.

Шестеро солдат, они были хозяевами типографии, жили в прицепе. Там бойцы оборудовали гигантскую берлогу, обитую и устланную синими армейскими одеялами.

– А ведь сегодня первое апреля, – задумчиво как-то сказал редактор, – праздник. И ответственный секретарь прибыл…

Через десять минут офицеры подняли пластиковые колпачки от НУРСов, заменявшие стопки, и выпили за все хорошее сразу. Закусили перловой кашей из сухого пайка.

Наливая по второй, редактор пояснил Астманову, что здесь, в Афгане, эту рюмку пьют молча, не чокаясь, поминая погибших. Позже, в Ташкенте, Астманов долго не мог привыкнуть к тому, что за погибших – «третий тост». Толком такое смещение никто объяснить не мог, как, впрочем, и то, почему бы поминальному стакану не быть первым? Ведь вкуснее и праведнее всего пьется за ушедших в мир иной.

Пятеро типографских бойцов были русские, шестой – Одилджон – узбек из Ферганы. Он просто расцвел, когда Алексей заговорил с ним на родном языке, и через несколько дней привел вежливых, чистеньких земляков, устроил Астманову смотрины.

Умываться солдаты ходили к соседям из ТЭЧ. Офицерам по утрам поливали из чайника. Астманову это не понравилось, и на следующий же день, найдя на свалке пятилитровую жестяную банку, длинную шпильку с резьбой, он соорудил добрый старый рукомойник.

В Советской армии и Военно-морском флоте к началу восьмидесятых годов было около ста пятидесяти действующих дивизионных, бригадных, базовых и крейсерских газет. Многотиражек. От Кубы до Шпицбергена. Для них были строго установлены периодичность, формат, тираж, технология печати. Начиная со времен Буденного и Ворошилова вся жизнь этих печатных придатков политических отделов регламентировалась огромным количеством неустаревающих приказов и директив. Кроме того, в кадрированных дивизиях «окопные правды» находились в анабиозе, периодически оживая во время мобилизационных мероприятий. И тогда сотрудники районных газет, офицеры запаса и военнообязанные, полиграфисты, приписанные к дивизиям, выпускали один-два номера, тем доказывая, что «если завтра война», то газета займет свое законное место в боевых порядках, рядом с тыловым пунктом управления.

Технические средства, казалось, не изменились со времен подпольных типографий большевиков. Ручной набор, тигельная печатная машина «американка», которую можно было при необходимости запустить в работу при помощи ножного привода, и прочий свинцово-чугунный хлам. Прогресс обозначался наличием очень капризных линотипов (строкоотливных машин) Н-12 и ЭГЦ – электронно-гравировальных центров. К середине 60-х годов появилось чудо военно-полиграфической мысли – БПК (бесшрифтовые полиграфические комплекты). Здесь оригинал-макет набирался на хитроумной печатной машинке с угольной лентой, а затем переснимался на селеновую пластину, с которой изображение переносилось на офсетную фольгу. Все было сверхзамудонским, кроме печатной офсетной машины – «Ромайор». Но она-то выпускались не в СССР! Вот на таком комплекте и покоилась полиграфическая база редакции.

Разумеется, Астманову, имевшему не раз дела с цензурой, было понятно: всей правды в дивизионке не напишешь. Но чтобы такая петля!

Про то, что солдат служит в Афганистане, писать нельзя.

Об участиях в боевых действиях – ни слова.